Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Интервью Хемингуэя Нью-Йорк таймс бук ревью

«Нью-Йорк таймс бук ревью», 15 ноября 1945 г.

28 октября погода в Гаване держалась мягкая и приятная. Никакой угрозы урагана, однако, много людей собралось вокруг Финка Вихии, усадьбы Эрнеста Хемингуэя, в которой он проживает, неподалеку от кубинской столицы. За два часа до этого ему было передано по телефону официальное сообщение из Стокгольма, о том, что ему присуждена Нобелевская премия. Слухи начали распространяться еще за несколько дней до того, поэтому пресса была наготове и заранее занимала позиции у дома писателя.

Теперь он говорил по телефону. В трубке слышались помехи – шумело море. По голосу он не казался ни особенно взволнованным, ни равнодушным. Он говорил так, будто всё держал под контролем, речь его была неторопливой, а голос – ровным и отчетливым. Слышался шум голосов, вероятно из-за его спины. Но сам но был предельно спокоен, и его отношение можно было выразить словами: «Давайте, жмите на курок». Он был готов говорить.

Вот, что он сказал о писательстве:

- В чем должна быть главная задача писателя – это писать так правдиво, как только он может. Поскольку, всё, что он пишет, всё, что он создает, возникает из того, что он знает. Но это не должна быть просто фотография, отображающая реальность, не реализм или натурализм, а нечто совершенно новое, возникающее из его уникальных знаний. К чему должен стремиться писатель – это писать так, чтобы написанное им могло стать частью опыта того, кто читает его.

Вот, что он сказал о критике:

- Я многому научился из критики, когда она была направлена по делу. Но когда критика называла меня невежественным гордецом и приписывала мне всякие, не слишком, впрочем, страшные грехи, я ни чему не учился из этого. Я полагаю, что критикам очень немного известно об алхимии производства литературы. Я верю, что микрофон – это один из главных врагов литературы, печатного слова, и что человеку стоит пытаться как-то выразить, пусть даже в письменной форме, то, во что он верит, вместо того, чтобы высказывать это в своих речах или рассуждениях.

Хемингуэю напомнили, как итальянский писатель Игнацио Силоне, отвечая на вопрос, какую дату в истории человечества он считает наиважнейшей, сказал, что это «двадцать пятое декабря нулевого года». На это Хемингуэй сказал следующее:

- У меня нет никаких важных дат. И я никогда не верил ни в астрологию, ни в какие другие оккультные науки. Я не знаю, что такое Человек (с прописной буквы). Я знаю, что такое человек (со строчной буквы), мужчина. Я знаю, что представляет собой мужчина, и я надеюсь, что усвоил кое-что о мужчинах и кое-что о женщинах, и кое-что о животных.

Был задан вопрос, над чем он работает в настоящее время?

Ответ Хемингуэя был точным и обстоятельным.

- Я начал писать три рассказа об Африке для сборника рассказов, который планирует выпустить издательство Чарльза Скрибнера. Имеются еще порядка семи неизданных рассказов. Я написал первый рассказ, а затем, когда уже писал второй, они начали складываться в одну повесть. Я сейчас продолжаю писать этот рассказ,.. продолжаю писать его, а это, как всегда, нехорошо и трудно – обсуждать то, что ты пишешь.

И, наконец:

- Как лауреат Нобелевской премии, я не могу не сожалеть о том, что она не была вручена Марку Твену или Генри Джеймсу, если говорить о моих соотечественниках. И даже более великие писатели, чем они, не получили этой премии. Я был бы счастлив – более счастлив – сегодня, если бы она досталась такой прекрасной писательнице, как Исак Динесен, или Бернарду Беренсону, который посвятил свою жизнь написанию самых проникновенных и замечательных книг о живописи из всех существующих, и более всего я был бы счастлив узнать, что эта премия была вручена Карлу Сэндбергу. Но, поскольку я не состою… нет, поскольку я ценю и уважаю решение Шведской Академии, мне не следует высказывать подобные суждения. Каждый, принимающий честь, должен принимать ее в смирении.

И хотя Хемингуэю только 55 лет, он шел к этой премии – знаку самого высокого признания и высочайшей чести – всю свою писательскую жизнь. С самого начала, когда в 1924 году он опубликовал сборник рассказов «В наше время», было очевидно, что в нашу литературу и нашу жизнь вошел выдающийся и уникальный талант. Любые вопросы и сомнения относительно широты его дарования и творческих принципов развеялись сами собой, когда, два года спустя, вышел первый роман Хемингуэя, «И восходит солнце».

Хемингуэй моментально сделался одним из самых значимых писателей своего времени, а стиль его прозы стали тщетно пытаться копировать бессчетные подражатели. Поскольку он осмеливался иметь дело (не провозглашая этого на публику) с тем, что Фолкнер назвал «вечными истинами сердца». Страстность и проницательность, слепая ярость и любовь, чувственное влечение и вопросы этики, решительные действия и моральное восприятие происходящего – всё это находило самое меткое выражение в жестком, предельно точном и (что парадоксально) совершенно естественном языке Хемингуэя.

То, о чем он писал, становилось частью опыта тех, кто читал его. Весь свой творческий путь (практически, всю свою жизнь) он стремился к достижению не просто совершенства стиля, но, скорее, некоего метафизического самораскрытия: каждое его ясное, сильное, звучное слово, казалось, сообщало нам первоосновы его отношения к жизни – и поэтому, читатель получал не просто отдельные образы авторского видения, но цельный слепок его полнокровного бытия. Сам мастер не делал громких заявлений на этот счет. Но это было именно так. Читатель его произведений погружается, со всей возможной серьезностью, в переживания человека, открывающего для себя тайну жизни. Нечто подобное можно сказать и о читателях Бальзака; и о читателях Стендаля, но с уклоном в интеллектуальность; или о читателях Генри Джеймса, но в более витиеватом, поэтическом ключе.

Серьезный писатель, по большому счету, является медиумом, посредником между внешней средой и читателями. Что бы ни происходило с таким писателем, все значительное из того, что он переживает – видит, чувствует, слышит, отмечает – находит свое истинное выражение в его творчестве. Чтобы можно было полнее представить это, скажем, что все, что «случалось» в жизни Чехова, моментально превращалось в его творческом воображении в рассказы; то, что происходило с Йейтсом, преображалось в стихи; а в случае с Гайдом, выражалось в изысканных дневниковых записях, по существу, лишенных строгой формы.

Если серьезный писатель является также художником слова, мы получаем произведения огромной силы, представляющие собой безупречно искреннее и непреклонно честное отображение самой личности автора. Искусство Эрнеста Хемингуэя сполна содержит в себе этот жизненный заряд, но без типичного многословия искусства и без обычной сумятицы жизни. Его искусство истинно.

Почему же тогда «официальное» признание так долго обходило его стороной? Не пускаясь в субъективные догадки, отметим, что каждое поколение берет себе то, что ему нужно или то, чего оно хочет – и главная задача критики, на мой взгляд, в том и состоит, чтобы суметь распознать, что же именно нужно каждому поколению. Без грамотной критики кто-то может прочитать «И восходит солнце» и запомнить, главным образом, корриду, драку между боксером и тореро и жестокости Бретт; другой прочитает «Смерть после полудня» и найдет там пропаганду насилия.

Но теперь, когда внимание критики обращено на творчество Хемингуэя, мы читаем его с большей проницательностью, обнаруживая, например, свежесть и пасторальную красоту в сценах рыбалки, описанных в романе «И восходит солнце», легкие и очаровательные отношения между американкой и испанцем, мы видим моральную озабоченность Бретт. А в «Смерти после полудня» мы находим пропаганду мужественности.

Некоторые детали, выступавшие на первый план для прошлого поколения, кажутся нам теперь не столь существенными. С другой стороны, мы различаем что-то более отчетливо. Для современных читателей такие понятия, как человечность, сострадательность и мудрое смирение неразрывно связаны с творчеством Хемингуэя, тогда как для первых его читателей такими понятиями были противостояние, смерть и насилие.

Подобное, глубинное прочтение, очевидно, остается уделом элиты, выносящей свои моментальные и безошибочные оценки. Такое расхождение между академическим признанием и читательской популярностью не всегда достойно сожаления, однако иногда случаются плачевные недосмотры. Так, например, Джеймс Джойс, творчество которого сейчас проходят в университетах, был вынужден публиковаться за свой счет; тогда как Йейтса критики сумели разглядеть, как гениального поэта, который стал в итоге первым из ирландцев нобелевским лауреатом.

К счастью, Хемингуэй успел многое повидать за свою жизнь – в том числе, различные клики, как в критике, так и в политике. Он успел увидеть немало перемен. Год за годом, когда премия вручалась менее значительным или менее значимым писателям, Хемингуэй не жаловался. Он всегда был великодушен. Сейчас он тоже не жалуется.