Венеция Хемингуэя. Силуэты минувшего
Утренний туман растворил горизонт, и в свечении лагуны наш "вапоретто"-пароходик двигался бесплотно, словно поднимаясь на небо. Только жирные чайки на бревенчатых буйках свидетельствовали, что где-то должна существовать твердь и реальный мир. И вот этот мир проявился сквозь дымку, стал обретать четкость линий и яркость красок.
По волнам памяти.
Венеция! Так она, наверно, появлялась перед Марко Поло, возвращавшимся из-за тридевяти земель. Так ее торжественное явление из лона вод описал Хемингуэй. Герой его книги "За рекой, в тени деревьев" американский полковник Ричард Кантуэлл вдруг увидел, "как она встает из моря". Хемингуэй написал этот роман в конце сороковых годов, после войны. Написал необычно быстро, если учесть, как долго он вынашивал свои произведения, как нелегко они ложились на бумагу. В молодости он потерял в Париже чемодан с рукописями своих первых новелл, а уже в преклонном возрасте неожиданно вновь получил его в свои руки. Мэри, своей спутнице последних лет, он описывал впечатления от бумаг возвращенной своей молодости. Его удивило, что и тогда он писал нелегко, писательство давалось ему в отличие от многих коллег дорогой ценой и большими усилиями.
Роман "За рекой" был встречен у него на родине сдержанно, почти враждебно. Критики сочли, что Хемингуэй "уже не тот", стал писать сентиментально и многословно. Автор был огорчен прохладным приемом. Он не считал книгу "проходной", полагал, что ему удалось выразить в ней нечто сокровенное и значительное. Беседуя с журналистом Л.Лайонсом, он называл Венецию в числе своих "пяти родных городов". К ним он относил Оук-Парк, где родился, Париж, Ки-Уэст и Гавану.
Направляясь на Венецианский кинофестиваль, я решил улучить момент, чтобы пройти маршрутами писателя и угадать, на какой волне развивался сюжет отношений Ричарда Кантуэлла и его очаровательной спутницы Ренаты, совершить, так сказать, сентиментальное путешествие. Для этого было необходимо пройти по любимым местам писателя, которые находились неподалеку от площади Св.Марка и были доступнее всего, посетить отель "Гритти", где останавливались Хемингуэй и его герой, зайти в бар "Гарри", найти людей, которые могли его помнить, но больше всего мне хотелось попасть в самый дальний пункт пребывания писателя - на островок Торчелло. Здесь он работал над романом, сюда приезжал с Мэри. Здесь, на Торчелло, в отличие от гулких площадей и переулков Венеции было необычно тихо и спокойно. Тут Кантуэлл и Рената попросили слова, и рука писателя потянулась к бумаге.
Как она встает из моря.
Тут же, на Торчелло, начиналась сама Венеция. Сюда, спасаясь от нашествия на Северную Италию племен лонгобардов, давших имя Ломбардии, бежали в первые века минувшего тысячелетия жители древней Аквилеи. Они скрывались сперва в болотистой местности, среди тростников и топей лагуны. Наспех сколотили домики на сваях, проложили потайные маршруты для своих плоскодонок, которые связали их дома с отмелями, где копилась соль - ценный товар того времени. Отсюда, разбогатев немного, стали искать более пригодные для обитания места. Дело в том, что избранная ими не от хорошей жизни болотистая низина была полна малярийных комаров и их полчища наносили переселенцам тяжелые потери.
Сперва они запаслись средствами мореплавания более прочными, чем владели до сих пор, и облюбовали островок Торчелло. Он был и уединенным, и малопосещаемым. Каждый, кто сюда приезжает провести два-три часа, без труда знакомится с церковью VI века, парой сторожевых башен, откуда жители следили за набегами врага. Позже к ним прибавились несколько домишек, гостиница и кладбище. Сам остров стоит не намного выше, чем брошенные ими топи. Обосновавшись на Торчелло и передохнув, бывшие обитатели Аквилеи обнаружили и более удобные для жизни острова. Расположены они были западнее. Правда, туда приходилось плыть подольше, но зато островов для заселения оказалось больше сотни, а климат - поздоровее. За пару веков приглянувшиеся острова были заселены, соединены мостами либо каналами. Самым высоким мостом, через который прибывали купцы с континента, был Риальто. Около него и возник центр города, которому оставалось только дать имя. Возникший из волн, он был назван Венецией в честь богини Венеры, по легенде родившейся из морской пены.
Прежние плоскодонки совершенствовались, соединяли все капилляры города. К нему был пристроен Арсенал, Венеция вооружалась. Она обзавелась крупными кораблями, которые выходили сперва в Адриатику, а потом и в самые дальние уголки Средиземного моря. И если вначале Большой канал между центральными островами загораживали тяжелыми цепями, боясь набегов сарацинов и других нежелательных гостей, то теперь впору было загораживаться тем, кому встречались на пути боевые корабли родившейся в водах республики. Четыре их было, морских республик, которые помогли еще раздробленным городам-полисам Апеннинского полуострова прочно стать на окрестных, а потом и дальних морях, - Генуэзская, Венецианская, Пизанская (да-да, почти сухопутная, она тоже отстроила свой флот и была очень воинственной) и жемчужина итальянского юга - морская Республика Амальфи, которая изобрела в века разбоя и пиратства первый морской кодекс поведения.
Генуя и Венеция заняли многие острова и территории Средиземноморья и освоили Черное море, прибрав к рукам богатые Кафу (Феодосию) и Сольдайю (Сурож, он же Судак), построили крепости и сторожевые башни, охранявшие их позиции. Венеция избрала интересный путь развития. Обретенные разбоем и торговлей богатства она предпочитала обращать в блистающие золотом и мозаиками дома богачей, соорудила Дворец дожей, где обзавелась и тюрьмой, к которой вел мост Вздохов. А своих правителей-дожей на великолепных процедурах она венчала, при большом стечении народа, с морем, куда дожи бросали свои кольца. На огромной, как бальный зал, площади возвела собор Св. Марка, волнами уложив золотую мозаику на его пол, чтобы каждый идущий ощущал себя как бы на морском дне, откуда отхлынули волны морской владычицы и обнажили богатства города.
Более экономная (злые языки называют ее и скупой) Генуя выглядела не столь красочно, но простерла свои руки в Атлантику и, подарив миру Христофора Колумба, способствовала открытию Америки. Но тут уже больше участвовали испанцы и португальцы, самые мужественные моряки мира.
Венеция действовала по-своему. Она ввязалась в крестовые походы. Ее отряды, направлявшиеся на освобождение Гроба Господня от мусульман, неверных и на защиту братьев-христиан, вместо этого сами ограбили Константинополь и привезли оттуда бронзовых коней, красующихся поныне на соборе Св. Марка, но требующих реставрации. А руководил этим ограблением века (если не тысячелетия) дож Дандоло, которому к тому времени стукнуло свыше ста лет. И кроме всего, он был слепым! Красота и богатство Венеции сыграли со временем недобрую шутку. Она сама стала мишенью для завоевателей. Последними в их ряду были австрийцы. Собственно, последующий переход Венеции и окружающих ее областей к Италии практически завершил объединение Италии (наряду с завоеванием Папской области) королями Савойской династии.
Красота и смерть.
В Первой мировой войне Германия и Австрия пытались отобрать у Италии ее венецианские приобретения. Хемингуэй был одним из добровольцев, которые из США отправились за океан помочь итальянцам. Был ранен неподалеку от Венеции. Лежал в итальянском госпитале, пережил любовный роман. И вот на склоне лет, прибыв в город молодости, он испытал творческий подъем. Результатом стал роман "За рекой, в тени деревьев".
Первая остановка по пути в Торчелло - островок Сан-Микеле. Это остров-кладбище. Сюда на траурной гондоле под звуки скрипок, исполнявших мелодии Стравинского, отправился в последний путь их создатель. Недалеко от места упокоения Стравинского - могила Дягилева, создавшего в Париже свои незабываемые "сезоны". (Последними из известных наших соотечественников здесь упокоился Иосиф Бродский.) Глядя на этот сверкающий белыми склепами и надгробиями последний приют стольких знаменитостей, ощущаешь смысл странной ассоциации понятий красоты и смерти, которую навевает Венеция. Роман Томаса Манна и поставленный по нему фильм Лукино Висконти "Смерть в Венеции" отмечены тем же роковым соседством.
В романе Хемингуэя все наполнено предчувствием расставания - и не только самих героев. Прощание с Венецией для Кантуэлла не менее важно, чем прощание с юной Ренатой. Сам этот город, говоря словами архитектора Корбюзье, скроенный "по мерке человека", пробуждает особое чувство радости жизни, ее наполненности и значимости. Венеция воздвигнута на грани невозможного, устремлена в море. Она - свидетельство творческого гения человека, его дерзаний. Недаром столько молодоженов устремляются в свой медовый месяц сюда, чтобы ощутить уникальный букет эмоций. Откуда же тогда печаль и грусть? Впрочем, может быть, именно поэтому? Увидеть Венецию - и потом умереть?
Треск дров в камине.
И вот "вапоретто" у причала Торчелло, откуда начинался бег к Венеции. Рядом с ними уютный двухэтажный пансион "Чиприани". Славится он кухней и - Хемингуэем. На терраске хлопочет, ожидая посетителей, седеющая женщина, милая и аккуратная, как и все, что ее окружает. Это хозяйка пансиона Габриэлла Андольфи. Объясняю цель визита. Она ведет меня на второй этаж, в комнату, где работал писатель. На столике свежие гладиолусы. Цветы здесь стоят всегда - в память о человеке, который был не только постояльцем, но и другом дома.
Габриэлла Андольфи рассказывает:
- Он вставал рано, часов в шесть, иногда и раньше. И обычно просил растопить печь. Ему нравилось топить ее березовыми дровами. Нам их привозили с "терра ферма", твердой земли. Потом начинал работать. Печатал на машинке сам либо диктовал Мэри.
К обеду оба спускались к большому камину.
Хемингуэй садился в правом углу, вот на тех красных подушках. Каким я его помню? Непосредственный, порой по-детски веселый человек. И очень наблюдательный. Он умел трогательно заботиться о людях.
Габриэлла Андольфи показывает фигурку Дон Кихота, подаренную ей писателем, и книгу "По ком звонит колокол" с дарственной надписью.
Помнит ли она его последний приезд?
- Мы их не ждали. Обычно они присылали телеграмму. А тут был поздний ноябрь, конец сезона, когда никто не приезжает. И такой плотный туман. Вдруг слышим звук мотора, выходим к причалу. А с катера спрыгивает Хемингуэй, размахивая бутылками вина. Встреча была очень радостной. Но потом я разглядела, что он сильно сдал. Они ведь тогда попали в аварию.
В 1954 году, путешествуя по Африке, Хемингуэй и Мэри попали сразу в две авиааварии. Сперва самолет Роя Марша упал неподалеку от стада диких слонов. Они пришли в ярость, и раненым людям пришлось укрываться на скале. Старая слониха норовила достать их. Хемингуэй левой, неповрежденной рукой отламывал камушки и метал их в хобот агрессивной слонихи. Прибывший на их спасение самолет Картрайта в свою очередь потерпел крушение. Далее писателя и его жену везли из джунглей на машине. И Хемингуэй, по его словам, не мог отказать себе в забавной мысли: как бы повел себя в обоих инцидентах сенатор Маккарти, известный преследованиями коммунистов и вообще левых в США. "Я спрашивал себя: был бы он, будучи лишен сенаторской неприкосновенности, неуязвимым от окружающих нас зверей?".
Как многие реплики Хемингуэя, находившегося всегда в гуще политических событий, и эта не лишена подтекста. Роман "За рекой, в тени деревьев" появился в разгар маккартизма и фанатичных призывов "отбросить красных". Можно представить, какую реакцию вызывал тогда диалог вроде того, который в романе происходил между полковником и его водителем:
"- А как вы относитесь к русским, полковник, если это, конечно, не секрет?
- Говорят, это наш будущий враг. Так что мне как солдату, может, придется с ними воевать. Но лично мне они очень нравятся. Я не знаю народа благороднее, народа, который больше похож на нас.
- Мне ни разу не посчастливилось с ними встретиться.
- Не горюйте, у вас все еще впереди.
Встретитесь. Разве что досточтимый Паччарди задержит их на реке Пьяве. Но не думаю, чтобы бой очень затянулся.
- А я даже не знаю, кто он такой, этот господин Паччарди.
- Зато я знаю".
Роман во многом автобиографичен, как большинство произведений Хемингуэя. В уста Кантуэлла писатель вкладывает характеристики конкретных персонажей - американских генералов, делавших бизнес на войне, английского фельдмаршала Монтгомери, итальянского генерала Паччарди, которых знал лично. Эти характеристики говорят о его проницательности. "Досточтимого" Паччарди Хемингуэй встретил в Испании во время гражданской войны. Паччарди командовал батальоном итальянских республиканцев-антифашистов. И хотя политически он был близок антифашисту Хемингуэю, писатель почувствовал в нем рисовку, фальшь. Этот человек позже стал ярым реакционером. На посту военного министра Италии выслуживался перед Пентагоном. А в конце 60-х годов попытался возглавить силы, стремящиеся установить в Италии режим "сильной власти". Правые силы, включая фашистов, видели в бывшем борце с режимом Франко подходящего кандидата на пост диктатора в случае государственного переворота.
Коктейль воспоминаний.
Время шло к полудню. Я не мог отказать себе в удовольствии удостовериться в высоком качестве кухни Габриэллы Андольфи. Я благодарю ее за рассказ и гостеприимство. Она на прощание дарит мне книжку "Хемингуэй на Торчелло".
К четырем вечера я снова на площади Сан-Марко. Но как все изменилось! Из-за Альп свалилась темная туча и словно погрузила город на дно лагуны. Волны залили площадь, привычные к таким происшествиям горожане поставили мостки. На фасаде церкви мраморные святые плачут солеными слезами. По мосткам пробираюсь к известному бару "Гарри". Сюда, по словам Андольфи, писатель нередко заходил вместе с ее богатым родственником Чиприани. Хлопают деревянные ставни-двери на пружинах, впуская посетителей, прорвавшихся сквозь непогоду в гостеприимное место. Водружаюсь на высоченный стул и объясняю кассиру свои заботы.
- Тогда вам нужен Руджеро. Руджеро! - кричит он. - Тут синьор интересуется Эмингвеем. (Итальянцам незнакома буква "х".).
Подходит высокий элегантный официант, похожий на дипломата. Кассир возглашает:
- Вот он был другом великого писателя.
Руджеро спокойно и с достоинством поправляет:
- Другом, пожалуй, нет. Но мы часто разговаривали, когда писатель заходил к нам. Нередко он приходил вместе с синьором Чиприани и обычно около пяти вечера. Если он охотился в лагуне на уток, то переодевался в отеле "Гритти" и оставшееся время проводил у нас в баре.
Что я заметил? Он не очень любил, когда его теребили, мог подолгу сидеть молча. Иногда подходили его соотечественники с просьбой подписать ту или иную его книгу. Он смотрел на часы и подписывал, отмечая время вплоть до секунд.
Любимые коктейли? Он ведь сам составлял некоторые их рецепты. Один, например, назывался "Монтгомери". Писатель недолюбливал английского полководца, уверяя, что для победы тому требовался пятнадцатикратный перевес в силах. Хотите попробовать? Пятнадцать частей джина на одну часть мартини.
С безупречной элегантностью Руджеро приготовил напиток и, добавив льда, поставил передо мной "Монтгомери".
Руджеро мне понравился. Ни следа раболепства, жуликоватости или нахальства, которым грешат некоторые его коллеги. Увидев, что я не утерял интереса к рассказу, он снова подошел:
- Могу добавить, что с Хемингуэем сюда приходила и молодая особа, описанная им в романе "За рекой, в тени деревьев" (он безупречно произнес название по-английски).
- Рената?!
Руджеро замялся и, чуть отвернувшись, начал взбалтывать "джин-фиц" с лимоном.
- Ее зовут иначе, синьор. Она сейчас замужем и весьма известна. Тогда она была очень молода. Восемнадцать лет.
- В романе - девятнадцать.
- Нет, - мягко, но решительно возразил Руджеро. - Ей было восемнадцать, и она отличалась поистине удивительной красотой, хотя нас, итальянцев, вы знаете, этим трудно удивить.
("И вот она вошла во всей красе и молодости, высокая, длинноногая, со спутанными волосами, которые растрепал ветер. У нее была бледная, очень смуглая кожа и профиль, от которого у тебя щемит сердце".).
Чувства Хемингуэя к Адриане Иванчич, послужившей прототипом Ренаты, были непросты. Происходившая из старинного далматинского рода, она была музой писателя и другом семьи. Она навещала его и в Гаване, когда он создавал "Старика и море". Она оказалась способной художницей и оформила одну из обложек книги "Старик и море".
- Пожалуй, и все, синьор. А вы не пробовали поговорить с кем-нибудь из отеля "Гритти"?
Орден Брузаделли.
В большом затоне метались на волнах, словно испуганные птицы, черные гондолы. (Алексей Владимирович Баталов, прибывший на Венецианский кинофестиваль, рассказал мне, что в черный цвет они были покрашены в ознаменование избавления Венеции от поразившей ее чумы.) Старинный отель, в XV веке - резиденция венецианского дожа Андреа Гритти, откуда и название, - был осажден водой, и пришлось долго шмыгать ногами о коврик, прежде чем ступить в сверкающие покои.
- А! Вам нужен Гран Маэстро. Он дома. Можем позвонить.
Я жду. Портье возвращается из телефонной кабины немного смущенный:
- Вы знаете, синьор, он не хочет. Говорит, что не доверяет журналистам. Никто не воспроизвел правдиво то, что он рассказал. Они все врут, говорит он.
Жаль, очень жаль. Хемингуэй (устами Кантуэлла) вел с метрдотелем "Гритти" любопытные диалоги, величая его масонским титулом Великого Мастера - Гран Маэстро. Гран Маэстро - он же, по роману, Великий Магистр военного, аристократического и духовного Ордена кавалеров Брузаделли - имел что рассказать.
У каждого в Италии, кто слышал о скандале, связанном с Брузаделли, название ордена не могло не вызывать улыбку. Брузаделли - известный миланский миллионер, уклонявшийся, как и многие богатые люди, от уплаты налогов, а потом разорившийся при особых обстоятельствах. Та история прогремела на бракоразводном процессе, во время которого он публично обвинил молодую жену в том, что своим необычайно страстным темпераментом она довела его до умственного расстройства. Именно в таком состоянии, заявил бывший миллионер на суде, он и отписал свое имущество управляющему фирмой, по совместительству - любовнику его жены.
Управляющий стал сказочно богат. Он завладел практически всей текстильной империей Брузаделли.
Мне хотелось обменяться с Магистром парой слов о новом этапе прежнего скандала, возникшего уже после кончины Хемингуэя. Дело в том, что от управляющего - Джулио Ривы - текстильная империя перекочевала к его сыну Феличе, история которого прогремела не меньше, чем ограбление выжившего из ума Брузаделли.
Фанатичный антикоммунист, как и его отец, который как раз пугал Брузаделли, что если не передать фабрики в его твердые руки, то имущество захватят коммунисты, Феличе Рива соорудил в своем имении противоатомный бункер, в котором хотел переждать атомную войну с СССР. Но война так и не наступала, и Феличе решил не терять время. Своими кутежами и маниакальными проектами он довел текстильную империю до разорения. Угодил в тюрьму, но был выпущен на поруки. И тогда миллиардер, пустивший по миру шесть тысяч семей текстильщиков, прибыл на модный курорт около Монблана. Здесь, надев лыжи, с чековыми книжками в кармане, хранившими то, что он украл у рабочих, пересек по снегу границу Швейцарии и пустился далее в бега.
Таково неожиданное продолжение истории персонажа, вскользь упомянутого Хемингуэем.
Если прожить двести лет...
Выйдя из "Гритти", брожу по лабиринту улочек и мостиков, разглядываю витрины магазинчиков, продающих знаменитые венецианские зеркала и еще более знаменитое венецианское многоцветное стекло, некоторые компоненты которого с добавками, дающими окраску, варятся до 600 часов подряд. Непогода улеглась, вода убывает. В одном из закоулков Венеции Кантуэлл повстречал молодых фашистов, которые хотели на него напасть. Да, много времени прошло с тех пор. Фашисты предпочитают уже дружить с американцами. Они объявили свою партию демократической, уважающей конституцию, и даже входили в правительство правой ориентации. Все быстро меняется в современном мире. Если бы Кантуэлл в конце книги не умер от инфаркта, трогательно распрощавшись с Ренатой, с кем бы он был теперь?
Для Хемингуэя вопроса такого выбора не существовало. С фашизмом он боролся бескомпромиссно: в Испании, затем - в Атлантике, подстерегая на своем небольшом катере гитлеровские подлодки. После открытия второго фронта он вновь оказался во Франции, где боролся пером и оружием.
Отношение к фашизму определилось рано. В 1923 году Муссолини, вырядившись в черную рубашку и белые гетры, принял репортеров, среди которых был Хемингуэй. Когда журналисты вошли, Муссолини сделал вид, что увлечен чтением какой-то книги и ничего не замечает. Хемингуэй подкрался поближе и увидел, что в руках у дуче англо-французский словарь, который он к тому же держал вверх ногами.
"Муссолини - величайший шарлатан Европы, - писал Хемингуэй тогда. - Если бы даже он схватил меня и расстрелял поутру, я все равно остался бы при этом мнении". И позже: "Сражаясь с фашизмом всюду, где можно было реально воевать с ним, я не испытывал никаких сожалений - ни литературных, ни политических".
Пробую тем временем найти еще одного человека, о котором мне сказали в "Гритти". Речь шла об официанте, который обслуживал писателя в отеле. Сейчас он перебрался в Рим.
Вызываю Рим:
- Ресторан "Белый слон"? Можно попросить Луиджи Темперини?
Ресторан этот - один из самых престижных. Там я повстречал даже как-то одного из представителей Савойского дома - герцога Аостского. В отличие от основной ветви этой династии, мужчинам которой по конституции закрыт въезд в Италию (сейчас хлопочут о том, чтобы разрешить им вернуться), они свободно передвигаются по своей стране. Работа здесь считается особо престижной.
- Минуточку, сейчас Луиджи освободится. А вот и он.
- Синьор журналист, вы не ошиблись. Действительно я обслуживал мистера Хемингуэя, когда он останавливался в "Гритти". Он жил обычно в 110-м или 112-м номере. Специально для него я поднимался в номер в шесть утра, чтобы открыть бутылку его любимого шампанского "Крюг". С утра он уже работал.
Писатель несколько раз брал меня на охоту. Помню, под Рождество мы ездили в имение барона Кехлера. Хемингуэй любил, когда я вел машину, рассказывать о местах, которые мы проезжали. В молодости он воевал здесь и был даже ранен. Но я не помню, чтобы он кому-нибудь рассказывал сюжеты будущих произведений. Что меня поразило, так это то, что писатель все время делал пометки в блокнотах. "Джиджетто, - говорил он мне, - я хотел бы жить двести лет, чтобы описать все, что увидел". Вы знаете, синьор, много любят говорить, сколько пил Хемингуэй или как стрелял, а вот меня поражало, какой он был великий труженик.
В трубке я услышал: "Джиджи (это уменьшительное от Луиджи), чего ты там? Клиенты ждут!..".
Когда Темперини повесил трубку, я подумал, что нередко именно посторонние и весьма далекие от творческих дел люди замечают в писателе то, что даже от друзей заслоняется внешними деталями.
Дубовые рощи Далмации.
Поздно. Укладываю в голове все, что удалось увидеть и услышать за этот долгий венецианский день, - тихие заводи Торчелло с желтым парусником, статуэтку Дон Кихота в руках Габриэллы Андольфи, взгляд Руджеро, когда он рассказывал о Ренате, обидный отказ Гран Маэстро поделиться воспоминаниями...
Хемингуэй был в Венеции совсем юным, возвращался сюда пятидесятилетним, один ездил в соседнюю Фоссальту, где его в молодости ранило, откуда вернулся, по словам Мэри, "мудрым и ликующим". Здесь он попытался остановить самые значительные мгновения своей жизни, найти разгадку вечной красоты, к которой стремится человек. И оставил ее разгадывать людям, прежде чем своим трагическим выстрелом перешел на "ту сторону", чтобы отдохнуть "в тени деревьев".
На следующее утро я уезжал. Желтели сигнальные фонари. Пароходик ходко шел по коридору, отмеченному гигантскими деревянными вешками. Когда-то на эти вехи были изведены чудесные дубовые рощи Далмации. Погибшие гиганты надежно указывали дорогу.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"