Джеймс Р. Меллоу - Хемингуэй и Гертруда Стайн (глава из книги "Зачарованный круг, или Гертруда Стайн и компания")
Эрнест Хемингуэй познакомился с Гертрудой Стайн в марте 1922-го. Ему было двадцать два года, он только что женился и был многообещающим молодым сотрудником “Торонто дейли стар”. Когда Хемингуэй получил место европейского корреспондента в канадской газете, Шервуд Андерсон дал ему рекомендательное письмо к Гертруде. В письме говорилось, что молодой писатель “инстинктивно связан со всем настоящим, что есть в этом мире”. Гертруда сразу же почувствовала симпатию к Хемингуэю — с того самого дня, как он появился на улице Флерюс с молодой женой Хэдли. Этого нельзя было сказать об Алисе. Она лишь терпела Хемингуэя, уважая профессиональный интерес Гертруды к начинающему литератору.
Гертруда, которой в то время уже исполнилось сорок восемь, считала, что Хемингуэй “необыкновенно хорош собой”, что глаза его “скорее излучают, нежели привлекают интерес”. Красивый, темноволосый, он был самоуверенно-мужествен и пользовался успехом у женщин, а Гертруда всегда реагировала на привлекательность своих друзей-мужчин — например, Пикассо, Пикабиа, Хуана Гриса. Хемингуэй, в свою очередь, восхищался ее внешним обликом: “У нее были прекрасные глаза и волевое лицо немецкой еврейки, которое могло быть и лицом уроженки Фриули”. Она напоминала ему “крестьянку с севера Италии — и одеждой, и выразительным, подвижным лицом, и красивыми, пышными и непокорными волосами”. У Алисы, по его мнению, был приятный голос. Его поражали ее мелкие, заостренные черты, ее стрижка, заставлявшая вспомнить Жанну д’Арк, со старинных гравюр. Но хотя Алиса и казалась домашней и гостеприимной, когда молчаливо сидела над вышиванием или подавала маленькие пирожные и наливки, и Хемингуэю и Хэдли было жутковато в ее присутствии.
Хемингуэй был в восторге от студии, он говорил, что она похожа на “лучшие залы самых знаменитых музеев”, только теплее и уютнее. В особенности ему запомнились наливки — “ароматные, бесцветные напитки”, со вкусом малины или черной смородины, которые “приятно обжигали язык, и согревали, и вызывали желание поговорить”. Разговор был всегда интересен, хотя поначалу Гертруда монополизировала беседу. “В... беседах с мисс Стайн почти никогда не было пауз”, — отмечал Хемингуэй.
Хэдли пригласила женщин на чай в квартиру на улице Кардинала Лемуана, Гертруда и Алиса приняли приглашение. В этом тесном жилище Гертруда сидела на кровати и читала рассказы и стихи, которые показывал ей Хемингуэй. Он работал над “неизбежным” первым романом. Гертруде нравились стихи, “прямые, киплингианские”, но роман она находила неудовлетворительным. “Здесь слишком много описаний, — сказала она, — и притом не лучших описаний. Начните сначала и сосредоточьтесь”. Он также показал ей несколько недавно оконченных рассказов. Они понравились ей все, за исключением рассказа “У нас в Мичигане”, содержавшего откровенную сексуальную сцену. Хемингуэй был слегка удивлен этим викторианским целомудрием, однако Гертруда обосновала свое замечание тем, что писать о подобных вещах непрактично. Рассказ хорош, сказала она. “Просто он inaсcrochable, неприемлем”, — объясняла она, как картина, которую художник написал, но никогда не сможет выставить из-за ее непристойности. И ни один коллекционер ее не купит, поскольку ее нельзя повесить на стену. Когда Хемингуэй мягко возразил, что это была попытка написать правдиво о жизненных фактах, Гертруда резко ответила, что ему следует избегать всего inaccrochable: “В этом нет никакого смысла. Это неправильно и глупо”. Последнее замечание проливает свет на ее собственную эвфемистическую манеру в обращении с рискованными темами. Но может, дело было еще и в том, что в отдельных местах рассказа — например, когда героиня жалуется на размер пениса героя, — Стайн чувствовала, что автор просто тешит свое самолюбие, забывая о требованиях литературного вкуса.
На ранней стадии дружба Гертруды и Хемингуэя была безоблачной. Его ждали на улице Флерюс каждый вечер, после пяти. Он приходил и сидел у камина, потягивая eau de vie, глаза его привычно бродили по полотнам Пикассо, развешанным вокруг. Гертруда рассказывала ему о современных художниках — “больше как о людях, чем как о художниках”, вспоминал Хемингуэй; и о своих собственных трудах, показывая ему тетради, громоздившиеся на бюро в стиле Генриха IV. Он чувствовал, каким счастьем была для Гертруды ежедневная порция работы. И только позже он ощутил прорывавшуюся порой горечь от отсутствия литературного признания. В ранние годы их дружбы неудовлетворенность Гертруды не была еще такой острой.
Хемингуэй восхищался силой ее характера. Гертруда была человеком настолько значительным, что могла завоевать кого угодно, стоило лишь приложить к тому усилие. Критики, по его мнению, многое в ее творчестве принимали на веру под гипнозом ее необыкновенной личности. Но Хемингуэю запомнились и ее веские высказывания об использовании ритма и повторов в литературе.
Гертруда отказывалась обсуждать с молодыми писателями частности и не критиковала их работы с редакторской точки зрения. Она предпочитала говорить “лишь об общих принципах, о том, как писатель видит то, что пожелал увидеть, о соотношении между видением и тем, как оно воплощается”. “Когда видение неполно, — утверждала она, — и слова остаются плоскими, это очень просто, тут не ошибешься”. Если Андерсон, чей стиль уже обнаруживал склонность к отрывочности и размытости эмоций, под влиянием Гертруды начал еще больше злоупотреблять повторами и многословием, то Хемингуэй сосредоточился на сильных сторонах ее письма. В своей ранней журналистике он уже усвоил ту сжатую, декларативную манеру, которая впоследствии сделала его знаменитым, и проницательные замечания Гертруды помогали ему совершенствовать свои достоинства.
Гертруда, казалось, расцветала от внимания молодого писателя. Он хорошо слушал, был восприимчив и обладал даром убедительно польстить при случае. Она взяла его под крыло, советовала, как ему построить свою личную жизнь, чтобы она способствовала дальнейшей писательской карьере, и даже давала рекомендации, как отложить деньги на покупку картин, сократив расходы на одежду — в особенности, на одежду для жены. Хэдли Хемингуэй слушала с тревогой, поглядывая на мешковатые одеяния самой Гертруды. Гертруда учила молодую пару не обращать внимания на моду. Одежда должна выбираться по принципу удобства и прочности, только и всего. На сэкономленные деньги можно будет покупать картины. Если учесть скудный доход молодой четы, вряд ли это был особенно ценный совет.
По-видимому, однажды Гертруда взялась просвещать Хемингуэя в вопросах секса. В “Празднике, который всегда с тобой” Хемингуэй утверждает, что как-то вечером, когда они беседовали в тишине студии на улице Флерюс, Гертруда напрямик затронула тему гомосексуальности. Она считала Хемингуэя “слишком невежественным” в данном вопросе и явно хотела смягчить предрассудки, усвоенные им в юности и во время военной службы в Италии. О мужской гомосексуальности она говорила в покровительственной манере.
“Вы, в сущности, ничего не смыслите в этом, Хемингуэй,— вещала Гертруда. — Вы встречали либо преступников, либо больных, либо порочных людей. Но главное в том, что мужская однополая любовь отвратительна и мерзка и люди делаются противны самим себе. Они пьют и употребляют наркотики, чтобы забыться, но все равно им противно то, что они делают, они часто меняют партнеров и не могут быть по-настоящему счастливы”.
По словам Хемингуэя, Гертруда считала, что такие мужчины достойны скорее жалости, нежели презрения.
“У женщин совсем по-другому, — продолжала она. — Они не делают ничего противного, ничего вызывающего отвращение, и потом, им очень хорошо, и они могут быть по-настоящему счастливы вдвоем”. Конечно, это было оптимистичное упрощение, и, быть может, Хемингуэй еще больше упростил его в пересказе, поскольку воспоминания эти были написаны много позже, уже после их болезненного разрыва, однако в этом высказывании присутствует та странность, что была свойственна некоторым широким обобщениям Гертруды.
Хотя Хемингуэй и не был готов соглашаться с ее взглядами на вопросы пола, однажды он пришел к Гертруде за утешением. Он появился на улице Флерюс один, вскоре после поездки, которую они предприняли вместе с женой. Гертруда убеждала его оставить работу в газете и жить на скромные сбережения, чтобы сосредоточиться на писательстве. “Если вы будете и дальше работать в газете, — говорила она, — вы перестанете видеть вещи, вы будете видеть одни лишь слова, а это не годится, если вы, конечно, хотите стать писателем”. В тот день Хемингуэй вел себя странно. “Он пришел рано, около десяти утра, — писала Гертруда в “Автобиографии”, — и остался. Остался на обед, просидел весь вечер, остался на ужин, и вдруг около десяти вечера внезапно объявил, что его жена беременна, и после добавил с горечью: “А я еще слишком молод, чтоб быть отцом”. Мы утешили его как смогли и отправили восвояси”.
Ввиду приближающегося счастливого события чета Хемингуэев решила вернуться в Америку, чтобы ребенок родился там. Хемингуэй собирался работать в газете “Стар” и надеялся накопить денег на возвращение в Париж. Но перед этим они с Хэдли планировали съездить в Испанию, чтобы посмотреть бой быков в Памплоне. Гертруда рекомендовала этот испанский город; в начале июля там проходила большая фиеста, на которую съезжались самые знаменитые матадоры. Хемингуэй давно интересовался корридой, которая потом стала важной темой в его произведениях. На основании одних лишь рассказов Гертруды, Алисы и их друга, художника Майка Стрейтера, он написал красочный очерк о бесстрашном матадоре для журнала “Литл ревью”. Вскоре после этого Хемингуэй отправился в Испанию, чтобы увидеть настоящий бой быков, в сопровождении издателя Уильяма Берда и Роберта Макалмона, который великодушно оплатил Хемингуэю расходы на путешествие. Но погода им не благоприятствовала, и Хемингуэй, нередко испытывавший неприязнь к людям, которые делали ему добро, стал вести себя оскорбительно по отношению к Макалмону. Поездка же его с Хэдли в июле 1923 года имела странное объяснение: он считал, что зрелище окажет благотворное воздействие на будущего ребенка. Бои быков произвели на Хемингуэя сильное впечатление, особенно восхищали его два матадора: Мануэль Гарсиа и Никанор Вильяльта. Они с Хэдли поклялись, что, если родится сын, они назовут его в честь последнего. В середине августа, по возвращении в Париж, они нанесли прощальный визит Гертруде и Алисе, перед тем как отплыть на “Андании”.
Их сын, Джон Хэдли Никанор Хемингуэй, родился 10 октября; все детство он откликался на прозвище, данное ему матерью, — Бамби. Через месяц Хемингуэй написал Гертруде: “Я очень к нему привязался”. Он также сообщал, что серьезно намеревается оставить журналистику, как она советовала, и что они планируют вернуться в Европу, едва лишь ребенку исполнится три месяца. Они приехали в Париж вскоре после Нового года и сняли квартиру на Монпарнасе. Супруги попросили Гертруду и Алису быть крестными матерями Бамби. Английский друг, Чинк Смит, был приглашен крестным отцом. “Мы все воспитывались в разных религиях, и большинство из нас не признавало ни одной, — вспоминала Гертруда, — так что нам было довольно трудно решить, какая церковь больше подходит для крещения. Той зимой мы все только это и обсуждали”. В конце концов, для крещения была выбрана епископальная церковь, как наиболее подходящая к случаю. Алиса связала младенцу несколько нарядных вещиц и вышила крошечную подушечку на детский стульчик.
Хемингуэй был благодарен Гертруде за материнское покровительство, и его благодарность нашла конкретное выражение после возвращения в Париж. Это был поступок, который Гертруда всегда потом помнила. По настоянию Эзры Паунда Хемингуэй согласился быть младшим редактором в “Трансатлантик ревю”. Журнал издавался в Париже Фордом Мэдоксом Фордом. Деньги на это литературное предприятие дали Джон Куинн, состоятельный американский юрист и коллекционер, а также сам Форд и его тогдашняя любовница — художница Стелла Боуэн.
Как редактор Форд отличался непоследовательностью. Это был человек напыщенный и самовлюбленный, прижимистый в финансовых вопросах, но щедрый в поддержке молодых. Первый выпуск журнала вышел в январе 1924 года и включал в себя работы Паунда и э. э. каммингса. Форд не упустил возможности опубликовать в своем издании собственное произведение — одно из ранних, написанных совместно с Джозефом Конрадом, эссе “О природе преступления”. Молодые американские писатели, жившие в Париже, считали, что Форд слишком привязан к традициям и как редактор с трудом балансирует между авангардом и безопасным конформизмом. Они вообще не очень жаловали Форда. Надутый, бесцеремонный, с блеклыми голубыми глазами и поникшими усами, он напоминал моржа; Хемингуэй, карикатурно изобразивший в романе “И восходит солнце” его и его любовницу как легковерных иностранцев мистера и миссис Брэддок, так и называл его за глаза — “золотой морж”. Форд, часто превозносивший талант Хемингуэя, не питал иллюзий насчет благодарности молодых, темпераментных авторов по отношению к своему редактору. Однажды в письме к Гертруде он описал себя как “застрявшего где-то между непризнанными гениями и большими деньгами — что-то вроде вертящейся двери, которую всякий норовит пнуть при входе и выходе”.
Вскоре после начала работы в “Трансатлантик ревю” Хемингуэй появился на улице Флерюс радостно возбужденный и объявил, что Форд согласен опубликовать что-нибудь, принадлежащее перу Гертруды. Хемингуэй хотел печатать “Становление американцев” с продолжением в нескольких выпусках. Гертруда пришла в волнение. Первые пятьдесят страниц требовались Хемингуэю немедленно. К сожалению, у Гертруды был только рукописный экземпляр — отпечатанный текст она отослала Карлу Ван Вехтену, который пытался продать его своему издателю Кнопфу. Хемингуэй предложил помочь Алисе перепечатать отрывок и потом взял на себя вычитывание гранок — занятие, которое Гертруда находила весьма утомительным. “Хемингуэй сделал всю работу”, — с благодарностью вспоминала она в “Автобиографии” годы спустя. Однако она также отметила инстинктивные подозрения Алисы, что Хемингуэй что-то от них скрыл.
Вскоре Хемингуэй радостно написал ей, что первая часть “Становления американцев” появится в апрельском выпуске. “Форду вещь нравится, он собирается к вам наведаться”, — сообщал Хемингуэй. “Я сказал ему, что вы писали эту вещь четыре с половиной года и что всего в ней шесть томов. Он спрашивает, согласитесь ли вы на 30 франков за страницу (его журнальную страницу), и я сказал, что, может быть, сумею вас уговорить. (Заносись, да не слишком.) Я дал ему понять, какая это удача для его журнала, и подчеркнул, что этой добычей он обязан исключительно моим способностям добытчика. У него сложилось впечатление, что обычно, когда вы соглашаетесь что-либо опубликовать, ваши гонорары значительно выше. Я не убеждал его в этом, но и не разубеждал”. Хемингуэй советует ей обращаться с Фордом царственно. Он сказал издателю, что дальше книга все лучше и лучше и что из шести томов “Трансатлантик” может напечатать все, что пожелает.
Впечатления Хемингуэя от книги и вообще от творчества Гертруды заметно менялись по ходу перепечатывания и вычитывания гранок. Его первые письма были письмами восторженного протеже. Он пытался пристроить книгу к Харольду Стернсу, агенту Ливерайта, и когда эта попытка не удалась, сердито писал Гертруде, что это “просто позор”. Он добавлял в утешение: “Мы — Алиса Токлас, я, Хэдли, Джон Хэдли Никанор и другие хорошие люди — просто обязаны издать вашу книгу. И это непременно произойдет рано или поздно, все будет так, как вы хотите. И это не пустые слова”. Позже, говоря о своей собственной работе, он спрашивал: “Оказывается, писательство тяжелый труд? До встречи с вами все было легко. Конечно, я писал плохо, господи, я и сейчас пишу ужасно плохо, и все-таки это другое “плохо”. Гертруда с невинным эгоцентризмом полагала, что вычитывание гранок дает молодому писателю возможность тоньше оценить ее стиль. За время работы, утверждала она, “Хемингуэй многому научился, и он восхищался всем тем, чему учился”. Однако позже Хемингуэй дал несколько иную, более продуманную оценку творчества Стайн. “Становление американцев”, — писал он, — начиналось великолепно, далее следовали десятки страниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли бесконечные повторы, которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы в корзину”.
“Становление американцев” печаталось в девяти выпусках, с апреля по декабрь 1924 года, в трудные для журнала времена. Форд не имел особых способностей к бизнесу, и с самого начала “Трансатлантик ревю” преследовали финансовые трудности. Форд довольно неуклюже делал вид, что проблема — по ту сторону Атлантики. “Более двадцати тысяч экземпляров журнала, — жаловался он, — исчезли где-то в глубинах Америки”. Его поездка в Америку весной 1924 года не дала особых результатов; Джон Куинн, умиравший от рака, не выразил интереса к возрождению проекта. Форд пытался найти поддержку и в Париже. Он решил спасти увядающее предприятие путем выпуска акций. Гертруда, заинтересованная в том, чтобы “Становление американцев” продолжали публиковать, купила акции, то же сделали и ее друзья — Натали Клиффорд Барни и Элизабет де Грамон, герцогиня клермонтоннерская. Форд старательно пускал пыль в глаза, чтобы все выглядело как положено: акции были напечатаны на изысканной бумаге, проводились собрания акционеров, иногда на улице Флерюс. Хемингуэй тоже искал поддержку. Он уговорил своего состоятельного знакомого, Кребса Френда, вложить капитал в журнал, и еще какое-то время “Трансатлантик ревю” продолжал выходить. Хемингуэй опасался, что из-за финансовых разногласий между Фордом и Френдом Гертруда может остаться без гонорара за публикации. Он хотел, чтобы она написала письмо с требованием денег. “Это такая старая американская игра: дождаться, пока долг так разрастется, что любую просьбу вернуть его можно будет встречать благородным негодованием”. Он все еще в числе ее преданных сторонников: “Журнал выжил единственно благодаря вашему роману. И если они перестанут его печатать, я устрою такой скандал, такой шантаж, что от них просто ничего не останется. Так что держитесь твердо”.
Отношения Гертруды с Фордом были вполне дружескими. Алиса знала его еще до войны, когда он звался Форд Мэдокс Хьюффер, и его роман с писательницей Вайолет Хант вызвал светский скандал в Лондоне. Английская газета по ошибке назвала Вайолет Хант “миссис Хьюффер”, и первая жена Форда подала в суд. В результате пара подверглась остракизму; Генри Джеймс, который знал обоих, вынужден был с сожалением отказаться от общения с ними. Жена Форда не соглашалась дать развод. После войны, живя со Стеллой Боуэн, которая родила ему дочь Джулию, Форд сменил фамилию, дабы не повторять одну и ту же ошибку дважды.
Гертруда и Алиса были добры к Стелле и очарованы Джулией. Стеллу часто приглашали на улицу Флерюс для “милой дамской болтовни” (выражение Стеллы). Гертруда и Алиса также никогда не пропускали рождественских праздников, которые Форд и Стелла устраивали для соседских детей. Они бывали у Форда на набережной Анжу, где по четвергам Стелла поила чаем разношерстное литературное общество. Форд искренне радовался посещениям Гертруды и спешил всем ее представить... Форду хотелось, чтобы его называли “cher maitre”, как сам он называл Генри Джеймса; по словам его любовницы, такое обращение “согревало ему сердце”. Однако его обычная манера поведения вряд ли способствовала достижению цели.
Гертруда, верная новейшим предрассудкам, не особенно интересовалась традиционно построенными, хоть и прекрасно написанными романами Форда, она предпочитала его описания путешествий. Форд собирался посвятить ей одно из таких произведений, “Франция в зеркале”, путевые заметки и наблюдения о французской жизни и французской кухне. Об этом намерении Форд объявил в своей обычной манере. На какой-то вечеринке он подошел к Гертруде, которая беседовала с Хемингуэем и, отстранив Хемингуэя, произнес: “Молодой человек, это я желаю говорить с Гертрудой Стайн”. Затем попросил разрешения посвятить ей свою новую книгу. Гертруда была тронута.
Когда Гертруда написала Форду о невыплаченных гонорарах за июльский и августовский выпуски, то в ответ получила обычную фордовскую отговорку. “К моему большому облегчению, — сообщал Форд, — бразды финансового правления перешли из моих рук в руки одного капиталиста, который расстается с деньгами неохотно, но немедленно это сделает”. Он также уверял, что со слов Хемингуэя понял: “Становление американцев” — лишь длинный рассказ. Правда, он добавлял: “Возможно, такое впечатление сложилось у меня по собственной вине”. Если бы он знал, что речь идет о большом романе, то предложил бы за него единовременную выплату, как это обычно делают в таких случаях. Журнал, по его словам, “лишь начинал вновь оживать”, и теперь появилась надежда на “реальные деньги”.
Письмо Хемингуэя, датированное 10 октября 1924 года, было призвано открыть Гертруде глаза: “Кстати, говоря о честности, получали ли вы от Форда письмо с пометкой “конфиденциально”, которое, следовательно, не могли показать мне, где он уверяет, что я вначале преподнес ему “Становление” как рассказ? Это не единственная ложь в его письме, которого, как он надеялся, я никогда не увижу; вся суть в том, чтобы заставить вас снизить цену”. Журналу хронически не хватало денег. Хемингуэй боролся как мог, но “у миссис Френд появился блестящий замысел уменьшить расходы журнала за счет авторских гонораров. Последняя идея Кребса — заставить молодых писателей писать для журнала бесплатно, чтобы доказать свою преданность”. Хемингуэй предсказывал, что “журнал полетит к чертовой матери еще до первого января, и я хочу, чтобы вы получали деньги вовремя, а “Становление” печаталось в каждом выпуске, пока они еще выходят”. Последняя порция “Становления американцев” появилась в последнем, декабрьском выпуске “Трансатлантик ревью”.
***
Воспоминания Хемингуэя о начале их дружбы были по понятным причинам пронизаны горечью из-за опубликованных Гертрудой заметок о нем. По прошествии более чем тридцати лет в “Празднике, который всегда с тобой” он описывает идиллический Париж, рисуя себя исключительно чистым и цельным человеком. Этот персонаж во многом напоминает Джейка Барнса, героя его знаменитого романа “И восходит солнце”. В те идиллические годы, вспоминает Хемингуэй, Гертруда никогда не говорила об Андерсоне-писателе; она лишь превозносила его как человека. Особенно ее восхищали “его прекрасные итальянские глаза, большие и бархатные”. Только после того как Андерсон потерпел творческое фиаско, Гертруда принялась хвалить его сверх всякой меры. Хемингуэй намекает, что Гертруда ревниво относилась к чужому творчеству, если она видела в нем угрозу для своего собственного положения. На улице Флерюс, по его словам, было не принято говорить о Джойсе. “Стоило дважды упомянуть Джойса, и вас уже никогда больше не приглашали в этот дом”.
Возможно, воспоминания Хемингуэя о том времени — прямое опровержение версии Гертруды, изложенной в “Автобиографии Алисы Б. Токлас”. Там Гертруда ссылается исключетельно на беседы об Андерсоне-писателе и утверждает, что они с Хемингуэем расходились во мнениях по поводу его достоинств. Гертруда повторяла свои собственные слова: Андерсон “гениально использовал предложение для передачи прямой эмоции, в духе великой американской традиции”, и “кроме Шервуда в Америке нет никого, кто мог бы писать такими четкими и страстными предложениями”. Хемингуэй не соглашался; ему нравились рассказы Андерсона, но романы его он находил “странно бесцветными”. Кроме того, ему не нравился андерсоновский вкус. “Вкус, — заявляла Гертруда, — не имеет ничего общего с предложениями”.
Уже в 1923 году Хемингуэй возражал против попыток сравнивать его с Шервудом Андерсоном. Письмо звучало очень по-стайновски:
“Нет, я не думаю, что мой “Старик” берет начало от Андерсона. Это о мальчике, о его отце и о лошадях. Шервуд тоже писал о мальчиках и о лошадях. Но совсем иначе. Мой рассказ берет начало от мальчиков и от лошадей. Андерсон берет начало от мальчиков и от лошадей. Я не думаю, что в этом есть что-то похожее. Я знаю, что не он меня вдохновил”.
Позже он добавляет, что, по его мнению, творчество Андерсона “полетело ко всем чертям, быть может, оттого, что в Нью-Йорке ему слишком часто твердили, как он хорош”. В том же письме Хемингуэй гораздо более охотно признает влияние Гертруды. “Ее метод, — говорил он Уилсону, — неоценим для анализа, или для заметок о человеке или о месте...”
В следующем, 1924 году, в октябре, в журнале “Дайал” была опубликована статья Уилсона, где критик рассуждал о парижском издании хемингуэевского “В наше время”. Уилсон отмечает, что Хемингуэй “единственный писатель, не считая Шервуда Андерсона, почувствовавший гениальность “Трех жизней” мисс Стайн и явно находящийся под ее влиянием. Мисс Стайн, Андерсон и Хемингуэй могут рассматриваться как отдельная литературная школа”. Уилсон указывает на такую отличительную черту этой школы, как “наивность языка, характерную в том числе и для речи персонажей, которая призвана выражать глубокие эмоции и сложные состояния ума”. Уилсон считал их творчество “ощутимым достижением американской прозы”. Хотя Хемингуэй и откликнулся письмом, где хвалил рецензию и отмечал, что Уилсон “единственный критик, чьи статьи я могу читать даже в том случае, если мне знакома обсуждаемая книга”, однако едва ли он остался доволен тем фактом, что его так прочно связывают с двумя писателями, от которых он теперь пытается отмежеваться.
Хемингуэю представилась возможность публичного разрыва с Андерсоном в 1925 году, когда тот напечатал “Темный смех”. Хемингуэй заявил: книга Андерсона “так ужасающе плоха, так глупа и нарочита”, что он “не мог удержаться от пародии”. Так он порой поступал с людьми, которые, как ему казалось, представляли угрозу для его имиджа. В ответ на дружеское участие Эзры Паунда Хемингуэй тут же написал на него пародию, высмеивая богемный образ жизни поэта. Только аргументы Льюиса Галантьера убедили Хемингуэя не предлагать эту пародию издателям Маргарет Андерсон и Джейн Хип, которые в то время находились в Париже и просили у него что-нибудь для публикации. Льюис заметил, что вряд ли издатели “Ревю” примут произведение, высмеивающее человека, который убедил Джона Куинна вложить деньги в их журнал и который работал на них в Париже в качестве литературного редактора.
Пародия Хемингуэя на Андерсона имела форму романа, называлась “Вешние воды”, была написана на скорую руку, за десять дней, и высмеивала все то, что Хемингуэй считал сентиментальным отношением американского писателя к американской жизни. В четвертой части романа объединились две темы — недовольство Хемингуэя Андерсоном и его разочарование в главном произведении Гертруды. Эта часть называлась “Уход великой расы, или Становление и упадание американцев”. Гертруда, казалось, ничего не имела против шуток на свой счет, однако ее “очень рассердило” подобное отношение к Андерсону. Хемингуэй “напал на человека, который был частью ее окружения”.
К удару, нанесенному Андерсону, Хемингуэй добавил оскорбление. Он предложил свою книгу Ливерайту. Ливерайт был их общим с Андерсоном издателем, по сути, это Андерсон уговорил издательство заключить соглашение с молодым писателем. Хемингуэй понимал, что Ливерайт, скорее всего, не станет печатать роман. Но он хотел издаваться у Скрибнера; у него была готова новая книга “И восходит солнце”, и Хемингуэй рассудил, что в случае отказа сможет разорвать контракт с Ливерайтом и предложить обе книги Скрибнеру. После отказа Ливерайта Хемингуэй написал об успехе своего тактического маневра Ф. Скотту Фицджеральду, с которым познакомился в тот год в Париже и который подал ему идею перейти к Скрибнеру. “Я с самого начала знал, — писал Хемингуэй, — что они не смогут и не захотят опубликовать эту вещь, так как я выставил идиотом их драгоценного и популярного Андерсона... Я, однако, совсем не имел такого намерения”.
История с Андерсоном не привела к немедленному разрыву с Гертрудой, только к некоторому охлаждению отношений. В своем новом романе, очень для него важном, Хемингуэй в качестве эпиграфа использовал недавнее высказывание Гертруды: “Вы все — потерянное поколение”. Какое-то время он даже собирался назвать роман “Потерянное поколение”. Различные версии рассказа Хемингуэя об эпизоде, вызвавшем к жизни замечание Гертруды, проливают некоторый свет на изменение их отношений. В неопубликованном предисловии, написанном в сентябре 1925 года, когда он только кончил править рукопись, он довольно прямолинейно рассказывает об этом эпизоде. Гертруда путешествовала летом по департаменту Эн и поставила свою машину в гараж в небольшой деревушке. Один молодой механик показался ей особенно старательным. Она похвалила его хозяину гаража и спросила, как ему удается находить таких хороших работников. Хозяин гаража ответил, что он сам его обучил; парни такого возраста учатся с готовностью. Это тех, кому сейчас от двадцати двух до тридцати, тех, кто прошел войну, — вот их ничему не научишь. Они — “une generation perdue”, так сказал хозяин гаража. В своем предисловии Хемингуэй давал понять, что его поколение “потеряно” по-особому, не так, как “потерянные поколения” прошлых времен.
Вторая версия происшествия, данная Хемингуэем тридцать лет спустя в “Празднике, который всегда с тобой”, рассказана с иным настроением, и само определение воспринимается весьма иронично. По этой более поздней версии, молодой механик — представитель “потерянного поколения”, проведший год на фронте. Он был недостаточно “сведущ” в своем деле, и Гертруда пожаловалась на него хозяину гаража, может быть, предполагает Хемингуэй, потому что механик просто не захотел обслужить ее вне очереди. Патрон сделал ему выговор, сказав: “Все вы — generation perdue!” Согласно этой версии Гертруда обвиняла все “потерянное поколение” — включая Хемингуэя — в том, что у них ни к чему нет уважения и все они неминуемо сопьются. Хемингуэй предположил, что сам хозяин “в одиннадцать утра был уже пьян... Потому-то он и изрекал такие чудесные афоризмы”.
“Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин гаража прав: вы все — “потерянное поколение”. По пути домой в тот вечер Хемингуэй размышлял о Гертруде и Андерсоне, “об эгоизме и о том, что лучше — духовная лень или дисциплина”. Он также задавался вопросом, кто же из них “потерянное поколение”. Потом он отмел “ее разговоры о “потерянном поколении” и все эти грязные, дешевые ярлыки” и помнил только о том, каким добрым и заботливым другом она была. В конце концов он решил, что Гертруда “очень милая женщина”, но “иногда она несет вздор”.
Еще более поздняя версия в изложении Хемингуэя выглядит правдоподобнее. У Гертруды действительно было представление, что во Франции художникам и прочим людям искусства положены особые привилегии. Их обычно быстро обслуживают и находят места для парковки, даже когда все переполнено. От этого заблуждения она не избавилась до конца жизни. Поэтому она вполне могла пожаловаться, что механик заставил ее ждать. Кроме того, в двадцатые годы она действительно не одобряла поведение молодых американцев, собиравшихся в парижских кафе. Ей казалось, что соприкосновение с богемной жизнью таит опасность для художников и писателей. Следует поддерживать в себе постоянную готовность к писательскому труду, к “ежедневному чуду”. Пьянство, наркотики, погоня за запретными “удовольствиями” — все идет во вред творческому процессу. Однако за свою жизнь она знала множество пьяниц и, по ее собственному утверждению, любила “многих людей, которые всегда находились в большей или меньшей степени опьянения. Ничего нельзя поделать, если они всегда более или менее пьяны”. Опыт научил ее обращаться с ними так, “как если бы они были трезвы”. Она пришла к ряду странных заключений относительно мужского пьянства. “Забавно, — писала она, — что мужчины чаще всего выбирают в качестве главных оснований для гордости две вещи, на которые способен любой мужчина и которые любой мужчина делает одинаково: это пьянство и рождение сына... Если подумать, становится ясно, насколько это удивительный выбор”.
Рассказ Гертруды об истории с “потерянным поколением” менее подробен, чем у Хемингуэя. Впервые она услышала это выражение от владельца гостиницы “Пернолле” в Белле, городе в департаменте Эн: “Он сказал, что каждый мужчина становится цивилизованным существом между восемнадцатью и двадцатью пятью годами. Если он не проходит через необходимый опыт в этом возрасте, он не станет цивилизованным человеком. Мужчины, которые в восемнадцать лет отправились на войну, пропустили этот период и никогда не смогут стать цивилизованными. Они — “потерянное поколение”. Обстоятельства похожи на те, что описывает Хемингуэй в первой версии. В гостинице “Пернолле” действительно был молодой автомеханик. По сообщению одного из тех, кто навещал Гертруду в гостинице, писателя Бравига Эмбса, молодой слесарь был “косоглаз и чрезвычайно мил”, так что Гертруда вела с ним “нескончаемые” разговоры, покуда Алиса ждала во дворе и исходила злобой. Вторая версия хемингуэевского рассказа о “потерянном поколении”, похоже, припоминалась не в спокойном состоянии духа, там явно чувствуются отголоски давней вражды.
Хемингуэй еще находился с Гертрудой в дружеских отношениях, когда в 1925 году впервые привел на улицу Флерюс Ф. Скотта Фицджеральда. Фицджеральд признался в своем дневнике, что это было лето “тысячи вечеринок и полного безделья”. Он находился на гребне успеха, проснувшись знаменитым после выхода в свет первого же романа, “По эту сторону рая”. Роман был опубликован в 1920 году, когда ему еще не исполнилось и двадцати четырех. И он, и его жена Зельда были красивые самовлюбленные люди; они постоянно находились в угаре непрекращающегося кутежа. В моменты трезвости Фицджеральд уже начинал с тревогой размышлять о своей беспутной жизни и о пьянках, которые превратили его с женой в знаменитостей мирового масштаба, хотя известность эта и была сомнительного свойства.
Гертруда прочла “По эту сторону рая” сразу по выходе, тогда она еще не переключила свое внимание на молодых писателей. Она считала, что Фицджеральд “по-настоящему создал новое поколение в глазах публики”. Более того, ей казалось, что Фицджеральд — “единственный из молодых, кто естественно обращается с предложениями”. Ее отношения с Фицджеральдом, как и многие из ее длительных привязанностей, сводились к ограниченному числу личных встреч и к восторженной переписке. Во время поездки в Америку в 1934 году Гертруда спланировала свое расписание так, чтобы провести с Фицджеральдом рождественский вечер в Балтиморе. К тому моменту его жизнь сильно изменилась: Зельда находилась в психиатрической лечебнице, а он сам страдал от чудовищных последствий своего бурного успеха. Гертруда оставалась в убеждении, что Фицджеральда, создавшего свою эпоху так же, как Теккерей создал эпоху “Ярмарки тщеславия”, станут читать и тогда, “когда многие из его знаменитых сверстников будут забыты”.
Фицджеральд, блестящий и тонкий писатель, видимо, был, несмотря на свое пребывание в Принстоне, малообразованным человеком. Не обладая уверенностью в собственном таланте, он с особым почтением относился к писателям с репутацией, в которых с легкостью обнаруживал талант. Его дружба с Хемингуэем — по всей видимости, более нужная Фицджеральду — складывалась непросто. Когда они вместе выпивали, Фицджеральд был попеременно то слезлив, то мстителен. “Я то дразню его, то заискиваю перед ним”, — признавался Фицджеральд.
Фицджеральд обычно наносил визиты на улицу Флерюс в трезвом состоянии. “О его пьянстве много говорили, — вспоминает Алиса, — но он всегда был трезв, когда приходил в дом”. К Гертруде он относился как к наставнице. Еще до встречи с ней он осознал ее значимость в качестве одной из “настоящих личностей” в литературе и даже попытался убедить редактора издательства “Скрибнер” Максвелла Перкинса напечатать ее “Становление американцев”, хотя читал только отрывки в “Трансатлантик ревю”. Когда Перкинс отказался, Фицджеральд написал ему: “Меня удивляет то, что ты говоришь о Гертруде Стайн. Я думал, критики и издатели считают своей обязанностью поднимать читателей до уровня писательского труда”. Его более поздний взгляд на роман, когда тот вышел в виде книги, совпал со взглядом Хемингуэя. В письме Перкинсу, признавая свое заблуждение, Фицджеральд заметил, что только первые куски романа “вообще можно было понять”.
Гертруда похвалила его за новый роман — “Великий Гэтсби”, экземпляр которого Фицджеральд подарил ей во время их первой встречи. Фицджеральд написал Перкинсу, что и Хемингуэй, и Гертруда “в восторге” от его новой книги. “Настоящие личности, такие, как Гертруда Стайн (с которой я разговаривал) и Конрад (см. его эссе о Джеймсе), уважают людей, чье творчество не похоже на их собственное”.
Вскоре после встречи с Гертрудой он написал ей восторженное письмо: “Мы с женой думаем, что вы очень красивая, очень галантная, очень добросердечная леди, — думаем так с первого дня знакомства с вами”. Все его письмо было исполнено великодушия:
“Я счастлив, что вы и еще один-два тонко чувствующих человека считаете меня и таких, как я, художниками... — так же как человек 1901 года был бы счастлив, если бы Ницше считал его интеллектуалом. Я в высшей степени второсортный человек по сравнению с людьми первого сорта — во мне гнездится нетерпимость и другие пороки, — и я воистину трепещу, когда думаю, что писатель вроде вас приписывает такое значение моему искусственному роману “По эту сторону рая”. Я чувствую, что это ставит меня в ложное положение. У меня, как у Гэтсби, только одна надежда”.
Комплименты Гертруды молодому писателю стали впоследствии чем-то вроде ритуальной шутки при их встречах. Фицджеральд утверждал, что ее искренность его глубоко ранит. Он добавлял, что в жизни не встречал большей жестокости. Однажды, в свой тридцатый день рождения, он пришел к Гертруде и Алисе в угнетенном состоянии. Он чувствовал, что в его жизни наступает трагическая перемена — молодость кончается. Что с ним станет, спрашивал он, что ему делать. Гертруда посоветовала не беспокоиться: он “пишет как тридцатилетний уже много лет”. Она сказала, что ему следует пойти домой и написать роман, еще более великий, чем предыдущие. Она даже нарисовала линию на листе бумаги и сказала, что следующая книга должна быть такой толщины. Когда восемь лет спустя вышел роман “Ночь нежна”, Фицджеральд послал экземпляр Гертруде с надписью: “Это та книга, о которой вы просили?”
Были, однако, случаи, когда комплименты Гертруды заставляли его обороняться. В 1929-м он пришел на улицу Флерюс с Хемингуэем, который только что опубликовал “Прощай, оружие” — и эта книга хорошо распродавалась. Фицджеральд находился в угнетенном состоянии и был раздражителен. Подойдя к Алисе, чью неприязнь к Хемингуэю он, видимо, чувствовал, он сказал ей: “Мисс Токлас, я уверен, вам будет интересно услышать, как к Хему приходят его великие замыслы”. Хемингуэй с подозрением спросил: “Ты к чему это, Скотти?” — “Расскажи ей”, — настаивал Фицджеральд. “Дело вот в чем, — начал объяснять Хемингуэй. — Когда у меня возникает идея, я уменьшаю пламя, как будто на спиртовке, насколько возможно. Потом происходит вспышка. Это и есть моя идея”. На этом Фицджеральд развернулся и отошел от них. Алиса, крайне редко хвалившая Хемингуэя, заметила, что отступление из Капоретто было очень хорошо описано.
Возможно, чтобы польстить самолюбию Фицджеральда, Гертруда сказала, что “пламя” Фицджеральда и Хемингуэя — не одно и то же. Фицджеральд долго размышлял над этим разговором и в конце концов пришел к выводу, что Гертруда хотела подчеркнуть превосходство “пламени” Хемингуэя над его собственным. Он написал Хемингуэю озлобленное и жалобное письмо, побуждая его доказать свое превосходство. Хемингуэй был вынужден ответить ему крайне осторожно: Гертруда, дескать, не имела в виду ничего такого и вообще сравнивать две разновидности выдуманного пламени — полная чепуха.
***
В декабре 1926 года Шервуд Андерсон приехал в Париж с новой, третьей женой, Элизабет Пролл, директором книжного магазина “Даблдей”. Он встретил ее в Нью-Йорке. С ними были один из его сыновей Джон и дочь Мими — дети от первого брака. Андерсоны очень мало виделись с Хемингуэем. Молодой писатель словно избегал их, хотя общие друзья искали пути к примирению пытались их примирить. По мнению Гертруды, Хемингуэй “естественно, боялся” такой встречи.
Андерсонов часто приглашали на улицу Флерюс. Элизабет Андерсон предупредили о протоколе, и перед первым визитом она заранее трепетала, однако нашла Гертруду и Алису весьма милыми, а истории о женах, которым следовало знать свое место, — преувеличенными. Только когда ее муж и Гертруда вступили в продолжительную дискуссию о гражданской войне, которой Элизабет не интересовалась, она принялась обсуждать кулинарию и домашние заботы с Алисой.
В ходе спора о Гражданской войне Гертруда и Андерсон обнаружили, что их любимым героем был генерал Грант, а не Ли и даже не Линкольн. Полушутя, полусерьезно они даже поговаривали о совместном написании биографии Гранта. Гертруде мысль очень нравилась, и она была разочарована, когда Андерсон передумал этим заниматься. В результате она сделала Гранта одним из главных героев длинных биографических эссе об американских исторических личностях — “Четверо в Америке”. Остальными тремя были Джордж Вашингтон, Генри Джеймс и Уилбер Райт.
Однако главным предметом споров между Гертрудой и Андерсоном в ту зиму был Хемингуэй. Оба снисходительно считали его “хорошим учеником”, оба испытывали “гордость, смешанную со стыдом”, видя это творение собственных рук. Алиса возражала: Хемингуэй-де “дурной” ученик, но они считали, что лестно “иметь ученика, который об этом не подозревает; иными словами, он усваивает урок, а любой, кто усваивает урок, становится любимым учеником”. Андерсон не понимал, почему Хемингуэй так обращается со старшим другом, который помог ему начать карьеру писателя. Его особенно расстроило вероломное письмо, полученное им от Хемингуэя непосредственно перед публикацией “Вешних вод”. В нем Хемингуэй объяснял, что его пародия — не следствие личной неприязни, просто Андерсон написал плохую книгу и он, Хемингуэй, счел своим долгом откликнуться на нее. Серьезные писатели, полагал Андерсон, не считают своим долгом ставить друг другу шпильки. Андерсон решил, что это письмо — что-то вроде “траурной речи над моей могилой. Оно было такое грубое, такое претенциозное, такое высокомерное, что впору было смеяться — но я все равно недоумевал”. Гертруда была уверена, что в характере Хемингуэя — избавляться от соперников. (Позже она сказала то же самое Хемингуэю, но он отрицал злой умысел подобного рода.) Хемингуэй, по ее словам, не мог вынести мысли о том, что Андерсон написал такие два рассказа, как “Я дурак” и “Я хочу знать почему”. Хемингуэй, по ее словам, решил, будто Андерсон залез на его территорию.
Кроме того, Гертруда считала Хемингуэя “завистником”. Он, по ее словам, был “в точности похож на паромщиков Миссисипи, описанных Марком Твеном”. О Хемингуэе следовало рассказать правдивую историю, он сам должен был бы это сделать — “не то, что он пишет сейчас, а признания истинного Эрнеста Хемингуэя. Такая история была бы для иной публики, чем его нынешние читатели, что само по себе замечательно”. Однако она была уверена, что Хемингуэй никогда этого не сделает. Как сказал ей сам Хемингуэй: “Все дело в карьере, в карьере”. В беседах с Андерсоном Гертруда особенно строго судила Хемингуэя-писателя. Она сравнивала его с художником Дереном: “Кажется современным, а пахнет музеем”. Несмотря на все это, Гертруда продолжала утверждать, что к Хемингуэю она питает “слабость”.
***
Настоящая размолвка между Гертрудой и Хемингуэем произошла значительно позже, в 1933 году, когда в составе “Автобиографии Алисы Б. Токлас” были опубликованы некоторые ее заметки о Хемингуэе. После визита Шервуда Андерсона в 1926 году она реже виделась с Хемингуэем. Алиса регулярно напоминала Гертруде, отправлявшейся на привычную послеполуденную прогулку: “Не вздумай только притащить с собой Хемингуэя”. В один прекрасный день, конечно, это произошло. Начался длинный спор, и Гертруда в итоге сказала: “Хемингуэй, в конце концов, вы на девяносто процентов обыватель”. — “А нельзя снизить долю до восьмидесяти процентов?” — поинтересовался Хемингуэй. “Нет, нельзя”, — ответила Гертруда.
Хемингуэй записал окончательную версию их разрыва гораздо позже, в 1957 году, когда начал работать над серией мемуарных зарисовок о своей парижской юности. Он рассказал о самом начале их дружбы, когда Гертруда показала ему свое жилище. Она заявила, что студия в его распоряжении, даже если ее нет дома. Горничная подаст ему что нужно, а он пусть располагается и ждет. Не указывая год, Хемингуэй описал случай, который произошел как-то утром, когда он, по просьбе Гертруды, зашел попрощаться: Гертруда и Алиса отправлялись на юг. Это случилось в то счастливое время, когда он еще был влюблен в Хэдли. Гертруда звала супругов в гости тем летом, но это не входило в их планы.
Хемингуэй вспоминал, как чудесным весенним днем он прошел через Малый Люксембургский сад, где каштаны стояли в цвету, на дорожках играли дети, а на скамейках сидели их няньки. На улице Флерюс горничная открыла ему дверь прежде, чем он постучал. Гертруда и Алиса были наверху, и горничная налила ему рюмку eau de vie, хотя время обеда еще и не наступило.
Пока он ждал, он услышал шум особенно жаркой ссоры между Гертрудой и Алисой. Алиса обращалась к Гертруде так, как Хемингуэй “не слышал, чтобы люди разговаривали друг с другом. Ни разу, никогда, нигде!” Потом до него донесся голос Гертруды, жалобный и умоляющий: “Не надо, киска, не надо. Пожалуйста, не надо. Я на все согласна”.
“То, что говорилось, было отвратительно, а ответы еще отвратительнее”, — пишет Хемингуэй. Он проглотил eau de vie и пошел к двери. Когда горничная погрозила ему пальцем и попросила подождать, поскольку мисс Стайн сейчас спустится, Хемингуэй сказал, что не может ждать, потому что заболел его друг. Что он напишет.
Так это кончилось для него — “глупо кончилось”, признается Хемингуэй, “хотя я продолжал выполнять мелкие поручения, приходил, когда было необходимо, приводил людей, о которых просили, и дождался отставки вместе с большинством мужчин-друзей, когда настал новый период и новые друзья заняли наше место”. Впоследствии он писал, что, как и остальные, примирился с ней, чтобы не казаться обидчивым или слишком уж праведным. Но так никогда и не смог вновь подружиться с Гертрудой “по-настоящему” — ни сердцем, ни умом.
Это яркое, желчное описание по всем подробностям очень правдоподобно. Нет ничего невозможного в том, что он подслушал ожесточенную ссору между Гертрудой и Алисой — ссору, которая без прикрас открыла для него лесбийскую природу их взаимоотношений, причем стальной характер Алисы проявился так, как это никогда не случалось на людях. Однако не исключено, что в этом инциденте, как и в случае с автомехаником, Хемингуэй поставил себя на место кого-то другого ради большей эффектности. В любом случае, Хемингуэй датировал свое разочарование Гертрудой более ранним периодом, чем в реальности, отодвинув его от настоящей причины — едких замечаний на его счет в “Автобиографии”.
Гертруда с ее безошибочным чутьем угадала, какой удар будет для него самым болезненным — удар по образу безупречно смелого и мужественного человека, который он культивировал. Он парировал этот выпад весьма успешно, выставив напоказ нехватку “мужества” в ней самой. В ссоре с Гертрудой последнее слово осталось за Хемингуэем; “Праздник, который всегда с тобой” был опубликован в 1964 году. Но теперь это мало что значило: обоих уже не было в живых.
Перевод с английского А. Борисенко и В. Сонькина
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"