Письмо Эрнеста Хемингуэя Ивану Кашкину

Ивану Кашкину. 12 января 1936 г, Ки-Уэст

Дорогой Кашкин!

Очень был рад, получив ваше письмо, и огорчен, узнав о вашем нездоровье. Надеюсь, теперь вы чувствуете себя лучше. Чем вы болели? Вы забыли проставить обратный адрес на конверте, и мне пришлось целый день шарить по всей комнате, где полный бедлам, чтоб найти ваше предыдущее письмо. Короче, я его не нашел. Поэтому мне придется отправить это послание через Нью-Йорк. Ответ на ваше прежнее письмо я сочинять не стал, поскольку уже написал вам раньше. Тогда я изложил вам все, во что я верю и во что не верю, а потом подумал: вдруг вам больше не захочется читать мои письма? Вдруг вы как мой дед, который Никогда не садился за стол с человеком, если знал, что тот голосует за демократическую партию. Только теперь я думаю, что скорее Эдмунд Уилсон похож на моего деда, чем вы.

Я просил в издательстве Скрибнерс, чтоб они выслали вам книгу «Зеленые холмы». Заодно пишу Джингричу — пусть отправит вам пять последних номеров «Эсквайра», где напечатаны мои «пустяшные» статьи, так лихо разделанные Эдмундом Унлсоном, который даже не удосужился их прочесть. Может быть, вы видели в «Нью массес» мою вещичку об урагане. Из статей в «Эсквайре» — три антивоенные, одна о писательстве, другая о бое Ваэра с Луисом и один рассказ.

Уилсон меня очень забавляет. Я вовсе не уверен, что он прочел хотя бы «Зеленые холмы». По-моему, он прочел только рецензии на эту книгу. В каждой из написанных мною книг я постарался порезче отмежеваться от всех дураков, которые обожают во мне или в моих вещах то, чего там вовсе нет. И теперь мои Нью-йоркские критики ненавидят меня от всей души, хотя у них ничего и не выходит. Если вы не видели статью Уилсона (а на мой взгляд, она адресована именно вам), отсылаю вместе с письмом тот ее экземпляр, что достался мне от Дос Пассоса.

Я познакомился с Ильфом и Петровым, и мы провели один вечер в застолье. С ними был переводчик, что значительно облегчило общение. Оба показались мне довольно интересными людьми; очень жаль, что нас разделял языковой барьер. Я спрашивал и про вас, но они ответили, что с вами не знакомы. Зато они выразили желание съездить в тюрьму Синг-Синг, и я устроил им этот визит, снабдив их рекомендательным письмом к начальнику тюрьмы; он регулярно выступает по радио с воспоминаниями о Доме смерти, рекламируя заодно зубной эликсир, производимый на фабрике, которая принадлежит дядюшке моей жены. Вот какая роскошная страна США! Надеюсь, они оба тоже это поняли. Мы пригласили их заехать к нам на Ки-Уэст, но их маршрут во Флориде захватывал только Джексонвиль... Кто-то из них похвалил мой рассказ «Посвящается Швейцарии». Тогда я рассказал им, что в Швейцарии девушке не выйти замуж, пока она не удалит зубы и не вставит искусственные, а объясняется это экономическими причинами: чтоб расходы по вставлению зубов оплачивал отец девицы, а не жених. Эта история потребовала сложного перевода, и переводчик оказался умнее всех нас; а пока он переводил, я заметил, что не то у Ильфа, не то у Петрова вставные зубы. Этим история была испорчена окончательно. Во всяком случае, для меня. Но останавливаться уже было поздно: переводчик шпарил вовсю. Не знаю, правда, чего он там напереводил.

Я был бы очень рад, если б вы приехали к нам. Погода сейчас бесподобная, как будто на дворе самая прекрасная весна, и выйти в море — чистое удовольствие. Поскольку же Дос Пассос в Нью-Йорке, то и поговорить не с кем.

Из писателей, упомянутых вами, я собираюсь приняться за Шолохова. Бабеля я читал еще тогда, когда появились первые его переводы на французский и вышла «Конармия». Я от него в восторге. Вещи Бабеля замечательны, и пишет он прекрасно. Горький мне ничего не говорит, но Дос Пассос утверждает, что его «Воспоминания» исключительно хороши и мне следует их прочесть. Надо прочесть его побольше.

Вы упоминаете книгу «Три рассказа и десять стихотворений»; боюсь, что сейчас ее не достать. Она издана очень давно, и, когда я спросил о ней у букинистов, с меня хотели взять сто пятьдесят долларов. Поскольку я на ней ничего не заработал, то мог бы уподобиться змее, которая платит, чтобы жевать свой собственный хвост. Из этой книги бы не читали, вероятно, лишь один рассказ — «У нас в Мичигане». История эта у нас никак не пройдет, не то я бы опубликовал рассказ заново. В нем говорится о кузнеце, соблазнившем девушку, которая прислуживает в доме, где он столуется. Девушке хочется немного нежности или чего-то вроде нежности, но кузнец уже спит. Рассказ хорош; для продажи его не раз пытался отредактировать Морли Келлехен, но мне ни разу не удалось напечатать его в сборниках, потому что, если выкинуть все, что она говорит и он делает, никакого смысла не останется; а если сохранить текст в целости, то издателю не миновать тюрьмы. Правда, в Скрибнерс хотят издать одной книгой все мои рассказы; быть может, я уговорю их включить и этот.

Я показал вашу статью Дос Пассосу; она ему понравилась, хотя при чтении, как и меня, его смущала одна мысль: не надо меня так жалеть. Дело в том, что многие из нас ведут страшную жизнь. Я жил сам по себе с пятнадцати лет и могу зарабатывать на жизнь разными способами помимо литературы. Оттого-то я никогда не впадал в отчаяние. Когда страдаешь, то переживаешь скорей за других, чем за себя. Ощущение моря, охота на большую рыбу, борьба, объятия женщины, удовольствие от выпивки, запах шторма и встреча с опасностью — все это дает такое физическое ощущение и такое удовольствие от жизни, что становится даже стыдно за то, что тебе так хорошо, когда большинство людей не знают ничего хорошего. Едва я отрываюсь на месяц или два от письменного стола, как сразу выхожу в море и становлюсь абсолютно, в животном смысле, счастлив. И когда пишешь и получается именно так, как тебе хотелось, Становишься счастлив, но уже совсем иначе. И оба эти переживания одинаково для тебя важны, стоит только вспомнить, как коротка наша жизнь. В своем роде все это напоминает огорчение от того, что в шторм ты получаешь наслаждение, а другие — морскую болезнь. Их становится жаль. Стараешься их успокоить и знаешь, как им плохо; но тебе-то в эту минуту невыносимо хорошо, вот только их жаль. Но не всегда же писать о буре с точки зрения человека, страдающего морской болезнью, хотя большинство людей ей подвержены. Конечно, необходимо хоть один раз пережить морскую болезнь, чтобы знать, о чем, собственно, идет речь...

Жаль, что вас здесь нет. Не могли бы вы устроить себе путешествие вроде того, которое совершили Ильф и Петров? О моем творчестве вы знаете больше, чем кто-либо другой; а вот обо мне вы не знаете ничего. Я наделен большой гордостью и презираю всю ту грязь, которую понапишут обо мне и моих книгах, когда я умру. (Не настолько я глуп, чтоб не понимать, что книги меня переживут.) Может, вы враждебны всему, во что я верю, но я предпочитаю получить плюху от умного противника, хорошо знающего меня, чем слушать замшелую интеллектуальную размазню, производимую у нас в США под общим названием «критика».

Вот, собственно, что я имел в виду. Я ведь на самом деле (и творю это без всякого зазнайства) человек храбрый; то есть у меня столько храбрости, что ее можно продавать, как товар, а чин самый ходкий из всех товаров на рынке. Мне всегда это доставляло удовольствие, только во время войны я пережил физический страх — в достаточной степени, чтобы понять трусость и оценить ее важность в жизни. Да и нельзя же говорить о себе, что ты храбр: во-первых, все решат, что ты врун, а во-вторых, если уж человек в чем-то действительно силен, так он обычно в этом вопросе весьма скромен. Вот и приходится слыть трусом — из-за злобы одних и невежества остальных, а уж если эта ложь попала в критику, так и все остальное будет ложью и заблуждением. Ну и черт с ними! Ведь верю-то я только в бессмертие написанного, и если наши книги не по зубам окружающим и если после смерти автора о нем станут писать ту же самую дрянь, какую писали про его жизнь, то — боже! — как это глупо. Чертовски глупо все в любом случае, только плоды нашей работы не подвластны глупости, да еще, конечно, к ней не имеет отношения Гольфстрим; и как бы мне хотелось, чтоб вы завтра же могли на него взглянуть. Завтра я выхожу на рыбную ловлю, а писать буду потом. Всяческой вам удачи. Все материалы отошлю.

Эрнест Хемингуэй