Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Письмо Эрнесту Хемингуэю от Ивена Шипмена. 2 мая 1943 г, лагерь Кэмпбелл, Кентукки

2 мая 1943 г.

Дорогой Эрнест,

Спасибо за деньги. Они очень помогли мне на прошлой неделе в трудной и неприятной ситуации, связанной с Гэрей. Я пытался перевести ее в другую больницу в надежде на то, что лучший уход мог бы ей помочь встать на ноги. Но, как оказалось, сейчас из этого ничего не получится, и я по крайней мере точно знаю, на каком я свете, на что можно, а на что нельзя рассчитывать. Правда такова, что рассчитывать мне практически не на что.

Как обычно, я ждал твоего ответа на мое последнее письмо, чтобы написать тебе, но оба мы такие никудышные корреспонденты, что глупо зависеть от ответов. Гораздо лучше просто брать ручку и писать, когда чувствуешь, что по-другому не можешь. Я хотел сказать тебе, что мне было очень приятно твое упоминание обо мне в предисловии к антологии. И о том, какое наслаждение я получил от книги. Особенно хочу тебя поблагодарить за то, что представил меня Марбо. Я даже смог осилить все пять частей на французском, мне была интересна каждая страница. Если не брать в расчет крайне сдержанных описаний, которые он дает, Марбо, должно быть, очень незаурядный человек. Хотя мне трудно примириться с его качествами, он меня убеждает и, кроме того, очаровывает. Это одна из тех книг, герои которой для меня совершенно ни на кого не похожи, ни с кем не сопоставимы. Не думаю, что это объясняется тем, что я знал лишь немногих солдат. Я достаточно прочел из того, что писали солдаты. Как, например, отличается Марбо от этого, как там его — морского пехотинца, который его переводил.

Сегодня исполнился год, как я в армии. Это был неплохой год, в общем, я был счастлив и многому научился. Еще недостаточно, но уже вполне прилично. Мне крупно повезло, что я еще имею возможность учиться, хотя в середине следующего месяца уеду отсюда в качестве кадрового унтер-офицера, приму пополнение, объясню им, что к чему, и поеду нести службу дальше. Служба в бронетанковых войсках требует массы таких знаний и навыков, которые мне всегда давались с трудом. Мне пришлось здорово попотеть, и я не раз бывал на грани отчаяния, но то немногое, чем я действительно овладел в совершенстве, дает мне подлинное удовлетворение. Сначала я работал радистом, и на первых порах я шел на службу с таким чувством, как будто иду драть зубы. Я все время ощущал себя униженным своим положением в школе и тем, как много времени мне было надо, чтобы разобраться в работе по коду. Однако в конце концов до меня дошло — я кончил, набрав 16 из 16, — а в январе стал сержантом. Был страшно этим горд. Но, поняв, что занятие радио не по мне, на следующий же день после присвоения звания я оставил это дело и перешел в войсковую разведку. Это означало понижение в чине, а даже в том случае, когда разжалуют "без повода", потеря нашивок болезненна. Казалось, передо мной снова лежит дальняя дорога постижения новой профессии с самых азов. Но на этот раз все было проще, чем я ожидал. Меня произвели в сержанты снова около месяца назад, а 15 числа прошлого месяца я получил пять нашивок старшего сержанта. Для меня это будет совсем не простым делом, но зато теперь нет другой такой работы, которой мне бы хотелось заниматься больше, чем этой.

Я уже рассказывал тебе вкратце о поездке в Нью-Йорк для устройства Гэрей. Конечно, я расстроен ее состоянием, и это накладывает отпечаток на мое отношение к увольнению, но все же я уверен, что здесь, в лагере, у нас нет причин завидовать тем, кто на гражданке. Не сомневаюсь, что теперь для большинства настало печальное время растерянности. Здесь, в лагере, мы во многом избавлены от этой гнетущей атмосферы. Думаю, ты правильно поступил, не поехав недавно в Нью-Йорк.

Когда я был в городе, видел Марти накануне отъезда в Калифорнию. Все это не к добру. Он и Сана порвали, несмотря на ребенка. Конечно, мне не доставило удовольствия его видеть, но я за него беспокоюсь. Ведь он лишился тех привязанностей, которые раньше определяли всю его жизнь. Ему бы надо пойти в армию, но с его ногой он там никому не нужен.

Мэри в Калифорнии. Она бросила заниматься лошадьми и пошла работать в "Консолидейтед эйркрафт". Ее первым назначением был пост руководителя женским персоналом на заводе в Сан-Диего, а сейчас она возглавляет эту работу в отделениях компании по всей стране. Она продала ферму в Вирджинии, и я не удивлюсь, если это изменит всю ее жизнь. Когда ей впервые пришла в голову мысль пойти туда на работу, я сделал все, что мог, чтобы отговорить ее от этого. Это только лишний раз доказывает, как сильно можно ошибаться в ком-то другом, не говоря уже о себе. Один из заводов "Консолидейтед" расположен в Нэшвилле, поэтому мне иногда удается с ней повидаться. Работа у нее ладится, и я уже несколько лет не видел ее в таком приподнятом настроении.

Некоторое время тому назад выступал Андре. Как-то вечером видел его в городе. Был рад его встретить, он все такой же, но связался с отвратительной компанией. Как он только может надувать этого попа-расстригу Бретона и что это за сборище богатых дам, которые платят по счетам этой троцкистской шайки, — просто выше моего понимания.

Кроме учебников, теперь очень мало читаю. Мне кажется, что размышления над книгами, которые читал раньше и восхищался, почти заменяют мне сам процесс чтения. Ты читал "Хлеб и вино" Сайлона? Вот о чем действительно приятно думать.

Твоя Марти в прошлом месяце прислала мне теплое письмо, и для нее это, конечно, так же хорошо, как для тебя. Был рад известиям от Джона Санакаса. Знаю, мы снова его увидим. Никогда не забуду времени, проведенного с ним в Мадриде, как и его доброту ко мне. Печально, что плохо с Патриком. Трудно даже представить себе, что кто-нибудь мог сделать ему что-то плохое. Поездки ко всем вам должны помочь ему выкарабкаться.

А Бамби — военный полицейский! Он сейчас, наверное, уже здоровый как черт детина, и бьюсь об заклад, что ему не надо будет долго объяснять, как выполнить приказ в субботу вечером. Когда будешь ему писать, передавай мои самые добрые пожелания. И, пожалуйста, Эрнест, давай мне знать о себе время от времени. С нетерпением жду твоих писем, и вот увидишь — за ответом дело не станет. Очень часто вспоминаю тебя. Надеюсь когда-нибудь снова увидеть Гавану. Она стоит того, чтобы мечтать о встрече с нею.

Примите оба мои неизменные пожелания всего наилучшего.

Ивен

Сержант Ивен Шипмен,

штабная рота 28-го моторизованного полка,

полевая почта 444,

лагерь Кэмпбелл, Кентукки.

Заметка на оборотной стороне последней страницы письма от Ивена Шипмена от 2 мая 1943 г.

Эрнест, сам не знаю, как это письмо всю неделю провалялось на моем письменном столе! Допоздна задерживался на полигоне, поэтому до стола руки не доходили.

Я составлял карту милях в двенадцати от ближайшей почты — делал топографическую съемку местности на одной квадратной миле. Край здесь благодатный — немного напоминает Францию к юго-западу от Парижа, немного — Тарасону около Альбасете, где я проходил подготовку в Испании. В здешних лесистых местах много дуба, бука, орешника, а этой весной сначала расцвела багряница, а потом — кизил.

На проселочных дорогах все дни напролет готовят войсковые подразделения — взводы марширующих новобранцев. Я понял разницу — это армия, которая не поет.

Ты, может быть, помнишь стихотворение, которое я написал несколько лет назад, в июле 1937-го, — кажется, я тебе его показывал. Добавил к нему новую часть, которую посылаю тебе. Надеюсь, тебе понравится.

Еще раз до свидания, пиши мне.

Ивен

ИЮЛЬ 1937

Ивен Шипмен

Мы песни орали в ночи, и ночь отступала прочь.

Мы мерили время шагами в дорожной пыли —

И даже лунный луч нам не желал помочь,

Мы песни орали в ночи — под грузом винтовок вдали

Стонали телеги, дорога тонула в пыли.

Мы к свету держали путь, и прочь отступала ночь.

Мы песни орали в ночи, наш хриплый нестройный хор

Тащил за собой звезду через ночной небосклон.

Крошились под сапогами камни, и с этих пор

Они покорялись нам — дорога шла под уклон,

И вот, пока над дорогой камней разносился стон,

Прикладами мы выбивали дробь, пространства нарушив сон.

Когда по следам тумана утро придет

Сквозь пыльные листья и клочья сожженных трав,

Когда над вчерашней стерней кровавое солнце взойдет,

Пусть буйволы снова покажут нрав,

Пусть топчут зерна упрямо, пусть земли берут в оборот,

Пока мы глотаем пыль, пока мы идем вперед.

Мы будет орать, мы споем. На Запад скользит звезда,

И следом за ней летят искры из-под сапог.

Колонна крушит тишину, и песня летит туда,

Где кожа ремней скрипит и скрипит под ногами песок,

Г де пыль выедает глаза, где каждый не одинок.

И гонит дорогу вперед топот усталых ног.

Никто ни о чем не спросит

Никто не знает

Никто не видит

Никто не слышит вас сейчас

Вы одни

Они все ушли.

Не нужно звать

И не нужно мечтать.

Вы говорите сами с собой

Вы видите

Вы слышите только себя

Чего ждете вы?

Что ищете?

К чему прислушиваетесь?

Все объяснится

Все прояснится,

И есть только одна дорога,

Только одно солнце на небе.

Солнце не принадлежит вам.

III

Не мертвыми гордимся;

Храбрыми гордимся.

Не все храбрецами были;

Всем выпало по могиле

И символу чести вместо надгробья.

Одно у них желанье,

Желанье вечной чести — жгучее как жажда,

Его не смоет дождь и солнце не сожжет,

Пусть времени незыблем ход,

Пусть худшее произойдет;

Есть дар один,

Изодранный, истертый, прокаленный

Под затяжным дождем и ветром тех равнин,

Где мы учились гибели не класть поклоны.

Но эту науку размыло дождем,

И символом боли сквозит окоем,

И боль эта в ветре, желание в ветре,

Как белых холмов бесконечная нить,

Которым несложно тяжелую землю с тяжелою честью делить.

Глина — символ удач.

Здесь, где кирпичная пыль

Ветром завита в спираль,

Где вихри пускаются вскачь

И пылью запахнута даль.

Глина крошится и рвется в полет,

Глина из света веревки вьет.

Встань, когда голос ребенка звенит —

Дымом взойди над огнем,

Над погребальным костром,

Встань, когда плачет ребенок навзрыд

И горизонту машет рукой.

Многим земля полюбилась такой;

Скажем ребенку: не плачь, но пой.

Пусть пальцы от пыли черны,

И пусть опоясаны земли черной каймой

Взбесившейся пыли. И пусть с крутизны

Срываются красные камни. Сегодня, сейчас

Сухие ветра возвратили нам эхо

Скорбящих, и долгие крики осла

Донеслись из каньона до нас.