Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Письмо Эрнеста Хемингуэя к Мэри Уэлш. 22 ноября 1944 г

22 ноября

В Германии

От Э. Хемингуэя, военного корреспондента,

90-й разведотдел, штаб 4-й пехотной дивизии,

полевая почта 4-й армии США

Дорогая Пикл,

Сегодня получил твое письмо от 17 ноября. Всего пять дней, и как здорово, что я его получил! Я люблю думать о моей Пикл, самом маленьком офицере связи в мире, вышагивающей между столами под восхищенными взглядами штатских, переполняемых страстными желаниями. Почему, черт подери, меня там с тобой не было? Добрый старый Вилли, наш Партизан. Я вижу его и слышу, как он подходит к тебе, как он, губошлеп, говорит тебе что-то шутя, и у моей Пикл загораются глаза. Пикл, мне очень тебя недостает. Два дня не мог воссоздать в голове твой образ — его как будто вышибло из головы. Потом два дня назад ты вернулась, все встало на свое место, и теперь я вижу тебя, и счастлив каждый раз, когда могу отчетливо тебя рассматривать взглядом восхищенного наблюдателя.

Сегодня была еще одна потрясающая драка. Мы поспевали повсюду благодаря проницательности, прозорливости, вниманию к мелочам и абсолютной, дьявольской гениальности Бака как командира и его смелости, в которой он не уступил бы барсуку — или, скажем, мангусту — или раненому леопарду (вернее, не раненому), но такому же опасному, как этот зверь. Не знаю, что значит быть храбрым, но Бак храбр и так умен, что я могу у него многому научиться. Теперь я изучил и его недостатки — это очень помогает разобраться в человеческой сущности. Два дня у нас не было никакой выпивки, и ты будешь счастлива узнать, что без нее я такой же, как с ней. Думаю, даже уверенней и лучше, хотя я люблю выпить...

Пикл, если бы я мог рассказать тебе обо всем в подробностях, привести цифры или хоть какие-нибудь конкретные факты такого рода, что понятны тебе и мне, мы бы все поняли и оценили.

Как меня измотало это "представление"! Но знай, что сегодня — самый жаркий день самой жаркой драки из всех. Сегодня было просто великолепно. Я и в самом деле полезен Баку — лишь морально, имею в виду его отношение к морали, потому что всего лишь выполняю роль почтового ящика для его жалоб — и надеюсь, что скоро вернусь. Пожалуйста, очень меня люби, как я люблю тебя; я вернусь, и мы начнем нашу прекрасную жизнь Моя самая дорогая, благословенная, самая чудесная и красивая.

Твой

Единственный 23 ноября

На следующий день

Знаешь, я пишу тебе каждый вечер, чтобы просто быть подле тебя и говорить с тобой. Мне не хватает этого почти так же сильно, как и всего остального. Когда я с тобой, мне кажется, что на двух наших флангах покой. Когда я не с тобой — обратное ощущение. Пикл, сначала было два снежных дня, потом пара погожих, а сейчас идет дождь, все идет и идет. Люди промокли до нитки. Немножко пожить в таких условиях без постоянной крыши над головой, и не надо будет никакой пальбы из автоматов, пулеметов, минометов и другого стрелкового оружия. Но люди все сносят, и дерутся, и стреляют.

Пикл, я устал, сплю в мокром спальном мешке на раскладушке. А люди дерутся и дерутся, вот уже 8-й день. Все стали цвета утопленников, с бородками, как у Мольдина, а лес перед нами — лишь жалкие остатки того, что некогда было лесом. Ручьи по пояс глубиной несут желтую грязь, а в лесу можно по колено попасть в груды трупов фрицев. Никто никогда не узнает, сколько фрицев мы перебили, потому что пересчитать их невозможно, а многих убитых они выносят. Если бы я попробовал рассказать тебе, ты бы мне не поверила. Но это одна из величайших драк нашей истории.

Ты знаешь, меня бросало в дрожь еще до того, как она началась, потому что я знал, как печально все кончится. А вчера и позавчера стоял ледяной холод и было совсем нечего выпить. Ко мне вернулось то старинное ощущение бессмертия, которое, бывало, охватывало меня в 19 лет. В самый разгар действительно сильной бомбежки начинается не дурацкая оценка возможностей, не злость, черт с ним, с этим чувством, и не желание послать все к чертовой бабушке. Ничего подобного — просто та старая, добрая штуковина, с которой мы привыкли иметь дело. Этого нельзя понять, но это приятное чувство. Так вот, я поделил его с Баком, как порцию выпивки. И было здорово, отдавать то, чего у тебя нет — делать и не ощущать. А потом вдруг я обрел все снова. В письме это звучит чертовски сумбурно. Но в романе, если написать об этом как бы со стороны (о ком-нибудь другом), все будет нормально, а я такой тупой, что других людей должен понимать через себя. Пикл, я пишу тебе такие скучные письма, и все о себе. Бак храбрее любого парня из всех, кого я знал (и кто не выжил из ума), но этим я не хочу сказать, что вся эта заваруха помогла стать храбрым ему или мне. Я хочу сказать, что это помогло нам быть счастливыми, а причина счастья в разгар долгой и затянувшейся трагедии, предмет серьезный. Вот, Пикл, как много я понял, а тебя нет рядом, чтобы поговорить. Ты со своей ясной, четкой мудростью верно направляешь меня. Я так люблю быть с тобой, Пикл, и ты мне так же необходима, как компас.

Теперь все время думаю о том, какая эта радость быть с тобой и как здорово можно проводить время.

Мне нравится думать о том, что, когда мы вместе, очень трудно разлучаться, даже чтобы сесть за работу, что мы счастливы бываем и в дождливую погоду, и как мне было хорошо просто быть с тобою рядом, пока ты делала дела, а я читал; я вспоминал про все места, где я бывал, про те веселые места в больших городах, где вечерами не приходится скучать, куда бы я пошел опять с тобой, и нам было бы там хорошо. Нью-Йорк я знаю вполне прилично и думаю о том, куда бы, по моим представлениям, ты с удовольствием пошла бы вечером: "Клуб 21", "Аист", "Эль Морокко", "Колония" (мне не нравится), и грязные низкие залы "Табера и Ко", и те места, где собираются гангстеры. Ты знаешь эти притоны? Слушай, Пикл, ведь было бы просто здорово прийти с такой любительницей поесть, как ты, в "Клуб 21". Но мне бы хотелось пойти с тобой поужинать на крышу старого "Пасифико" в Гаване. Там готовят самые изысканные блюда, и обстановка самая экстравагантная в мире. Однажды я рассказывал тебе об этом [...] Я остановился в гостинице. Вольфи перепробовал все, что только готовят на земле, а он habituee {Завсегдатай (франц.).} "21" и "Колонии", но и он думает, что лучше, чем там, быть не может. Предела совершенству нет. Но, все равно, там восхитительно.

Фэтс Уоллер мертв, но есть еще такие места, от которых закачался бы и Мэксин О'Салливан, есть еще в большом городе хорошие места. Чтобы быть в форме, надо проснуться никак не раньше 10 утра. Тебе это удается очень неплохо (а я обычно просыпаюсь в 7.45, но умею с этим справляться). Отключаю телефон, и, если проснусь рано, просмотрю газеты и снова засыпаю, а потом могу колобродить все ночь напролет, как в те времена, когда работал в утренней газете. Мы можем пойти в Музей современного искусства, на интересные художественные выставки, в "Метрополитен" (где всегда есть 4 картины, которые смогут довести тебя до слез), в Музей естественной истории (может быть, ты слегка поехидничаешь, но там есть интересные экспозиции), пройдемся через Центральный парк, посмотрим всякие представления, просто немного побродим.

Я сознательно приучил себя, ложиться где-то в 10.30, потому что на опыте знаю, что раннее утро — единственное время суток, когда тебя не беспокоят и можно целиком отдаться писательскому труду — можно отгородиться от всего мира, голова свежая, и нет никаких оправданий для отлынивания от работы.

Но вместо того, чтобы рьяно защищать свои дурацкие привычки от беспардонных претензий (за что я был вынужден бороться раньше) с позиций, если можно так выразиться, здравого смысла, в городе я буду менять свой образ жизни, потому что мы понимаем и уважаем друг друга и не нуждаемся в беспардонности. Пикл, это так замечательно любить кого-то, кто не страдает беспардонностью как претенциозная жирафа из "Брин Маур", которая остается холодной, даже когда вся горит. Это то же самое, как из долины теней плутовской фабрики перенестись в страну своего детства.

Пикл, написал тебе еще одну длинную страницу, но выкинул ее (слишком интимно для почты. Очень много о любви к тебе).

Не думай, что в этом послании есть что-то такое, о чем нельзя говорить.

Доброй ночи, дорогая моя любовь. Завтра будет еще день, а потом еще один, и еще. Но я знаю, когда вернусь (скоро мы будем готовы к отъезду), ты уточни свои (планы, приготовления к путешествию, дела с работой и т. п.) и подготовь все в лучшем виде, чтобы не было задержки с отъездом, а я — навсегда твой, и, если нам суждено вновь возродиться в этом мире (если только такая возможность имеется, а это вполне вероятно), все, о чем я прошу, это пораньше вместе начать. Но уже то, что есть, мне и так кажется чудом. Люблю тебя и теперь, и всегда.

Мнение мое о наших ребятах и о том, что такое эта драка, сегодня подтвердилось. Подтвердилось полностью.

Ну, спокойной ночи, дорогая моя Пикл. Вторую половину дня сегодня снова провел в бедламе этой плутовской фабрики. Устал.

Люблю тебя. Хотел бы написать тебе поэму. Я очень тебя люблю, моя неизменно милая, замечательная, прекрасная, самая дорогая Пикл.

Твой Единственный — Э. Хемингуэй, военный корреспондент

(Смотри начало письма)