Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Адриана Иванчич - Хемингуэевская Рената - Это Я

В один из зимних дней 1949 года я стояла на перекрестке дорог Латисана — Удино в ожидании машины моих друзей. Машина все не появлялась, зато начался дождь, мелкий и частый. Когда венецианские друзья, пригласившие меня на охоту в долину, сказали, что с ними будут Хемингуэй и его жена Мэри, признаться, меня это не слишком взволновало. Или если правду сказать, то и вовсе не взволновало. Для меня, выросшей во время войны, иностранные писатели, особенно англосаксы, оказались как-то вне поля зрения. Я еще была полна Овидием, Платоном, Д’Аннунцио. Хемингуэя я вообще не читала. А потому, стоя в ожидании машины, я вовсе не думала о предстоящей необыкновенной встрече. Ждала долго. С каждой приближающейся машиной во мне вспыхивала надежда, которую тут же гасили струи дождя и жидкой грязи. Но я обещала, что буду ждать на развилке Латисана — Удино.

Когда я увидела тормозившую машину, я не подошла. Быть не может, чтобы в этом огромном синем "бьюике" находились мои друзья. Кто-то высунул из окошка руку, и я сквозь пелену дождя пыталась уразуметь, что им надо, этим американцам. Но тут я услышала свое имя и, наконец, поняла, что это за мной. Когда я уселась в "бьюик", меня спросили: "Ты нас не. узнала, правда?" — "Да и как узнать в такой машине... где вы ее раздобыли?" — "Это его, — ответили мне, прибавив: — Адриана, это Хемингуэй". И только тогда я заметила здоровенного мужчину с чуть седыми волосами, сидящего на переднем сиденье, повернувшегося вполоборота, чтобы взглянуть на меня. "Извините, Адриана, за опоздание. Это я виноват", — сказал он, улыбнувшись.

На следующее утро, когда меня разбудили, дождь еще моросил. Было четыре часа утра. Мы разместились в крестьянском строении, сохранившемся точно в таком виде, каким оно было в старину. Мы должны были в спешке одеться, выйти в лагуну и попрятаться в бочки, врытые в землю, или в лодки, зачаленные в камышах. Сон и усталость как рукой сняло, когда в предрассветной мгле я разглядела тихо скользящие по неподвижной воде канала лодки, силуэты собак и бледнеющие звезды.

Моя бочка находилась буквально в двух шагах от спутника по охоте на крохотном островке. И вот, когда вода в лагуне начала слегка подкрашиваться новым светом, раздался скрежет крыльев, мелькнуло темное облачко, раздался выстрел. Я видела, как рассыпался этот полет, уже недоверчивый, но какой-то смятенный, вспугнутый, услышала отзвук выстрела, отраженный водой... На секунду показалось, что смерть примчалась и за мной. Где-то в этой долине находился и Хемингуэй. Скота продолжалась уже много часов.

Затем великий откат: из камышей, из зарослей высоких трав, из лодок один за другим появлялись охотники, собаки, егеря и толпой двинулись к нашему крестьянскому пристанищу. В просторной кухне-подвале по мере того, как все жарче и жарче разгорался огонь в открытом очаге, и вино разливалось по венам, все наперебой пустились рассказывать о всяких удивительных или героических случаях, приключившихся с рассказчиком. У меня мелькнуло подозрение, что именно присутствие нашего необыкновенного гостя так стимулировало фантазию рассказчиков.

Хемингуэй тоже рассказывал о сегодняшней охоте на уток, но потом перешел к рассказам об Африке, Испании, Кубе. Мои мокрые волосы упрямо падали мне на лоб, и я в полной досаде спросила, нет ли у кого-нибудь расчески. Никто меня не слышал, все были увлечены разговором. Я спросила снова. И вдруг рядом со мной вырос Хемингуэй, могучий, широкоплечий. Он сунул руку в карман, выудил оттуда костяную расческу, сломал ее и половинку протянул мне.

Мы начали разговаривать, и длилась наша беседа довольно долго. Когда мы расставались, он предложил мне встретиться на следующий день. А потом мы встречались много дней подряд. Вначале мне было немного скучно с этим куда более старым, чем я, и многоопытным человеком, говорившим медленно и так, что я не всегда понимала ход его мыслей. Но я чувствовала, что ему приятно видеть меня рядом и говорить, говорить.

Едва я появлялась, он начинал улыбаться и покачиваться на своих крепких ножищах, как большой медведь. Он не стремился знакомиться с новыми людьми, но он приветливо встречал моих юных друзей. Ему приятно было поражать их рассказами об охоте и о войне, но вдруг он выдавал какую-нибудь ироничную реплику, которая приводила моих друзей в полную растерянность. Но замешательство длилось всего какой-то миг. Потом они начинали громко смеяться, и он тоже смеялся, вначале, правда, лишь смущенно улыбался, а потом начинал хохотать, и даже громче всех.

Постепенно этот большущий медведь с усталой улыбкой менялся и вместе с нами, юношами и девушками, тоже становился молодым. Он часто приглашал нас в Торчелло и там встречался с нами либо за столиком кафе, либо на террасе ресторана "Гритти". Потом мы вдвоем отправлялись бродить по улочкам города, открывая для себя Венецию окраин и бедняков.

Однажды вечером, помнится, он захотел рассказать о корриде. Он пригласил в "Джирос" греческую графиню Аспазию, меня и нескольких моих друзей. После обеда он убрал все со стола, снял скатерть и сказал своей жене Мэри: "Ты будешь быком". Стоя посреди комнаты, он стал размахивать скатертью, как плащом тореадора. Мы закричали: "Торо! Вперед! Смелее! Смелее!" и захлопали в ладоши. А Хемингуэй казался нам настоящим тореадором. У него и лицо вдруг стало суровым и взгляд острым. Рядом стояли официанты и с некоторым удивлением наблюдали за этой сценой, а гречанка Аспазия, сидя в уголке, следила за всем происходящим с доброй понимающей улыбкой. Ну, а затем Папа, словно он действительно устал, отер пот со лба и, взяв с соседнего стола гвоздику, вручил ее Мэри со словами: "Какой прекрасный бык! Вот тебе за храбрость боевая медаль. Ты вновь дала мне возможность писать, и я всегда буду благодарен тебе за это".

Мэри, эта маленькая, изящная блондинка, всегда улыбающаяся, была верным и бдительным другом Хемингуэя. Я и не подозревала, что вначале у нее возникли некоторые подозрения на мой счет. Потом она сама мне об этом сказала. Призналась, что ее удивил такой интерес Папы ко мне, и она задавалась вопросом, как ей надо теперь себя вести. Но вскоре она поняла, что я не ищу такой славы, что моя нежная привязанность к Папе не превращается в любовь, и что я не представляю опасности для нее, но могу в чем-то помочь Эрнесту.

Каким образом я, такая маленькая и незаметная, могла стать поддержкой и помощью для Хемингуэя, большого человека и великого писателя, я узнала несколько позже. Хемингуэй рассказал мне, что ему после травмы головы и лечения в госпитале так и не стало лучше, и он вообще не мог писать. Его книга "За рекой, в тени деревьев" так и лежала неоконченной. Но после того как мы встретились, ему от меня передалась какая-то новая энергия: "Ты вернула мне способность писать, и за это я всегда буду тебе благодарен, — писал мне Хемингуэй. — Я смог закончить книгу, и ее героине я придал твой облик. Теперь хочу написать другую книгу для тебя, и она будет моей лучшей книгой. Это будет рассказ о старике и море".

Я радовалась, что оказалась ему в помощь. Но не спросила его, что за история в том романе и что это за девица, которой он придал мой облик. Да он и сам мне! об этом не говорил. У нас было так много других тем для! разговоров: он мне рассказывал о своем здоровье, о своих детях, об Африке, о Кубе, о пережитом. А я говорила о своих стихах, которые начала сочинять с четырнадцати лет, о маленьких заботах и радостях, которые составляли мой тогдашний мирок.

Рукопись романа "За рекой, в тени деревьев" я не читала, знала только, что действие там происходит в Венеции. Однажды, когда Хемингуэй с Мэри пришли к нам на обед — он по такому случаю всегда одевал синий костюм и даже повязывал галстук, я сказала, что у меня для него есть сюрприз: на полке моей библиотеки я выставила эскизы обложки для романа "За рекой, в тени деревьев". Сделала я их так, почти в шутку, без всякой задней мысли. И очень удивилась, когда он попросил разрешения взять их с собой.

— Зачем? — спросила я.

— А это уж будет мой сюрприз, — улыбнулся он.

Я жила в Париже у моей подруги Моник де Бомон и о рисунках думать забыла, как вдруг нас навестили супруги Хемингуэи. Пригласили меня на обед в ресторан "Ритц".

— Я показал твои рисунки Чарли Скрибнеру, — первое, что сказал мне Пала.

— А кто такой Чарли Скрибнер? — спросила я.

— Мой американский издатель. Они и ему понравились. Я сказал, что это рисовала одна женщина, а он мне не поверил. Я пригласил его пообедать с нами. Вот и он. Ты молчи, ничего не говори. Так как же, Чарли, обстоит дело с обложкой? — спросил он у Скрибнера, предварительно познакомив нас.

— Я тебе уже говорил, что они подходят и что я хотел бы поговорить с художником.

— Так говори. Вот художник перед тобой.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Скрибнер.

— Ха-ха! — нервно засмеялась я.

— Ха-ха! — расхохотался Папа, прибавив: — И тем не менее вот она собственной персоной.

Чарли посмотрел на Хемингуэя, потом на меня и сказал:

— Рисунок сильный, да и цвет не тот, что обычно бывает у женщин.

— Поняла, коллега? — улыбнулся Папа, произведя меня в ранг коллеги. — Ты победила. Сама, без чужой помощи.

Когда в 1950 году вышло американское издание "За рекой, в тени деревьев", я вместе с мамой плыла к берегам Кубы. Мой брат Джанфранко уже несколько лет работал в Гаване, и мы хотели его повидать. К тому же это был подходящий случай снова повидаться с Мэри и Палой, которые не раз приглашали нас к себе в гости. По пути, в Тенерифе, я впервые увидела мою обложку. Нечего и говорить, как я была взволнована, но книгу не купила — знала, что мне ее подарит Папа.

Куба. Скалистый берег, поросший пальмами, обрывающийся в океан, вон профиль крепости Морро, охраняющей вход в гаванский порт, вон мчащийся к нам быстроходный катер — это они, конечно же, они! — на катере в знак приветствия завыла сирена и заплескались на ветру три белых платка на фоне синего неба. "Пилар" делает вокруг нашего корабля один круг, второй, третий, и я уже ясно различаю моего брата Джанфранко и Мэри, а Папа гудит в мегафон:

— Куба приветствует вас! Увидимся в порту!

"Пилар" уносится к берегу.

Гавана. Острый запах чернокожих тел, веселая сутолока машин и людей, долгая дорога сред и цветущих деревьев и маленьких деревянных домиков. Наконец, Финка Вихия, дом Хемингуэев. Через пять лет Папа напишет мне: "31 марта 1955…Только что вернулся с прогулки вокруг Финки: розовое небо над окрестными холмами, вдали Гавана со сверкающими во мгле огоньками цвета лаванды, наше огромное дерево, которое на прошлой неделе взорвалось фейерверком золотых, розовых листьев и сегодня превратилось в гигантский нежно-зеленый балдахин, каучуковое дерево возле нашего домика все усыпано роскошными почками, бассейн заполнен свежей прозрачной водой, и цветы вокруг него распустились, прибавьте к этому музыку, доносящуюся сюда из поселка. Все так красиво — или кажется мне таковым, — но мне грустно — эх, если бы наши медлительные ленивые тела были способны летать со скоростью наших мыслей! Как бы я хотел, чтобы ты очутилась здесь. Тогда мы смогли бы поговорить о том, какое, например, действие оказывает окружающая красота на наши характеры..."

Мы с матерью жили в домике метрах в пятидесяти от Финки Вихии. Кругом множество деревьев, орхидей, растущих в открытом грунте. И была Башня.

Башня эта высилась белоснежная на фоне неба всего в нескольких метрах от нашего дома. На первом эта же жили сорок кошек Хемингуэев, на втором эта же работал Папа, на третьем рисовала и писала маслом я. Время от времени Папа подымался ко мне и читал вслух какую-нибудь страничку из новой книги "Старик и море", порой я спускалась, чтобы показать ему мои рисунки. Но мы это делали не часто из взаимного уважения к работе друг друга.

Папа писал прямо на машинке. Стоя. Машинка возвышалась на стопке книг, высившейся на письменном столе. Он отходил от стола на несколько шагов, чтобы обдумать что-то, потом снова подходил, печатал найденную фразу, от силы — две. Сквозь стеклянную дверь я видела, как он ходил взад и вперед, подобно художнику перед мольбертом. По выражению его лица я сразу же понимала — могу я прервать его работу или нет.

Он хотел одного — чтобы я поглядела на океан вместе с ним.

Однажды, открыв дверцу автомобиля с уже заведенным мотором и с шофером за рулем, он сказал мне:

— Хочешь доставить мне удовольствие? Поедем вместе в Кохимар.

У меня, признаться, как раз в тот день было назначено свидание с одним кубинским юношей, в которого я была влюблена, но я сразу же почувствовала, что для Папы очень важно, чтобы я поехала с ним в Кохимар, и именно в этот день. Я села в машину. Пока мы мчались по нежным холмам Кубы, я спросила, что я должна делать там, в Кохимаре.

— Ничего, — ответил он. — Всего лишь посмотреть на океан вместе со мной.

И тут я поняла, что он переживает какой-то очень важный для него момент.

В маленькой бухточке Кохимара слегка моросило. Ветер трепал пальмы, задиравшие свои верхушки вверх, в тщетных поисках солнца. Мы молча разглядывали бескрайнюю синь океана, сливавшуюся на горизонте с синью неба, на черных, в первобытно диком беспорядке разбросанных скалах сидели ястребы, над своими сетями склонились рыбаки. И вдруг даже ветер застыл в молчании. Папа встал. Сколько времени прошло? Какое это может иметь значение! Кажется, ничто не имеет значения, кроме океана. Папа говорит:

— Спасибо тебе...

Глаза у него просветленные. Кажется, у меня тоже. Мы молча возвращаемся домой.

В письме, помеченном 12 апреля 1952 года, говоря о "Старике и море", Хемингуэй писал мне: "Как только я закончил его, я понял, что вместо одной книги о море (такой тяжелой, что никто не смог бы ее поднять), я написал по меньшей мере четыре. Это сильно упрощает дело на будущее. Все издатели и многие другие, кто читал "Старика и море", считают, что это классика. Это может показаться хвастовством с моей стороны. Но это не так, ведь сказано это не мной. Это они так говорят. А еще они говорят, что на каждого читателя книга производит странное впечатление, и всякий раз впечатление это иное. Даже те, кто меня не любит, и, возможно, по серьезным причинам, и к тому же не любят мои произведения, в этом случае придерживаются такого же мнения. Если все это отвечает истине, то, значит, мне удалось сделать то, к чему я всю жизнь стремился, и это великое счастье, и мы оба можем испытывать законную гордость. Но я все это должен забыть, чтобы попытаться создать нечто еще более совершенное".

Эрнест решил, что нам хорошо работается вместе, что мы старые и поданные "компаньоны", и в тот же год основал на Кубе "Общество Белой Башни". Он часто и свои тогдашние письма подписывал "ОББ". Основателями Общества были Папа и я. Почетными членами стали — Мэри, показавшая себя прекрасной журналисткой, мой брат Джанфранко, написавший рассказ о войне, сорок котов, которые были постоянными обитателями Башни, а также Блэк Дог, как очень милый пес. Обычными членами Общества были — Гари Купер как наш друг, а также в порядке компенсации его за печальный итог стрельбы по летающим тарелкам-"голубям", когда Папа и я поразили каждый по одиннадцать "голубей", победив Гари. Ну и, наконец, Марлен Дитрих и Ингрид Бергман, так как Папа, хорошо знавший обеих, считал их "великими женщинами". Обязанности членов Общества: быть милыми (освобождались от этого только сорок котов и пес), а также подлинными творцами и художниками. И еще — в случае необходимости помогать друг другу. Некоторые члены Общества, жившие далеко от Кубы, так никогда и не узнали о своем избрании. Позднее мы увеличили число рядовых членов, включив в них Дона Андреса, испанского священника, приходившего в Финку Вихию обедать по четвергам, — о нем рассказывали, что он почти не ест всю неделю, чтобы побольше раздать беднякам. Включили мы еще и "Чудище" — настоящее его имя было Эррера. Услужливый и добрый человек, он совершенно не походил ни на какое чудище, но Папа однажды в шутку его так, назвал, и прозвище осталось. Чудище очень облегчал Папе повседневный быт — избавлял его от назойливых посетителей (каждый американец, приезжавший в Гавану, считал своим долгом позвонить в Финку), заполнял чеки, которые Хемингуэй первого числа каждого месяца подписывал и отправлял многочисленным благотворительным организациям, составлял налоговую декларацию. А еще среди простых членов Общества был Сински, моряк-баск. Когда его судно приходило в Гавану, а случалось это довольно часто, могучий голос Сински заполонял всю Финку. После обеда наш высокий костистый моряк вставал и начинал петь "Садинитас" — баскскую песню, которая пришлась по душе Папе, ну а мы хором ему подпевали. И, наконец, был Грегори — шкипер "Пилар", с лицом, обожженным солнцем, и простодушной улыбкой — он был по-народному мудр.

Ну а мы, основатели Общества, работали только по утрам. Я рисовала, но потом образы Кубы, схватки петухов, рыбная ловля в океане, бухта Кохимар, вдохновили меня на стихи. За год до того, как Мондадори издал мой сборник? "Я смотрю на небо и на землю", Хемингуэй написал мне: "Твои стихи очень хороши. Я не литературный критик и потому не могу тебе сказать, почему они хороши. Но думаю, что не ошибаюсь. Ты наделена большим талантом, но он не достиг еще своей зрелости. Ты можешь все и должна стремиться лишь к одному — писать еще лучше". Письмо это было отправлено 1 октября 1952 года.

Как я уже говорила, работали мы только утром, и, если я кончала свою работу раньше, чем Эрнест, то поднималась к нему на крышу Башни, где Мэри загорала на! солнце. Потом мы втроем отправлялись в бассейн, или в тир, или же на рыбную ловлю. Часто я высаживалась с "Пилар" в Гаване, чтобы встретиться с моими новыми друзьями или с юношей, в которого была влюблена. У меня всегда было полно дел, и прошло почти два месяца, а я все еще так и не прочитала "За рекой, в тени деревьев". Когда же я, наконец, прочла роман, то сразу же сказала Папе, что диалоги не показались мне особенно интересными. Что же касается Ренаты, то девушка такого воспитания и таких семейных традиций, да к тому же такая юная, не могла удирать из дому на любовные свидания и вдобавок глотать бокалы мартини. Нет, это очень противоречивый образ и малореальный.

— Ты слишком уж иная, чтобы понять ее, — защищался Хемингуэй. — Но я ручаюсь тебе, что такие девушки существуют. И, кроме того, в Ренате воплощена не одна женщина, а четыре разные женщины, которых я знал.

Больше я его ни о чем не спрашивала.

Еще месяц жизнь в Гаване текла по-прежнему спокойно, полнокровно, не повторяясь изо дня в день. А потом кто-то прислал матери статью, опубликованную во Франции. Рядом с именем Ренаты упоминалось, хотя и не впрямую, мое имя. В этой статье все было представлено в каком-то ложном свете. Я удивилась, но не придала этому серьезного значения и ни на минуту не задумалась о возможных последствиях. Совсем иначе восприняла эту статью моя мать, что, впрочем, вполне естественно для всякой матери. Она очень обеспокоилась и решила, что нам нужно немедленно возвращаться домой. Отдых на Кубе закончился.

Год спустя, в марте 1951-го, я получила из Финки Вихии такое письмо: "Если я смогу и дальше писать достаточно хорошо, то о тебе и обо мне будут потом вспоминать еще много столетий. Ведь мы работали трудно и плодотворно. Некоторые так и подумают, а знать будем только мы с тобой, но нас тогда уже не будет. Быть может, мне не надо было с тобой встречаться. Может, это было бы куда лучше для тебя. Может, мне не следовало увидеть тебя в Латизане под нескончаемым дождем. Но, к счастью, я увидел тебя до того, как ты промокла насквозь. Но, Девочка, если бы я и не написал книгу о Венеции, ничего бы не изменилось. Люди все равно заметили бы, что мы часто бываем вместе, и что мы счастливы вдвоем, и что мы никогда не говорили о серьезных вещах. А люди завидуют тем, кто счастлив. И потом они заметили бы, что мы работаем вместе, и работаем вместе на редкость серьезно и плодотворно. Помни, Девочка, что лучшее средство против лжи — это правда. Но вот против сплетен оружия нет. И все равно как свежий ветер разгоняет тучи, а солнце превращает их в водяную пыль, так и время прогонит прочь клевету".