Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Джон Дос Пассос - "Лучшие времена" (о Хемингуэе)

Некоторые из лучших моих воспоминаний того времени связаны с днями, проведенными в Ки-Уэст с Хемом и Полиной. Особенно запомнился мне период с конца апреля по начало мая 1929 года.

Приехал я, насколько помню, на пароходе, принадлежавшем компании "Мерчанте и Майнере", собственно не на пароходе, а на какой-то старой калоше. Перед этим я чуть ума не решился, пытаясь работать с Театром Новых драматургов. Театр — предприятие, объединяющее работу многих людей. А когда являешься автором репертуарной пьесы, то особенно остро чувствуешь ответственность за многих замечательных людей, которые, не считаясь со временем суток, транжирят свое время и силы на постановку. Им нужно было платить, даже когда пьеса шла не на Бродвее. Я лично дошел до того, что прикладывал собственные нелегко дававшиеся мне деньги, только бы чертово представление продержалось на сцене липших пару недель.

Джек Лоусон и Фрэнсис Фараго, у которых были на руках семьи, подрядились на работу в студиях Голливуда. Партийность довлела над "Нью Мэссиз" и вот-вот должна была подчинить себе экспериментальные театры. Это была изнурительная, ни на минуту не прекращавшаяся борьба за право оставаться свободной личностью. И не так нужен мне был отдых, как хотелось скорей вернуться к планомерной работе над рассказами. Когда я поднимался по трапу на борт парохода, мое заявление об уходе было уже отослано. Я отряхал театральный прах со своих ног.

Хем слал мне восторженные письма о громадных косяках скумбрии и испанской макрели и еще о том, как он каждый день объедается крабами и речными раками.

Чарльз Томпсон поймал бычка восьми футов длиной! Маркизские острова кишат бекасами! Он уверял, что Гольфстрим стал куда лучше, чем в прошлом году, когда я там был.

Хему непременно хотелось как следует поохотиться, порыбачить. Это было как раз той зимой, когда выстрелом из револьвера покончил с собой его отец, доктор Хемингуэй.

Я уж не помню, от меня ли услышал Хем о Ки-Уэст или сам напал на него. Я об этом острове без устали рассказывал всем своим приятелям с тех самых пор, как впервые очутился на нем во время странствий по Флориде, то пешком, то на попутных машинах. Усталый до смерти, пропадая от жажды и голода, я оказался на маленькой железнодорожной станции. Подошел поезд. Я спросил кондуктора, куда он идет? Кондуктор назвал Ки-Уэст, и я сказал — вот и хорошо, и каким-то чудом у меня нашлись деньги на проезд. Никогда не забуду ощущения нереальности, пока поезд шел по виадуку Олд-Флэглер, соединившему Ки-Лагро с Ки-Уэст.

В ту пору Ки-Уэст и впрямь был островом. Угольным портом. В его гавань заходили пароходы. В воздухе пахло Гольфстримом. Другого такого места во Флориде не было. Кэйо-Хуэсо, как его называла половина населения, был связан паромами с Гаваной. Большую часть населения составляли кубинцы и испанцы, которых привлекли сюда сигарные фабрики. Фабричные рабочие были публикой осведомленной и во многих случаях на удивление начитанной — люди, с которыми интересно было поговорить. Умение скручивать сигары ручным способом ценилось высоко и считалось квалифицированным трудом. У них было заведено нанимать специального человека, чтобы он читал им, пока они работают. Такой чтец сидел за каждым длинным столом. Они жадно слушали не только статьи из социалистических газет, но и испанские романы XIX века, и переводы Достоевского и Толстого. Это были люди, имевшие обо всем собственное мнение.

Англоязычное население состояло из железнодорожников, давнишних флоридских поселенцев, потомков выходцев из Новой Англии, застрявших в Ки-Уэст со времен, когда здесь занимались китобойным промыслом, и рыбаков из таких чисто белых колоний, как Спэниш Уэллс на Багамских островах. В их речи не было ни тени гнусавости, свойственной белокожему сброду из Джорджии или Флориды. Невольно вспоминалось, что на протяжении всей гражданской войны Ки-Уэст оставался в руках северян.

Там имелась пара погруженных в дремоту гостиниц, где тогда останавливались приехавшие сюда поездом люди, направлявшиеся на Кубу или на Малые Антильские острова. Пальмы. Перечные деревья. Тенистые улочки, вдоль которых выстроились не крашенные каркасные домики, слегка напоминали Новую Англию. Автомобили были редкостью, потому что шоссе, соединяющего городок с материком, не было, только виадук, по которому была проложена одноколейка. Судоремонтный завод закрылся. С позволения сторожа можно было купаться прямо с каменных ступеней, прыгать в лазурную воду закрытой бухты. Остерегаться приходилось только барракуд, в остальном вое было просто чудесно.

Испанцы открыли здесь несколько неплохих ресторанчиков, с приличным запасом испанских вин. В случае необходимости можно было без труда нанять хорошую няню из цветных. Поскольку Хем с Полиной успели обзавестись двумя маленькими мальчиками (один из них, Патрик, стал вскоре известен как Мексиканский мышонок, другого — Джиджи — Хем неизвестно по какой причине прозвал Ирландским еврейчиком), для них это было большим преимуществом. Никто, по-видимому, никогда не слыхал здесь ни о сухом законе, ни о том, что охота регулируется законом. Лучшего места для Хема было не придумать.

Вокруг него вечно толклись какие-то люди. Помню, он был не один, когда встречал в то ясное утро мой пароход. Он только дал мне время забросить чемодан в гостиницу "Оверсиз" и сменить приличный костюм на какое-то старье, после чего все мы дружно отправились на лов тарпона, пока прилив был в благоприятной для этого фазе.

Чарльз Томпсон, чьим родителям принадлежал самый большой в городе магазин скобяных товаров и рыболовных принадлежностей, предложил вывезти нас в море на своей моторной лодке. Его милая жена Лоррейн тоже собралась с нами, а также Уолдо Пирс, прихватив свою борода, этюдники и ящики с красками.

Уолдо был родом из Бангора, штат Мэн. Это был здоровенный мужик с лицом, густо заросшим волосами, похожий на Нептуна, украшающего в Риме один из фонтанов в стиле барокко. Он учился в Гарвардском университете на одном курсе с Джеком Ридом. За ним числился один подвиг: он шагнул за борт судна для перевозки скота, на котором они с Джеком отправились в Европу вскоре после окончания колледжа. Лишь только они отплыли от Санда-Хук, Уолдо решил, что ему не нравится тон третьего помощника капитана, ступил за борт, доплыл до берега, купил себе билет первого класса и встретил судно, когда оно причалило по другую сторону океана. Существовала версия, что Джек Рид доехал до места встречи в наручниках, так как его заподозрили в убийстве. Уолдо писал картины с поразительной легкостью. В его цветовой гамме было что-то ренуаровское. Он без устали рисовал, делал наброски и к тому же, не закрывая рта, болтал.

Мне нравились все, кто был на моторной лодке, но по-настоящему завладела моим воображением одна Кэти. Кэтрин Смит выросла вместе с Хемингуэями. Их семьи проводили лето на одном курорте в северной части штата Мичиган. Хем и ее младший брат Билл в детстве были неразлучны. Она звала Хема Грязнулей и обращалась с ним ласково-снисходительно, как обычно обращаются девочки с младшими братьями. Когда Хем работал в Чикаго, перед тем как поехать с Красным Крестом в Италию, он жил на правах своего в квартире — вроде бы кооперативной, — которой заведовал старший брат Кэти — Кенни. Она в свое время дружила с Хэдли, а с Полиной и ее сестрой Джинни была знакома по Миссурийскому университету. Все это были закадычные друзья. С самого первого момента я оказался неспособным думать ни о чем, кроме ее зеленых глаз.

В апреле, когда стихает пассат, в Ки-Уэст становится жарко. Мы ловили рыбу на блесну между верфями и старым белым пароходом, некогда во время урагана севшим на риф. Он лишился своей трубы, а машинное отделение потихоньку растащили. Уолдо запечатлел его на холсте, и картина эта до сих пор висит в верхнем зале "Спенсере Пойнта". Когда Чарльз приводил свою моторную лодку в какую-нибудь бухту, подальше от города, неправдоподобной прелести аромат цветущих лаймовых деревьев доносился до нас, вместе с комарами, плодящимися в мангровых чащах.

Хем прихватил с собой пару бутылок шампанского, их положили на лед, где сохранялась в свежести кефаль для наживки. По нашим правилам, никто не имел права прикоснуться к спиртному до поимки первой рыбки. Солнце село, окрасив западный небосклон в дикие розовые и охряные цвета. Вышла луна, а мы все рыбачили. Не уверен, поймали ли мы в тот вечер хоть одного тарпона, но на крючок один нам таки попался, потому что я отчетливо помню дугу из темного серебра на фоне лунной дорожки в тот миг, когда рыба выпрыгнула из воды.

По-видимому, тарпоны предпочитали клевать во время отлива, в мелкой прогретой солнцем воде. Когда рыба перестала брать наживку, а мы допили шампанское, Чарльз, зевнув, сказал, что завтра ему в магазин на работу к семи утра, и направил моторку к берегу, в сторону дока.

Что до меня, то я скорее был рад, что нам не удалось вытащить ни одного тарпона лов их всегда катался мне бессмысленным и ненужным. Мне было тошно смотреть на этих огромных серебристых рыбин, сваленных на пыльном причале. В пищу они непригодны. Разве что чучела из них делают, только и всего. Некоторые, правда, мастерят из высушенной чешуи всевозможные безделушки, но вообще я считаю, что ловят тарпона просто из баловства.

Мы зашли к астурцу перехватить чего-нибудь на сон грядущий. Жаренные в масле желтохвосты и пеламида под томатным соусом были здесь specialite de ia maison [Фирменное блюдо (фр.)]. И так приятно было болтать миролюбиво о чем угодно, не спотыкаясь о линию партии, будь она неладна. Никаких запретных тем все говорили первое, что взбредет в голову. После идеологических перепалок в нью-йоркском театре Ки-Уэст казался райским садом.

Когда все шло гладко. Хем в компании был просто незаменим. Та весна оказалась благоприятной для лова тарпона. Каждый вечер Чарльз забирал нас, и мы ехали ловить его. Мы рыбачили допоздна, и пили, и без конца говорили, большую часть лунной ночи. Днем, выполнив свой урок, а оба мы были ранними пташками, мы с Хемом отправлялись в сопровождении Бра на скалы.

Бра был кончем. Так называют на Багамских островах белых, переселившихся туда из Спэниш Уэллса. Настоящее имя его было Сандерс. Хем, который рядом с ним сразу же превратился в конча, уговорил капитана Сандерса прокатить нас на своей посудине. Никто из здешних не слыхал о существовании увеселительных судов. Пятнадцать долларов в день показались ему вполне приемлемой ценой.

Все рыболовные суда здесь числились парусниками вне зависимости от того, были на них паруса или нет. В центр лодки непременно был встроен садок для рыбы. В Ки-Уэст имелся завод искусственного льда, но, когда вы покупали на рыбном рынке желтохвоста, его вылавливали сачком из громадного чана. Второй чан был полон зеленых черепах. Торговля морскими черепахами приносила немалый доход жителям.

Было нечто невыразимо завораживающее в разнообразии существ, которых мы ловили среди рифов. Будучи не Бог весть каким любителем-рыболовом, я тем не менее, любил присоединиться к более солидной публике, хотя бы для того, чтобы побыть на водном просторе, кишащем всяческой живностью. Я всегда объявлял, что весь свой улов отдаю в общий котел. Хотя по части соревновательского духа Хем не уступал любой скаковой лошади, он еще не успел к тому времени увлечься рыбной ловлей настолько, чтобы мешать окружающим веселиться. Что касается меня, то я был совершенно очарован большущими, шалыми, бледными, но отливавшими золотом луцианами, известными среди местного населения под названием "морской баран", так что Коти даже начала называть меня "морским барашком". На какое-то время прозвище прислало.

Мы поженились в августе, в Элсуорте, штат Мэн. Одно из самых милых писем, которые мы получили, было от Хема, который проводил лето в Испании, переезжая из города в город вслед за "toros" [Быки (исп.)]. Он писал, что был чертовски рад слышать, что "вы, граждане", поженились. До этого я писал ему, что кончаю первый том того, что к моему ужасу и совершенно для меня неожиданно, обернулось трилогией. "Трилогия это самое оно взять хоть бы Отца и Сына и Святого Духа! Что может быть выше!"

Это был один из немногих случаев, когда в нашей переписке мы затронули религию. Эрнст перешел в католичество, чтобы жениться на Полине: путем каких-то ухищрений он сумел добиться, чтобы их брак с Хэдли был аннулирован.

Далее в письме подводились итоги жития наших друзей: Дона Стюарта погубил контракт на двадцать пять тысяч долларов и знакомство с семейством Уитни. "Полагаюсь на тебя, сделай все, чтобы этого избежать — ничего не подписывай, беги прочь, как только завидишь Уитни". Джона Бишопа погубила женитьба на невесте с приданым. "Не подпускай Кэти к деньгам". Фицджеральдов сгубила их вечная молодость. "Старься, Пассос, отцветайте, Кэти!" Старика Хема сгубило то, что застрелился его отец. Следовал совет — держать ружья подальше от Кэтиного предка.

Прежде чем пускаться в триумфальное турне, которое я задумал, чтобы показать Кэти мои излюбленные места в Европе и познакомить ее со старыми друзьями, мне предстояло прочитать корректуру "Сорок второй параллели". Я написал Хему, чтобы он молился за меня — авось это поможет мне в битве за сохранение непристойных выражений. Согласившись на ничью, мы все-таки ухитрились сесть 23 ноября на французский пассажирский пароход "Roussillon". <...>

Хем с Полиной и Джинни Пфейфер приехали из Испании, и мы все вместе поехали в Монта Вермала в швейцарских Альпах, чтобы провести там Рождество с семейством Мэрфи. Джеральд и Сара проявляли в своем несчастье достойную уважения выдержку. Предполагалось, что если держать Патрика на нужной высоте над уровнем моря, то у мальчика будет шанс победить болезнь. Мэрфи твердо решили не давать никому повода себя жалеть.

Приехала к нам и Дороти Паркер, как всегда отпускавшая остроумные, полные сарказма замечания с глазами, полными слез. Мы катались на лыжах и хохотали до упаду, ждя вечерами у пылающего камина и поглощая омлет с сыром, который запивался великолепным местным белым вином. Все мы были твердо намерены не давать Джеральду и Саре падать духом. Некоторое время это нам удавалось.

После этого мы с Кэти провели неделю с Сендраром в нетопленной старой гостинице в городке Монпазье, окруженном крепостной стеной с бойницами. Там нас кормили диким гусем и олениной, которые жарились в огромном старинном очаге, и каждый день в час дня подавали на завтрак омлет с трюфелями.

Сендрар потерял на войне кисть руки. Было до ужаса страшно петлять с ним по горным дорогам. Он правил одной рукой, а скорости на своем французском автомобильчике переводил культей. Мы побывали в Лезизье и во всех остальных доисторических пещерах, до которых смогли добраться. Повороты Сендрар брал всегда залихватски, на двух колесах.

Тем не менее мы все-таки остались целы и через Лангедок направились на юг, в Испанию. Точно не помню, но, пожалуй, сели мы на маленький испанский пароход, называвшийся "Антонио Лопес", в Кадисе, и он не спеша повез нас в Гавану, с заходом на Канарские острова. Это было восхитительное путешествие. У нас была просторная каюта на палубе. Я развлекался тем, что писал акварели и переводил на английский язык "Le Panama et Mes Sept Oncles" ["Панама и семь моих дядюшек" (фр.)] Сендрара. На английском, не считая нас, говорил один-единственный пассажир — некто Лумис, служащий госдепартамента. Мистер Лумис долго жил в Африке и был хорошим рассказчиком. У него был изрядный запас кошмарных историй о ритуальных убийствах в Либерии, от которых у вас морюз шел по коже. Ничего хорошего от нынешних гражданских свобод он не ожидал.

Когда мы спросили его, почему он взял две каюты, он ответил: "А где вы мне прикажете держать свою обувь?", чем расположил к себе нас обоих.

К середине апреля мы уже снова были в Ки-Уэст и все с тем же Хемом на суденышке Бра ловили дельфинов и макрель.

Осенью я побывал на организованной Хемом охоте на лося под городом Кук в штате Монтана. Дядя Полины — Гэс взялся оплатить это предприятие. Дядя Гэс был маленький, печальный человечек, крупная шишка в нью-йоркской фирме "Хаднат". Денег у него куры не клевали, но был он абсолютно одинок — ни ребенка, ни цыпленка, как говаривали в старину, и всячески баловал своих хорошеньких и умненьких племянниц. Эрнест же его просто обворожил. Охотник, рыболов, писатель! Ему хотелось помочь Хему совершить все то, чего сам он, делая деньги, так и не сумел осуществить. Тот же дядя Гэс финансировал и первые африканские сафари.

Мы выступили с вьючными мулами, нанятыми на близлежащем ранчо, и, обогнув Йеллоустонский национальный парк, отправились дальше. Пока я находился рядом, лоси, обладающие исключительно острым обонянием, моментально учуивали нас и удирали в парк, где были в безопасности. Неспособный, по близорукости, управляться с ружьем, я больше любовался ландшафтом, смотрел, как плещутся в водоеме медведи и бобры, и наблюдал за действиями Хема-охотника. Он никогда не курил: берег свою способность остро реагировать на запахи. Хем порой мог унюхать сохатого чуть ли не раньше, чем тот почует его.

Из батраков, работавших на ранчо, Хем сразу же начал вить веревки: они решили, что такой отличный парень им впервые в жизни встретился. Что там говорить, он безусловно был прирожденным вожаком. Я подумал, что из него мог бы получиться прославленный командир партизанского отряда. Вдобавок он прекрасно, не хуже любого военного тактика, ориентировался на местности. Еще не одолев скальную гряду, Хем точно представлял себе рельеф раскинувшейся за ней долины.

Когда мы возвращались в хемингуэевском "форде" в Биллингс, он нас вывалил в канаву. Дорога была узкая, и его ослепила фарами встречная машина. Винили все в этом меня и мои слепые глаза, однако я готов поклясться, что за рулем сидел Хем. Конечно, выпили мы тогда больше, чем нужно. Автомобиль перевернулся вверх колесами. Остальные кое-как выползли из-под него, а вот Хем получил сложный перелом плеча и провалялся в Биллингской больнице больше месяца. Типично для Хема, вернее, для известной стороны его характера: после того как Арчи Мак-Лиш, не пожалев времени и сил, приехал в такую даль навестить его, Хем стал рассказывать другим своим приятелям, что Арчи приехал специально затем, чтобы присутствовать при его кончине. <...>

После этого несколько зим подряд мы с Кэти делали все, чтобы провести в Ки-Уэст как можно больше времени. Собственно, назвать здешний климат субтропическим было нельзя, но он был весьма близок к тому. Трудно представить себе другое докторское предписание, которое было бы столь приятно выполнять.

Железная дорога прекратила свое существование, и теперь сюда нужно было добираться на пароме от некоего пункта на материке, пониже Хоумстеда. Приходилось трижды менять паром, а в промежутках шагать по пыльным дорогам песчаных, поросших чахлым кустарником островков. На это уходило полдня, и это было приятнейшее путешествие, во время которого можно было наблюдать длинные очереди пеликанов, гуськом выбиравшихся по крутому берегу из воды, и чаек, парящих в небе, и олушей на буйках, и кефаль, прыгающую на вспененном до молочной белизны мелководье.

Мы с Хемом давно подумывали побывать на Бимини, но нам постоянно приходилось по каким-то причинам поездку откладывать. В первый раз не успели мы добраться до сиреневых вод Гольфстрима, как Хем прострелил себе ногу — к счастью, не задев кость. Он, видите ли, хотел подстрелить акулу, позарившуюся на бычка, которого кто-то поблизости от нас подтянул к лодке, намереваясь забагрить. Пришлось возвращаться и тащить его в больницу к хирургу. Кэти пришла в такую ярость, что почти с ним не разговаривала.

Не успела нога у Хема зажить, как ему пришла посылка из Оук-Парка. От матери. В ней был шоколадный торт и свернутые в трубку картины миссис Хемингуэй, под общим названием "Сад богов", — она полагала, что он мог бы выставить их в Салоне, когда в следующий раз поедет в Париж, — а также ружье, из которого застрелился его отец. Кэти, знавшая ее с незапамятных времен, объяснила мне, что миссис Хемингуэй — женщина с большими странностями. Хем был единственный знакомый мне человек, который ненавидел собственную мать.

Наконец, мы все же отправились на Багамские острова на первой из принадлежавших Хему яхт, носившей название "Пилар". Рассчитанный на толстосумов Клуб рыболовов "Кат-Ки" прогорел в результате краха, которым окончился первый взлет благосостояния Флориды, и пока что продолжал оставаться закрытым. Несколько яхтсменов и рыболовов-любителей там еще существовало, но вообще-то сам остров Бимини был крошечный и находился совсем на отшибе. Была там, правда, пристань и несколько туземных хижин под кокосовыми пальмами, и лавка, к которой примыкал бар, где мы по вечерам попивали ром, и со стороны, выходящей на Гольфстрим, великолепный широченный пляж. В дюнах находились резиденция представителя метрополии и пара выгоревших на солнце домиков с верандами, где люди спасались от мошкары металлической сеткой на окнах и дверях. Мы с Кэти занимали один из них в течение недели, чтобы не стеснять Хема на "Пилар".

За безапелляционный тон, отучить от которого его было невозможно, мы стали звать Хема "Маэстро", а иногда "Махатмой" — это после того как он однажды приплыл на гребной лодке в тюрбане из полотенца на голове, чтобы не напекло солнцем. Он несносничал чаще, чем когда-либо -прежде, но зато, когда хотел, мог любого расшевелить. Жизнь продолжала казаться нам всем невыразимо комичной. Никто никогда не впадал в такую ярость, чтобы его нельзя было привести в чувство удачной шуткой. Пили мы много, но пили весело, и все нам было трын-трава.

Если я не ошибаюсь, в эту поездку на Бимини наш Маэстро впервые затеял выйти в море на тунца. Незадолго перед тем он прочел книгу Зейна Грея, где тот описывал лов тунца на всех, без изъятия, океанах (кстати, отлично написанная книга), и решил Зейна Грея переплюнуть.

По пути от верховья Хоук Ченнел через Гольфстрим Вам удалось поймать несколько паршивеньких желтоперов и еще небольшое количество переливающихся всеми цветами радуги дельфинов. Дело было весной, и люди знающие уверяли, что тунец идет косяком.

Мы с Кэти были в восторге от острова. Нам никогда не надоедало гулять по берегу и наблюдать за суетливыми сухопутными крабами, которые сновали среди опавших кокосов, прямо как рысаки на бегах. Мы валялись на просторном пляже и много купались в ласковом морском прибое. Хем отнесся довольно-таки пренебрежительно к нашей коллекции ракушек.

Познакомились мы с симпатичным негром, склонным рассказывать всевозможные небылицы, обладателем небольшой парусной лодочки, который взялся покатать нас по забеленным мергалем водам Большой Багамской отмели и половить рыбу-саблю на мелководье между коралловыми рифами. Наш Махатма потом дразнил нас по поводу нашей склонности кататься вдвоем на лодочке, говорил, что люди, как правило, занимаются этим до свадьбы, а не после.

Негры, живущие на Бимини, были очень занятны. Они слагали песни буквально обо всем, что случалось за день. Любая пустячная работенка, — ну хотя бы вытягивание лодки на берег, — должна была сейчас же быть воспета. Никто из нас никогда прежде не слыхал ничего подобного:

Моя мама не хочет ни гороха,
Ни риса, ни масла кокоса,
А хочется ей
Коньячку четвертинку да шампанеи...

Они немедленно сложили песни о Хеме. Жаль, я не запомнил слов. Все мои воспоминания той недели приправлены веселым ритмичным напевом их песен.

Как бы то ни было, пока мы с Кэти беспардонно осматривали достопримечательности острова, ходили на лодке, под парусом и на веслах, и изучали, правда, довольно-таки поверхностно, фольклор — занятия, естественно, порицавшиеся серьезными рыболовами, — Маэстро наш регулярно выходил на глубину. Он привез с собой снасть для ловли тунца и теперь ловил на блесну с присущим ему нетерпеливым упорством.

Мы были на берегу, когда Маэстро впервые встретился со своим огромным тунцом. Рыба попалась на крючок рано утром человеку по имени Кук — заведующему клубом рыболовов. Должно быть, рыбина была невероятных размеров: стоило ей нырнуть, и она взяла всю леску, когда Кук передал ее Эрнесту, подошедшему к нему вскоре после полудня на "Пилар", руки у него были сплошь изрезаны. Хем продолжал вываживание рыбы с лодки Кука, а "Пилар" послал за нами, чтобы и мы посмотрели. Я уж не помню, кто был у руля, но все время, пока продолжалась схватка, мы шли борт о борт.

Среди собравшихся яхтсменов был некто Уильям Лидс, владелец большой белой яхты "Моана" — человек хорошо известный в международных кругах. За пару дней до этого он пригласил Маэстро к себе на яхту, и Маэстро вернулся совершенно очарованный оказанным ему гостеприимством, а главное, тем обстоятельством, что Лидс оказался обладателем пистолета-пулемета Томсона. Именно о таком пистолете в данный момент Маэстро мечтал больше всего на свете.

Он с детства любил огнестрельное оружие, но теперь пистолет-пулемет был нужен ему как средство борьбы с акулами. Море у Бимини в тот сезон кишело ими. Даже когда мы приходили на пляж купаться, акулы представляли некоторую опасность. Но что самое худшее, у них была отвратительная манера хватать попавшую на крючок рыбу как раз в тот момент, когда вы готовились втащить ее в лодку. Маэстро пробовал палить по ним из своего ружья, но, увы, для того, чтобы ружейная пуля произвела на акулу какое-то впечатление, надо было угодить ей прямо в крохотный мозг. Вечером, накануне героической битвы с тунцом Хем за стаканом грога и так и эдак пытался выманить у Лидса его пистолет. Он и в орлянку предлагал на него сыграть, и разыграть в покер, и в цель пострелять — кто кого. Не исключено, что он даже предлагал купить пистолет. Но Лидс не желал расставаться со своим оружием, поскольку получил его — как он мне потом говорил — в подарок от сына изобретателя, своего близкого друга.

На поле брани мы с Кэти прибыли уже под вечер. К наступлению сумерек тунец начал заметно терять силы. Маэстро потихоньку наматывал леску. Все были крайне напряжены. Однако сомневаться не приходилось — тунец все еще был на крючке. Мысль, что мы будем присутствовать при финале, возбуждала всех нас. Вокруг образовалось кольцо из лодок е любопытными, среди них был и Лидс со своим пистолетом-пулеметом, подошедший на катере с "Моаны".

Темнело. Ветер стих, но на горизонте разрасталась тучка, не сулившая ничего хорошего. Перед тем как нас окончательно накрыла тьма, Маэстро подтянул рыбу к борту. Никто ее еще не видел. Кто-то держал острогу наготове, остальные столпились на крыше каюты "Пилар", шаря в воде лучами карманных фонариков.

Тунца мы все увидели одновременно. Темного, отсвечивающего серебром, исполинского. Восемьсот фунтов? Девятьсот? Тысяча? — перешептывались люди, не веря своим глазам. Я понял лишь то, что рыба действительно огромна. Движения ее были замедленны. Казалось, что она больше не способна сопротивляться. Человек с острогой замахнулся и промазал. Серебро вспыхнуло и погасло. Жалобно заныла катушка, и рыба ушла на глубину.

Маэстро выругался сдавленным голосом.

Рыба забрала половину лески. Затем Маэстро снова начал ее подтягивать. Что-то было с ней не то. Кто-то даже высказал предположение — уж не уснула ли она. До этого Билл Лидс при помощи своего пистолета держал акул на почтительном расстоянии, но теперь он это дело бросил, опасаясь, как бы пуля ненароком не попала в кого-нибудь. А Маэстро все мотал и мотал.

Штормовая туча затянула треть усыпанного звездами неба. По краям ее засверкали молнии. Большинство мелких суденышек двинулось к берегу.

Лидс со своего катера звал нас укрыться на его яхте, но Маэстро упорно продолжал сматывать леску.

Наконец, сверкнув серебром, в тяжелом, пенистом накате волны тунец вышел на поверхность в десяти — пятнадцати ярдах от нашей лодки. Акулы его так и не тронули, и нам было видно его огромное отполированное тело во всю длину. Маэстро судорожно сматывал леску. И тут они вдруг появились! В свете своих электрических фонарей мы увидели акул, стремительно прочерчивающих черную воду. Как торпеды! Как быстроходные катера! Цапнула одна! Другая! Еще одна! Вода погустела от крови. К тому времени как мы втащили тунца на борт, от него остались только голова да хребет с хвостом.

Чтобы загнать нас с Кэти на борт "Моаны", Хему пришлось потратить немало сил. Ему непременно хотелось заколотить дружбу с Лидсом, во-первых, из-за пистолета, ну и, может, потому еще, что Лидс е его представлении был возмутительно богат. Кэти же почему-то невзлюбила Лидса и объявила, что скорее согласна умереть, чем подняться к нему на яхту. К тому же среди его гостей был некий прыщеватый и слащавый старый испанец, с елейными манерами, прозванный нами "Дон Подхалимо", которого дружно невзлюбили мы оба. Как бы то ни было, победа осталась за Эрнестом. Шторм достиг такой силы, что нам ничего не оставалось, как спасаться на яхте. Подниматься по сходням пришлось как раз, когда хлынул дождь и подхваченные ветром струи ударили по нам сбоку. Мы уселись, промокшие и дрожащие от холода, под вентиляционной трубой в кают-компании. Оба мы заработали насморк — и поделом, — нечего было кочевряжиться.

Лидс гостеприимно предоставил нам ночлег. Мы улеглись рано и потому так и не узнали, как это произошло, но, когда мы отваливали от яхты прелестным ранним ясным утром, Маэстро нежно прижимал к груди тот самый пистолет-пулемет. По всей вероятности, он получил его во временное пользование, так как Лидс позднее писал мне, что подарил Хему свой пистолет только года два спустя, когда тот уезжал в Испанию на гражданскую войну. Лидс был согласен со мной, что события, свидетелями которых мы были в тот вечер, легли в основу повести "Старик и море", хотя истории, рассказанные Хему в Гаване рыбаком с Канарских островов, тоже сыграли свою роль. Вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удавалось добраться до истоков какой-нибудь рыбацкой байки! <...>

Скорее всего наняли мы с Хемом и Уолдо лодку у Бра, чтобы сплавать на Драй Тортугас следующей весной. Драй Тортугас — самые западные из цепи коралловых островков, составляющих Флорида-Кис. На море была зыбь, и мы долго плыли между рифами в надежде нагнать один из косяков крупной макрели, которые по весне идут из Мексиканского залива на восток и на север. Большого количества крупных рыбин поймать нам не удалось.

Уолдо установил свой мольберт у одной из амбразур внушительного каменного форта и принялся рисовать. Я выбрал себе другой тенистый уголок и устроился там со своей походной кроватью и блокнотом. Солнце палило нещадно, но пассат охлаждал воздух. Крепость была огромная и совершенно обезлюдевшая. Я все ждал, что вот-вот из какого-нибудь перехода мне навстречу выйдет бедный старый доктор Мадда. Никаких звуков, кроме раздраженных выкриков крачек. Неправдоподобно прозрачная вода, купаться в которой было одно удовольствие. Нам ни разу не попалось ни акулы, ни барракуды, только рыба, водящаяся в коралловых рифах: желтохвост, длинноперый морской лещ, трехглавый морской петух да еще существа, будто выточенные из драгоценных камней, чьих названий мы не знали, которые сновали в верхних слоях воды между коралловыми рифами. Прошло несколько дней. Это был один из тех случаев, когда мне становился понятен смысл словосочетания "тишь да гладь".

Эрнест прихватил с собой Арнольда Джингрича, который тогда еще только начинал издавать журнал "Эсквайр". Тот просто ошалел от восторга. Это был мир, который он не представлял себе даже в мечтах. Его кусали москиты, укачивало в лодке, жгло солнце. Он был поражен, полуиспуган и полусчастлив. Наблюдать, как Хем вываживает издателя, было не менее занятно, чем наблюдать, как он вываживает меч-рыбу.

Джингрич ни на минуту не спускал о Хема зачарованных глаз. Хем сматывал леску потихоньку, оставляя своей жертве иллюзию свободы. На крючок издатель попалсятаки. Разумеется, он будет печатать все, что Хемингуэй благоволит ему дать, по тысяче долларов за публикацию (в те времена никому из нас и в голову не приходило, что кто-то может получать больше). Мы жили здесь вдали от мира агентов и нью-йоркских завтраков, на которых собирались знаменитости. Эрнест еще только разрабатывал приемы, которые намеревался впоследствии применять, имея дело с тузами, финансирующими литературу. Он так приручил Джингрича, что даже всучил ему несколько моих вещиц для "ровного счета".

Бра тем временем занимался тем, что вылавливал сетью раковины. В Ки-Уэст объявлялись туристы, и Бра, к своему немалому удивлению, обнаружил, что они готовы платить большие деньги за громадные розовые, рогатые раковины. Ими он завалил нос лодки. Накануне нашего отплытия в Ки-Уэст он сварил нам вечером вкуснейшую похлебку из моллюсков со свининой, сухарями и овощами — такой я в жизни не едал. За похлебкой последовал жареный желтохвост, сбрызнутый смесью тузлука с соком плода лайма, которую Бра называл "кислинкой". Обед получился поистине королевский, и запили мы его ромом баккарди в количестве несколько большем, чем следовало.

Мы стояли на приколе у причала, напротив форта. Пока мы ели и пили, рядом пришвартовались два одномачтовых кубинских суденышка, промышлявших на глубине красного луциана. Экипаж их состоял из иссушенных солнцем, дружелюбных оборванцев. Мы налили им в оловянные кружки рома. Хем говорил по-испански все свободней и свободней. Из глубин своей бородищи Уолдо извлекал смесь французского, итальянского и ломаного кастильского языков, которая годами служила ему верой и правдой в скитаниях по странам Средиземноморья. Бра, находивший, что разговаривать на иностранных языках ниже его достоинства, выражал расположение пожиманием плечей и урчанием. Джингрич таращил глаза и не говорил ни слова. Мы же, остальные, лазили из лодки в лодку, издавая при этом нечленораздельные звуки, подобно стае обезьян.

Мы мерялись силой, рассказывали друг другу об огромных голубых меч-рыбах, пойманных на крючок и затем упущенных, о крокодилах, замеченных в Заливе, и о гремучих змеях, футов по двадцать длиной, уплывающих в море. Спустилась ночь, совершенно безветренная и безлунная. Новые знакомые оттолкнулись от нашего причала, бросили якорь где-то в сотне футов от нас и завалились спать. Мы отошли от причала, чтобы поймать в паруса хоть сколько-нибудь ветра. Звезды, усыпавшие небо, отражались в море, непривычно большие и напоминающие елочные игрушки. Три лодчонки казались подвешенными в центре огромной, утыканной звездами темно-синей небесной сферы.

В каюте было жарко. Придавленные жарой и ромом, мы лежали на узких койках и обливались потом. Сон поглотил нас слепящим зноем.

Нас разбудил стук — кто-то стучался в палубу, как в, дверь. Это оказался пожилой, седоватый человек — шкипер с одного из вчерашних суденышек. "Amigos, para despedimos" [Друзья, давайте выпьем на прощание (исп.)], — сказал он. С головами как котел, с багровыми глазами мы кое-как выкарабкались на палубу. Он указывал куда-то вдаль. На фоне первых сиреневых мазков в восточной части неба можно было различить очертания человека, стоявшего на носу одной из наших знакомых лодок, который потрясал в воздухе бутылью с какой-то жидкостью. Они собираются отплыть в Гавану с первым дуновением ветерка. Им хотелось бы выпить с нами на прощание за дружбу!

Все вылезли на узкий настил причала. Льда, разумеется, ни у кого не было. В качестве питья нам предлагался тепловатый "Эг-ног", приготовленный на дешевой, отдающей древесным спиртом водке. Мы покорно вынесли свои оловянные кружки. Мы страдали с перепоя. Нам было тошно. Воротило с души. Но не могли же мы обидеть своих amigos. Мы подозревали, что это пойло нас прикончит, но они были нашими amigos, и мы его выпили.

И вот тут Эрнест принес свой пистолет и принялся палить из него. К тому времени на смену тьме пришел серебристый полумрак. Чувствовалось, что где-то за горизонтом разгорается день. Он подстрелил банку из-под тушеных бобов, качавшуюся на волнах. Мы повыкидывали для него еще банок. Потом палил по бумажкам, которые кубинцы нацепили на принесенные со своих суденышек прутья. Подстрелил несколько крачек. Прострелил шест, стоявший у края причала. Стоило нам указать на что-то, и он тотчас прицеливался, стрелял и попадал. Он стрелял сидя. Стрелял стоя. Стрелял лежа на животе. Стрелял вперед. Стрелял назад, зажав пистолет между коленями. Насколько мы могли судить, он ни разу не промахнулся. Мы допили рыбацкий пунш, amigos попрощались с нами за руку. Amigos помахали вам, подняли якорь, подняли на своих лодках замызганные паруса и пошли в крутой бейдевинд, держа курс на восток, при первом дыхании пассата, сразу освежившего Воздух.

Мы двинулись назад в Ки-Уэст. На обратном пути над рифами перекатывались благоприятствующие нам волны.

Весь ветер, какой только был, сосредоточился на нашей корме. Раковины, набранные Бра, начали разлагаться и несусветно вонять. "Эг-ног" неприятно бродил в желудке, физиономии у всех были зеленые. Губы холодные. Никого из нас не вывернуло в полном смысле этого слова, но выглядели мы довольно уныло и больше помалкивали, пока, наконец, не добрались до затишка на подступах к Ки-Уэст, где начинались первые низкорослые рощицы мангрового дерева. <...>

Эрнест с Полиной купили себе в Ки-Уэст прелестный старый домик, оштукатуренный, с высокими потолками. Полина была мила, как всегда, Джиджи и Мексиканский мышонок — смышлены и симпатичны, дети, каких редко встретишь.

Вот только между мной и Эрнестом стали все чаще возникать трения. Возможно, я был в этом виноват не меньше, чем он. Мы с Кэти решили отнести это за счет неравенства нашего положения в литературе. Еще бы! Знаменитый писатель. Прославленный рыболов-любитель. Герой африканских сафари. Мы старались шуточками не давать ему заноситься. Иной раз мы ему подыгрывали, особенно когда у него болело горло и он укладывался в постель, не дожидаясь ужина, а все мы, принеся ему что-нибудь выпить, рассаживались со своими тарелками у него в спальне. Это у нас называлось lit royal [У постели короля (фр.)]. Я никогда не встречал другого такого физически здорового мужчину, который столько времени проводил бы в постели, как Эрнест.

Случалось, что тучи расходились, и все становилось, как в былые времена. Вспомнить хотя бы затяжные, сопровождавшиеся большим количеством вина завтраки, которыми угощал нас Клод Бауэрс у "Болтин" в Мадриде.

Я неоднократно встречался с Клодом Бауэрсом — другом детства Пакса Хиббена на великолепных обедах, которые давала в Нью-Йорке Шийла Хиббен. Теперь Клод был послом и профессиональным политиком, то есть принадлежал к категории лиц, к которым мы с Хемом склонны были относиться с известным недоверием, однако помимо всего прочего он был крупным историком, приятным собеседником, человеком с широким кругозором. Он любил иногда, забыв о своем высоком звании, выскользнуть из посольства и встретиться с нами у "Болтин" — старинной мадридской харчевни, тогда еще неведомой американцам.

Клод прекрасно разбирался в испанской политике — ив испанских винах, кстати, тоже, — но он никак не мог осилить язык. Картины Гойи для него так и оставались "гойями". Хем без конца разглагольствовал о быках, о живописи и испанской душе. Я демонстрировал свою осведомленность в политике. Это были первые дни Второй Республики. Все мои друзья были республиканцами. Все мои надежды были связаны с расцветом испанского идеализма XIX века, столь тронувшего меня, когда я впервые узнал Мадрид. Мы так и не смогли научил" Клода обращаться с глаголами, однако его комментарии в отношении politicos были тонки и проницательны.

Хема все это нимало не интересовало. Душа его принадлежала Torreros [Тореадоры (исп.)]. Эти завтраки явились для нас с Хемом последней возможностью поговорить об испанских делах, не выходя из себя.

В один прекрасный день мы с Кэти приехали в Ки-Уэст и узнали, что какой-то негодяй-скульптор изваял бюст Эрнеста. Гипсовая копия его стояла в вестибюле. Бюст был поистине ужасен. Впечатление было, что он слеплен из мыла. Увидев его в первый раз, мы долго и громко хохотали. Мы даже представить себе не могли, что Эрнест может относиться к нему серьезно. Той зимой я завел моду накидывать свою панаму на голову извания, лишь только переступал порог дома. Однажды Эрнест поймал меня за этим. Он бросил в мою сторону кислый взгляд и шляпу с головы снял. Весь остаток дня он ходил надутый. Ничего по этому поводу сказано не было, но с тех пор все изменилось, не к лучшему.

Джон Дос Пассос - Из книги "Лучшие времена"