Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Лестер Хемингуэй - Из книги "Мой брат, Эрнест Хемингуэй" (часть 1)

Эрнест целиком весь вышел из викторианской эпохи 90-х годов в том виде, как она сложилась на Среднем Западе.

Наши родители были не совсем обычной парой для этого общества людей среднего класса. Но зато наши бабушки и дедушки в своей благопристойности являлись типичными его представителями — с их беспрекословным подчинением раздутому пузырю, уже тогда известному под именем Общественного мнения.

Наш дедушка Эрнест Миллер Холл по прозвищу Отче был добрым и начитанным английским джентльменом, который занимался изготовлением и продажей ножевого товара в фирме "Рэндол, Холл и Компания", располагавшейся на Уэст-Лейк-стрит в Чикаго. Бабушка Каролина Ханкок Холл была маленькой стремительной женщиной с сильной волей и подлинным художественным талантом. Мягкой, но твердой рукой она направляла жизнь своего мужа и двоих детей. Хотя они жили в Чикаго, для отдыха она предпочитала Нантакет, поэтому на лето семья отправлялась туда.

Дедушка Ансон Тайлер Хемингуэй — беспечный владелец недвижимого имущества, предпочитал жизнь на открытом воздухе добыванию денег. Его привезли из Коннектикута в Чикаго в крытом фургоне, когда ему исполнилось десять лет. Бабушка Аделаида Эдмондс Хемингуэй, целеустремленная сильная женщина, властно управляла семьей из шести детей. Она не знала, что такое отдых. Однако летом семья предпринимала путешествия на озеро Делаван в Висконсине, в Орегон и в Сгарвд-Рок в Западном Иллинойсе.

Таковы были эти люди, вырастившие наших родителей, Грейс Эрнестину Холл и Кларенса Эдмондса Хемингуэя, в прочных викторианских традициях. Они оба выросли в Чикаго, Грейс провела свои юные годы в Саут-Сайде, а позднее в Оук-Парке, где Кларенс прожил всю жизнь. Тем не менее, как это широко распространено в мелкобуржуазной среде на Среднем Западе, они верили, что принадлежат к высшему обществу. Они гордились тем, что принимают участие в миссионерской деятельности, своим интересом к искусству. Родители помогали всевозможным добровольным начинаниям — отец, например, основал местное отделение общества Агассиз — протестантского миссионерского общества, призванного распространять Слово Божие по всему миру.

Отец, старший из детей, имел трех братьев и двух сестер. После занятий в средней школе он изучал фотографию и увлекался фотографированием различных сценок жизни Оук-Парка. Кроме того, он играл в футбол. Но главной его любовью была природа. "Когда я был мальчиком, — любил рассказывать он нам, — к северу от Лейк-стрит водилась уйма степных тетеревов". Теперь эти холмистые луга на многие мили застроены домами

Однажды отец провел три летних месяца с индейцами племени сиу в Южной Дакоте, постигая науку природы и восхищаясь образом жизни индейцев. Другое лето, в бытность его студентом медицинского колледжа в Раше, он работал поваром в правительственной топографической экспедиции в Аппалачских горах в Северной Каролине. Он любил жизнь на природе, но главным делом его жизни стала медицина.

У мамы главной страстью была музыка. Она рано проявила способности к игре на рояле и училась этому всю свою юность. Параллельно она занималась пением — у нее было контральто. К тому времени, когда она окончила среднюю школу, она обладала вполне серьезным музыкальным образованием. Ее отличали независимость и энергия. В сопровождении своего младшего брата Лестера она каталась за городом на велосипеде с высокими колесами, что считалось тогда просто дерзостью. Она хотела поехать в Европу заниматься вокалом, но бабушка Холл сочла эти претензии слишком смелыми. Маме удалось все-таки побывать в Англии и во Франции. Но для серьезных занятий музыкой ей пришлось обосноваться в верхнем Манхэттене. В течение года она усердно занималась там у мадам Капиани. Потом состоялся ее дебют как певицы под руководством Антона Сейдла, дирижера нью-йоркской филармонии. Отзывы критиков были превосходными. Однако она вернулась в Оук-Парк, чтобы выйти замуж за молодого, подающего надежды врача Кларенса Э. Хемингуэя. Они познакомились в школе в Оук-Парке — отец окончил ее в 1889 г., а мама в 1890 г. Закончив курс в медицинском колледже в Раше, отец начал работать в университете Эдинбурга. В письмах они обменивались впечатлениями о Европе, и их влечение друг к другу становилось все сильнее. Холлы одобрили этот союз. Хемингуэи тоже. И, тем не менее, когда в конце 1896 г. Они поженились, мама считала, что пожертвовала блестящей музыкальной карьерой. Это убеждение жило в ней почти до конца ее дней.

Отец хотел по примеру своего брата Уилла стать врачом-миссионером. Ему предлагали отправиться на Гуам или в Гренландию. С другой стороны, он думал устроиться в Неваде, где он мог по крайней мере не жить в городе. Мать — главный арбитр — решительно покончила С этой его страстью к странствиям. В итоге наш отец обосновался там, где и жил, в Оук-Парке, и стал практиковать — много и успешно. Он служил медицинским экспертом в трех страховых компаниях и в молочной фирме "Борден милк компани", а также возглавлял акушерское отделение в больнице Оук-Парка. За время своей службы он принял более трех тысяч младенцев.

Наши родители начали свою семейную жизнь в доме №434 по Норт Оук-Парк авеню, как раз напротив того дома, в котором и сейчас живут бабушка и дедушка Хемингуэй Оук-Парк, никогда не являвшийся частью Чикаго и представлявший собой самую большую деревню в мире, с гордостью имеповался его жителями как "место, где кончаются салуны и начинаются церкви". Эти двадцать кварталов в длину и двадцать четыре в ширину считались тогда идеальным местом для того, чтобы именно там создавать семью. <...>

Летом 1890 г. наши родители побывали на озере Валун в Северном Мичигане, и там они испытали странное чувство встречи с судьбой. Они купили участок — два акра земли вдоль берега в четырех с лишним милях от верховьев озера, которое тогда называлось Медвежьим. Место это находилось в девяти милях от Петоски и приблизительно в трех милях к северу от Чикаго. Здесь было значительно холоднее. Они выстроили там коттедж. Сказалось пристрастие мамы к романам Вальтера Скотта, владение назвали Уиндермир, так оно именуется и по сей день.

Дом размером 20 на 40 футов обошелся в 400 долларов, он был выстроен из сосновых бревен и отапливался камином высотой в семь футов, сконструированным отцом. Позднее пристроили крытую веранду и отдельную кухню. Отец устроил на кухне настоящий потоп, пытаясь провести туда ключевую воду. Потом он добавил к дому еще три комнаты.

Лучшим местом в Уиндермире был берег озера. Чистейший песок как нельзя лучше подходил для того, чтобы разбить там лагерь, никаких домов поблизости не было. На популярной в семье фотографии запечатлен годовалый Эрнест и наша сестра Марселина, барахтающиеся на мелководье. Мама распорядилась отпечатать эту фотографию на почтовой открытке, чтобы рассылать родственникам и друзьям. <...>

Стоицизму Эрнест выучился в Уиндермире рано и накрепко. Летние каникулы не означали только охоту и рыбалку. Едва ребенок вырастал достаточно, чтобы держать в руках метлу или грабли, он получал на день определенное задание. Пляж нужно было каждое утро разравнивать, другим местом для работы являлся спуск от коттеджа к берегу. Эрнесту поручалось каждый день приносить молоко с фермы Бэконов в полумиле от нас и потом возвращать туда пустые бидоны.

Во время одной такой экспедиции Эрнест чуть не погиб. Темный тенистый овраг отделял холм, на котором стоял Уиндермир, от холма, где располагалась ферма Бэконов. По дну его протекал ручеек, заросший водорослями. Земля по обе стороны ручья представляла бурый перегной разлагающейся древесины.

Однажды утром Эрнест побежал за молоком, в руке у него была короткая палочка. В овраге он споткнулся и упал, инстинктивно вытянув вперед руку с палочкой, чтобы защитить лицо. Палка воткнулась ему в горло, повредив обе миндалины. Хлынула кровь, и он потерял ее довольно много, пока добрался обратно до коттеджа. К счастью, отец оказался дома и остановил кровотечение.

Вид окровавленного сына, бегущего к дому, совершенно потряс маму. Спустя годы, когда я был уже подростком, стоило мне взять в руки палку или даже острый леденец, следовало немедленное предупреждение от кого-нибудь из домашних: "Помни, что слупилось с Эрнестом!"

После этого происшествия горло Эрнеста в течение некоторого времени было болезненным. Отец посоветовал ему, когда хочется плакать, насвистывать, чтобы отвлечься от боли. С тех пор насвистывание помогало Эрнесту стоически реагировать на боль. На фотографии, где изображен раненый герой в итальянском госпитале во время первой мировой войны, он насвистывает сквозь стиснутые зубы. <...>

В то лето, когда Эрнесту исполнилось пять лет, умер дедушка Холл. Он оставил маме достаточно денег, чтобы построить новый дом, такой, о каком она мечтала годами. Она спланировала пятнадцать комнат, включая музыкальный салон высотой в два этажа, с балконом, — весьма неудобный для отопления, но удобный для концертов. <...>

Новый салон для музыкальных занятий доставил массу радостей нашей талантливой маме. Вскоре она решила, что семейный оркестр более всего нуждается в виолончели, которая дополнит ансамбль из скрипки, рояля и голоса, обеспеченный ею и Марселиной. Желания Эрнеста в счет не шли. У него был слух, а семейный оркестр нуждался в третьем участнике. В результате Эрнест начал заниматься виолончелью, поначалу по полчаса в день. Вскоре он дошел до того, что ежедневный урок длился уже час. Такова была мамина система, которую она применяла к каждому из нас, пока сама не убеждалась в бессмысленности своих усилий. Убедить ее в чем-нибудь было чрезвычайно трудно. Притворство не помогало.

Вот так в течение нескольких лет Эрнест тратил час в дань на занятия виолончелью. Его самый правдивый ответ на неизменный вопрос: "Как вы начали писать", люди, не входившие в наш семейный круг, часто принимали за шутку. "Частью моего успеха, — обычно отвечал Эрнест — я обязан тем часам, когда я бывал один в музыкальном салоне и предполагалось, что я музицирую. А я в это время думал, играя вновь и вновь "Вот идет ласка".

Мама никогда не теряла надежды, что хоть один из ее Детей станет великим певцом. "Эрнест был таким разочарованием для меня — я все надеялась, пока ему не исполнилось двенадцать", — не раз говорила она мне. В те годы она руководила детским хором Третьей конгрегационалистской церкви в Чикаго. "Мне нужны были хорошие голоса, а Эрнест пел очень монотонно. Марселина и Урсула пели прекрасно, а у Эрнеста каждая нота звучала как предыдущая. <...>

В те ранние годы Эрнест увлекался гораздо больше стрельбой, чем пением. Однажды осенью, когда ему еще не исполнилось шестнадцать, дедушка Хемингуэй подарил ему ко дню рождения ружье 20-го калибра, отец взял Эрнеста на ферму к дяде Фрэнку Хайнсу, около Карбондейла в Иллинойсе. Это была чудесная местность, где водилось много перепелов, но, хотя поездка планировалась за несколько месяцев, она оказалась полна неприятностей, которые ни отец, ни сын не могли предвидеть.

Маленькое ружье Эрнеста било на редкость кучно. Когда счастье улыбалось ему, он мог настрелять птиц на расстоянии более 50 ярдов. Отец очень гордился, демонстрируя охотничье искусство Эрнеста на голубях, летавших вокруг амбара. Стрелять приходилось с очень неудобных позиций, рядом с домом, где находились женщины и дети. <...>

Эрнест очень скоро понял, что столь нелюбимый им музыкальный салон может быть приспособлен для более приятных занятий. Среди его товарищей по классу частенько вспыхивали споры.

"Пошли ко мне домой, и там мы спокойно все уладим", — обычно предлагал он.

Когда компания являлась, требовалось всего несколько минут на разведку — где находится мать и сестры. Если берег был чист, участники пробирались в музыкальный салон через черный ход с заднего двора. Санни тайком притаскивала боксерские перчатки, ведро с водой и тряпки. Все это было необходимо даже для поединка в один раунд, а большинство боев продолжалось три раунда, так что у каждого участника было достаточно времени, чтобы показать себя. Тоненькая блондинка Санни отсчитывала время и стояла на страже. Эта женственная девочка с мальчишескими ухватками, вероятно, способствовала тому, чтобы поединки проходили честно, и к тому же вдохновляла мальчиков сражаться как можно лучше. Когда ковры скатывали и убирали в сторону, хорошо натертый паркет оказывался идеальной поверхностью, с которой легко можно было смыть следы от разбитых носов. Во время одного из таких матчей шнуровкой боксерской перчатки Эрнесту повредило глаз. Задолго до того, как заходящее солнце заглядывало в окна с западной стороны, музыкальный салон принимал прежний вид. <...>

Позднее, когда Эрнест увидел объявление о школе бокса в гимнастическом зале в Чикаго, он добился у отца разрешения и записался туда. В первый же день Янг О’Хири разбил ему нос. Но это не обескуражило его. Много времени спустя он рассказывал одному своему другу: "Я понял, что он задаст мне трепку, в ту же минуту, как увидел его глаза

— Ты испугался? — спросил друг.

— Конечно. Он умел драться, как черт.

— Так чего же ты начал с ним бой?

— Я не настолько испугался". <...>

Первое охотничье ружье Эрнеста — одноствольный дробовик 20-го калибра — было подарком от дедушки Хемингуэя на его десятилетие. Ружье было очень хорошо для стрельбы по птицам и кроликам. Этот подарок сильно укрепил взаимную привязанность между дедушкой и Эрнестом, который любил слушать рассказы деда о том, как того мальчишкой привезли на Запад в крытом фургоне. Дедушка Хемингуэй рассказывал также волнующие истории о сражениях Гражданской войны. Он сражался добровольцем в Иллинойском пехотном полку и многое знал о тактике боя, а также об отвратительных реальностях войны.

Любимый рассказ дедушки Хемингуэя был о том, как "ему в голову ударил снаряд". Пройдя всю войну без единое царапины, он был серьезно ранен, когда снимал с высокой полки тяжелый снаряд и тот выскользнул у него из рук. Острый кусок металла оставил рану, на которую пришлось наложить несколько швов. <…>

Хотя в те годы, когда Эрнест учился в школе, финансовое положение семьи Хемингуэев было вполне прочным, с карманными деньгами его очень ограничивали. Отец был воспитан в правилах бережливости. Он был уверен, что путь в ад вымощен легкими деньгами, поэтому он давал деньги своим детям только за выполнение определенных работ по очень низким ценам. Никогда за все школьные годы Эрнест не получал от семьи больше двадцати пяти центов в неделю – жалкий бюджет даже для того времени.

Эрнесту удавалось сэкономить кое-какие деньги от летних работ на озере Валун. На ферме отец договаривался с Эрнестом о всех видах работ, не ограничивая его определенным временем и не требуя, чтобы Эрнест надрывался. Он слишком ценил каникулы, чтобы быть слепым в этом деле. Поэтому в промежутках между различными работами у Эрнеста находилось время для ловли форели в ручье Хортонс-Крик, в трех милях ходьбы от фермы. Там однажды в сумерках он поймал у старой пристани на западном берегу залива, где Хортонс-Крик впадает в озеро Шарлевуа, большую радужную форель. Он отправил рыбу на конкурс и впервые испытал чувство спортсмена, завоевавшего почетный приз.

Эрнест знал каждый фут этого ручья, от болотца, где он зарождается, и до впадения в Хортонс-Бей у Пайн-Лейк, на всем его пути, через глубокие заводи и леса до дамбы, через поля, под мостом и, наконец, самый опасный участок — заросшее лиственницами болото, где большинство рыбаков уже через полчаса пропадает на целый день.