Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Марселина Хемингуэй Санфорд - Из книги "В доме у Хемингуэев" (часть 4)

Долгожданное известие, что Эрнест, наконец-то возвращается даме" то Италии, мы получили только в начале января 1919 года. Еще до того, как мы узнали время его прибытия в Чикаго, папа услышал от кото-то, что в "Чикаго Ивнинг Америкен" 21 января 1919 года было напечатано интервью, взятое у Эрнеста сразу после того, как он сошел с парохода Нью-йоркский корреспондент газеты, рассказывая о прибытии в порт "Джузеппе Верди", писал следующее: "На борту судна, которое шло в Америку из Генуи с заходом в Гибралтар, прибыли четыреста офицеров и нижних чинов — подразделение военно-морских сил Соединенных Штатов, занимавших позиции в Порго-Корсини на Адриатическом побережье Италии. Среди шестидесяти восьми пассажиров первого класса находился также с трудом передвигавшийся человек — как говорилось в газете, "получивший наибольшее число ранений из всех, кто вернулся домой с войны. Это мистер Эрнест М. Хемингуэй из Оук-Парка, Иллинойс, 600 Норт Кенилуорт авеню". "Хемингуэй, — писал дальше корреспондент, — первый американец, раненный на итальянском фронте и получивший от короля Италии серебряную медаль "За отвагу" и итальянский "Croce di Guerra" [Военный орден (ит.)].

Папа получил телеграмму от Эрнеста из Нью-Йорка с известием, что поезд его прибудет в Чикаго поздно вечером. (Ночь он провел у своего приятеля по службе в Красном Кресте Билла Хорна.) Папа заехал за мной в школу и взял с собой на вокзал. Ветер был холодный, шея снег, и, когда мы доехали до вокзала на улице Ла-Сал, наш попросил меня не спускаться к путям и ждать Эрнеста наверху, а сам пошел вниз на платформу. Ему хотелось встретить Эрнеста одному. Мама с остальными детьми, разумеется, ждала его дома в Оук-Парке. Я с трудом переносила томительное ожидание, ежась от промозглой, до костей пробиравшей сырости. Напрягая глаза, вглядывалась я в поезда. Слушала пыхтенье приходящих и уходящих паровозов. Каждый раз, когда снизу доносился какой-то новый звук, я решала, что это пришел поезд Эрнеста.

И вдруг я увидела папу и Эрнеста! На Эрни было форменное кепи. Одет он был в форму цвета хаки, английского образца, частично скрытую накинутым на плечи суконным черным плащом, который был скреплен у горла двойной серебряной пряжкой. На нем были коричневые кожаные сапоги до колен, он прихрамывал и опирался на палку. Медленно, приостанавливаясь после каждого шага, 4 поднимался он по лестнице ко мне. Папа пытался взять его под руку. Но вот, наконец, Эрни добрался до верхней ступеньки.

— Здорово, Айвори! — сказал он, целуя меня. — Как ты, сестренка?

Слезы хлынули у меня из глаз. Эрни снова был дома, он выглядел повзрослевшим и утомленным, но румянец его не поблек, и ямочки были на месте. Густые каштановые волосы, выбивавшиеся из-под кепи, блестели.

Папа суетился вокруг нас. Он был очень возбужден, и, ему не терпелось поскорей усадить Эрнеста в машину.

— Сюда, сынок! Сюда, обопрись на меня! — приговаривал он, когда мы стали спускаться по другой длинной лестнице к выходу из вокзала, где нас ждал "форд".

— Слушай, папа, — сказал Эрни. — Я в одиночку проделал весь путь от Милана, и ничего. Думаю, что и здесь справлюсь. Ты, — он указал пальцем на папу, — и Марси идите вперед к машине. А я пойду вслед за вами своим ходом. Дубинка мне здорово помогает. — Это была правда. И все же мы оба подождали и медленно пошли вместе с ним.

Но это был уже не тот Эрнест, старый друг и товарищ детских игр. Хотя меньше года прошло с тех пор, как он уехал в Европу, и только полтора года с тех пор, как мы одновременно окончили школу, жизнь Эрнеста за это время до краев заполнилась новыми впечатлениями: война, Зрелище смерти, физические страдания, новые люди, новый язык и, наконец, любовь.

Утром Эрнест не вставал — он оставался лежать в своей большой, покрашенной в зеленый цвет кровати. Весь день в постели он проводил редко, но, по-видимому, для его израненных ног было лучше, если большую часть дня они оставались в покое. Я прекрасно помню, как выделялись на белой подушке его темно-каштановые волосы. Обычно он набрасывал поверх других одеял вязаное покрывало, подаренное ему Красным Крестом, — то самое, которое мы видели в кинохронике, составленное из ярких зеленых, красных, черных, желтых и белых квадратиков. Это покрывало он повсюду таскал с собой. Когда мы спрашивали его, почему, — он отвечал, что покрывало помогает ему одолевать тоску по Италии.

Эрни удивительно терпеливо переносил боль, причиняемую ему гноящимися ранками. Крошечные осколки шрапнели, буквально усеивавшие его ноги и ступни, неустанно пробивали себе дорогу на поверхность. Он ездил в городскую больницу, где папа со своими коллегами тщательно обследовали его. Насколько я помню, никаких настоящих операций больше не требовалось, но он должен был находиться под постоянным медицинским наблюдением. Один раз ему все же пришлось лечь в больницу — лечить воспалившуюся ранку.

Раз как-то Эрни высунул ногу из-под одеяла и показал мне, как он умеет шевелить пальцами нош, растопыривать их, почти как пальцы на руках. Осколки металла перерезали некоторые мускулы, и теперь его ступни, хоть и были сплошь покрыты шрамами, обрели гораздо большую, чем прежде, подвижность. Собственно, даже не ступни, а пальцы ног. Эрни немного гордился тем, что может подбирать предметы — карандаш, например, — своими ставшими вдруг ловкими и подвижными пальцами.

— Хоть что-то хорошее я все-таки с войны привез, — говорил он мне.

Очень часто Эрни испытывал сильные боли, но обычно, спускаясь вниз, он бывал вполне весел. Писал много писем в Италию и, лежа в постели, часами читал. Он перечитал все, что было в доме, включая медицинские вестники из папиного кабинета, а также брал множество книг в городской библиотеке. Хотя утро Эрни, как правило, проводил в постели, к обеду он всегда являлся в своей красивой форме Красного Креста и в высоких сапогах из кордовой кожи. Он очень гордился этими сапогами и ежедневно начищал их до блеска. Пообедав вместе со всей семьей, он надевал кепи, брал свою палку и отправлялся на прогулку. Заглядывал к старым приятелям, но застать дома днем можно было очень немногих — все были заняты: большинство его приятелей работали или же вернулись после демобилизации в колледжи. В конце концов, Эрнест начал ходить после обеда в нашу бывшую школу — там он чувствовал себя дома. <...>

Но в промежутках между рассчитанной на публику деятельностью Эрни овладевала тоска, и тогда он удалялся в свою комнату, подальше и от доброжелателей и от людей, одолеваемых любопытством. Помню, что в один из таких тихих периодов (наверное, это случилось месяц спустя после возвращения Эрни из Европы) я была чем-то — не имевшим к Эрни никакого отношения — очень расстроена. Мне нужно было отнести Эрни почту или журналы, и я поднялась на третий этаж. Эрни лежал в кровати. Он сразу же заметил, что что-то не так.

— В чем дело, Мэдлин? — ласково спросил он. — Кто-нибудь обидел мою сестренку?

Мы поговорили несколько минут, поговорили откровенно, как прежде, до его отъезда в Канзас-Сити, ничего не утаивая и не замалчивая.

Потом Эрнест сказал:

— Вот, пригубь, Мэдлин. — Он протянул мне бутылку, на этикетке которой было написано "Кюммель". Я осторожно попробовала теплую, пахнущую анисом жидкость, подержала ее во рту, но не проглотила.

— Не бойся, — сказал Эрни. — Выпей, сестренка, с тобой ничего не случится. Эта бутылочка приносит утешение. Когда боль становится совсем уж невыносимой, надо выпить несколько глотков, и сразу станет легче. Мэдлин, — продолжал он, — не бойся испробовать все, что может встретиться тебе за пределами Оук-Парка. Жизнь здесь хороша, но ведь, помимо нашего города, существует целый огромный мир, и в нем полно людей, которые остро чувствуют все происходящее. Они живут, и любят, и умирают, не позволив своим чувствам притупиться. Испробуй все на свете, сестра! Не бойся испытать что-то прежде неизведанное потому, что никогда не изведывала этого раньше. Иногда мне кажется, что мы живем здесь вполжизни. Итальянцы живут в полную силу. Через что только не прошли некоторые из тех ребят, с которыми я лежал в госпитале! Я мог бы много что тебе порассказать, Мэд...

Я просила его поделиться со мной, но Эрни сказал, что не хочет шокировать меня. Все же кое-что он мне рассказал.

Эрни говорил, что после того как стал лучше понимать разговорный итальянский язык и выучил больше слов, ему пришлось услышать несколько довольно-таки непристойных историй. Некоторые из них он поведал мне, хотя, по всей вероятности, в сильно смягченной форме. Рассказывая что-нибудь в присутствии всей семьи, Эрнест всегда следил за тем, чтобы не оскорбить чувств наших немного старомодных родителей. Думаю, что, вернувшись домой после ярких приключений, выпавших на его долю, и вновь окунувшись в привычную провинциальную жизнь Оук-Парка, он испытывал чувство человека, посаженного в ящик с плотно пригнанной крышкой. В тот вечер я долго думала, придет ли время, когда Эрни снова будет счастлив, живя дома.

Разумеется, Эрни встречался и со своими новыми друзьями-итальянцами, жившими неподалеку в Чикаго. Итальянский вице-консул "Никки" Нерон был его большим другом. Вот с помощью этого вице-консула и разных итало-американских организаций, члены которых знали о заслугах Эрнеста и полученной им медали, группа итальянцев и устроила у нас дома незабываемый вечер в честь Эрни.

Устроители приехали к папе и маме и рассказали о своем намерении. Сначала папа и мама ничего не поняли. Но почему эти люди вздумали приехать к нам в дом со своей собственной едой? Это же нелепо! Но Эрнест сказал:

— Разреши им, папа. Пускай приезжают. Они собираются привезти буквально все — еду, оркестр, оперных певцов, вино. И все заботы возьмут на себя.

— Но ведь такой прием будет стоить очень дорого! Мы не можем принять от них этого, — протестовал папа.

— Им хочется сделать это, папа! Ты только обидишь их, ответив отказом. Они любят фиесты и хотят показать, что и американцев они очень любят. Успокойся, папа. Тебе самому будет приятно.

На том и порешили. Итальянцы сказали, что мы можем пригласить всех, кого захотим. А с ними приедут их друзья. Угощение они привезут по меньшей мере на пятьдесят человек. У нас дома такое количество народа могло легко разместиться. Это была первая сказочная фиеста, устроенная итальянцами в нашем доме.

Как было условлено, в назначенное воскресенье (вечер мог состояться только в воскресенье, так как большинство людей, входивших в эту группу, тесть дней в неделю работали) в Оук-Парк прикатили машины, битком набитые говорливыми, хохочущими, темноволосыми людьми. Они тащили огромные корзины, доверху наполненные прекрасной едой. Когда итальянцы опорожнили свои корзины и ящики, центр нашего большого обеденного стола оказался заставленным блюдами с мясом и спагетти. Их окружали тарелки с жареными цыплятами, экзотическими рыбными салатами, маленькими пирожными и тающими во рту пирожками, начиненными сыром или молотым мясом со всякого рода пряностями. Рядом лежали длинные батоны итальянского хлеба с хрустящей корочкой, стояли глазированные торты и огромные кувшины с красным и белым вином.

Среди приехавших оказались три хориста Чикагской оперы. Другие — по будним дням главные повара в лучших чикагских ресторанах — тут же облачились в свои передники, отправились на кухню и взяли бразды правления в свои руки.

Певцы дали концерт, оперные арии они исполняли, выразительно жестикулируя и в полную силу голоса, словно находились на сцене. Двое итальянцев привезли с собой гитары, у одного была скрипка, и еще один играл на мандолине. Все вместе они прекрасно аккомпанировали певцам. Концерт, конечно, проходил в маминой музыкальной комнате.

Даже папа, который по-прежнему относился к затее с некоторым предубеждением — главным образом из-за того, что вечер устроили в воскресенье, — принял в конце концов участие в общем веселье. Да и как можно было устоять перед искренним порывом щедрых дружелюбных т людей, приехавших специально, чтобы оказать честь твоему сыну.

И, наконец, один из итальянцев, фотограф-профессионал, собрал вместе всех: и поваров, и музыкантов, и наше семейство и составил группу под хорами в музыкальной комнате, а сам накрылся с головой черной тряпкой и крикнул:

— Пра-ашу улыбка!

Все улыбнулись. На фотографии запечатлена очень веселая компания.

Мы, Хемингуэи, наслаждались каждой минутой этого чудесного вечера, не важно, что понимали мы лишь часть того, что говорили наши итальянские гости-хозяева. Невозможно было сомневаться в их искренности, когда они объясняли, как счастливы и горды тем, что им удалось отпраздновать возвращение Эрнеста из Италии в его собственном доме.

В одном они были разочарованы — мы пригласили слишком мало собственных друзей, и еда осталась несъеденной. Ничего, скоро приедем опять! Такой красивый дом, восклицали они с чувством, должен быть заполнен друзьями! Веселая компания выбрала воскресенье и снова прикатала к нам с музыкантами и замечательными яствами. К тому времени слухи об исключительном гостеприимстве итальянцев распространились по всему Оук-Парку. Друзья Эрнеста, Урсулы и мои были в восторге от того, что могут принять участие в фиесте. Я не вполне уверена, но мне кажется, что явился и кое-кто из детворы, дружившей с Санни. Семилетнюю Кэрол и трехлетнего Леса уложили спать пораньше. Повторная фиеста, продолжавшаяся от полудня до полуночи, наконец, закончилась, когда мы с Эрнестом проводили последних, — как мы думали, — поющих и перекликающихся гостей, было уже около часа ночи, и папа не скрывал своего раздражения. Он устал и хотел спать. Нам с Эрни было неприятно, что папа утомлен и недоволен, сами мы считали, что провели время просто прекрасно.

— В своих увеселениях вы зашли слишком далеко, — сказал нам папа. Он прибавил, что громкое пение и выкрики отъезжающих гостей нарушили покой соседей, сухо пожелал нам спокойной ночи и, твердо шагая, отправился спать.

Наконец, входная дверь была заперта и электричество внизу погашено.

Мы с Эрни осторожно крались в темноте вверх по лестнице, стараясь не потревожить никого из домашних. Моя комната была на втором эта же. Добравшись до своей, на третьем, и протянув руку к выключателю, Эрни чуть не упал, споткнувшись обо что-то лежащее на полу. Оказалось, что лежит сын наших соседей. Он крепко спал.

Электричество было снова зажжено. Эрни позвал меня, и мы вместе тщательно осмотрели весь дом. Еще один наш приятель был обнаружен в музыкальной комнате, он лежал за кушеткой в бессознательном состоянии, сильно злоупотребив плодами итальянских виноградников. После этого мы нехотя пришли к заключению, что папа, возможно, и прав — увеселения с итальянцами зашли слишком далеко. Больше у нас дома таких вечеров не устраивалось.

Но, несмотря на то, что в нашем доме развеселым пиршествам был положен конец, мы с Эрнестом продолжали ездить на вечеринки к итальянцам в Чикаго. Помню, как мы танцевали тарантеллу в гостях у одного из любезных хозяев нашей домашней фиесты, как я ездила зимой в оперу в компании с несколькими из этих милых людей. Знакомство с радушными итальянцами позволило нам по-новому увидеть Чикаго.

Уже долгое время Эрнест каждый день подкарауливал почтальона. Он нервничал, стал раздражителен. И вот, наконец, письмо пришло. Прочитав его, Эрни лег в постель, у него поднялась температура, он совсем расхворался. Сначала мы не понимали, в чем дело. Лекарства не помогали, температура не спадала, и папа очень взволновался. Я пошла наверх посмотреть, не могу ли чем-то помочь. Эрни сунул мне письмо.

— На, прочти! — сказал он, не в силах справиться со своим горем. — Хотя нет. Я сам скажу тебе...

И отвернулся к стене. Только через несколько дней он почувствовал себя немного лучше, но разговор о письме больше не возобновлялся.

Эрни сказал мне, что Аги не думает возвращаться в Америку. Она выходит замуж за итальянского майора.

Но прошло какое-то время, и Эрнест вернулся к жизни. Стал снова встречаться с друзьями. Я не раз думала впоследствии, что из всех писем, полученных когда-либо братом, письмо от Агнес было самым ценным. Быть может, без мучительных воспоминаний о нем "Прощай, оружие!" никогда не было бы написано. <...>

Летом, пока строился коттедж, Эрни жил на озере, а в семье тем временем росла тревога из-за того, что он не выражает никакого желания поступить в колледж или устроиться на работу. Мама разговаривала по этому поводу со Стерлингом Санфордом, спрашивала его совета — как пробудить у Эрнеста интерес к дальнейшему образованию.

— Нельзя же допустить, чтобы молодой человек болтался без дела, он должен чем-то интересоваться, — говорила она.

Эрнест же спал каждый день допоздна, ничего не писал и, насколько мы могли судить, не строил никаких планов на будущее.

К концу лета Эрнест надумал, что останется пожить осенью в нашем коттедже в Уиндермире. Он утверждал, что прекрасно поживет там один, после того как мы все вернемся в Оук-Парк. Ведь сами же мы говорили, как чудно было бы иметь возможность остаться на озере и любоваться роскошными красками осенней природы. Ноги его совсем зажили, и он вполне способен совершать дальние прогулки.

У Стерлинга сохранилось мое письмо из Оук-Парка от 14 октября 1919 года, в нем я писала:

"Эрни снова с нами, но пробудет здесь только неделю. Он приехал на машине с Биллом Смитом в прошлый понедельник и намерен вернуться в Хортонс-Бей на всю зиму. Лично я опасаюсь, что он замерзнет там, но его обуревает желание писать — сотворить множество литературных произведений, а, насколько я понимаю, Хортонс-Бей зимой самое тихое и подходящее место на земле для этого".

Но, очевидно, Эрнест счел, что в коттедже ему будет еще лучше, так как он не вернулся в Бей, а вместо этого поздней осенью, когда тепла от камина стало недостаточно, чтобы обогреваться, отправился в Петоски.

Насколько я знаю, Эрнест никогда больше не жил в Петоски подолгу. Но в эту осень он познакомился с жителями города лучше, чем кто-либо другой до членов нашей семьи, и у него нашлось время принимать участие в жизни города. Кроме того, живя там в одиночестве, он начал писать, как и собирался. Но ни разу не упомянул в письме и ни разу не обмолвился в разговоре с кем-нибудь до нас, что-тогда осенью и ранней зимой он писал в Петоски что-то свое. <...>

С января по май 1920 года Эрнест жил в Торонто. Рассказ о том, как он очутился там, заслуживает внимания. Находясь в Петоски, он незадолго до Рождества 1919 года выступил с военными воспоминаниями, по ходу рассказа он — как это бывало и на вечерах в Оук-Парке — демонстрировал привезенные из Италии сувениры: мундиры разных армий, собственный стальной шлем, украшенную плюмажем шляпу, ракетницу и другие. Среди слушателей находилась миссис Ральф Коннебл из Торонто, гостившая в Петоски у своей матери, миссис Джордж Гридни. После концертной программы ее познакомили в Эрнестом, и, узнав, что он не имеет определенных планов на эту зиму, она подумала, что было бы неплохо, если бы он согласился пожить до весны у них дома в Торонто, пока остальная семья находится на юге, и составить компанию их сыну Ральфу-младшему, который был всего на год моложе Эрнеста. Хотя никто из нашей семьи никогда не встречался с Коннеблами, мой отец и мистер Коннебл были заочно знакомы. Эрнест радостно сообщил нам о приглашении пожить в Торонто и написал, что расходы по поездке туда берут на себя Коннеблы.

Рождество Эрнест провел с нами в Оук-Парке. А в январе уехал в Торонто и поселился у Коннеблов. Пока они жили во Флориде, он регулярно переписывался со своими хозяевами и их дочерью Дороти. Тогда он и написал свое знаменитое письмо ей с советом, как выигрывать в рулетку. А когда Коннеблы вернулись в Торонто, Эрнест, Дороти Коннебл и еще один их приятель Эрнест Смит прекрасно проводили время вместе: катались на коньках, ездили в театр и вообще веселились. Мистер Коннебл, управлявший всеми уолвортовскими магазинами в Канаде, был занят выше головы, и познакомила Эрнеста с другом их семьи, журналистом из "Торонто Стар", миссис Коннебл. Она говорила мне потом, что именно это знакомство послужило тому, что Эрнест стал писать время от времени очерки в газету. Вскоре Эрнест написал папе о своем первом задании. Его послали проинтервьюировать знаменитого медика. Когда он представил рукопись редактору, тот похвалил его за точность в описании технических деталей и правильность медицинских терминов. Папа был доволен, но не удивлен: по его мнению, это указывало на то, что Эрнест, выросший в семье доктора, получил хорошую подготовку. До конца своего пребывания в Торонто он продолжал изредка писать статьи для "Стар", но штатным сотрудником газеты в тот год еще не стал. Я была страшно рада, когда Эрнест вернулся домой Оук-Парк в конце мая 1920 года. Он был оживлен, весел и строил массу планов. Когда я спросила его, не собирается ли он писать для "Торонто Стар", он ответил: "Еще чего! Нет, сестренка, я собираюсь путешествовать". Потом он сообщил мне, что к нам приедет из Канзас-Сити Брамми (Тед Брамбак, тот самый, который служил с ним в корпусе Красного Креста) и еще Билл Смит — его приятель из Сент-Джозефа, Миссури, проводивший иногда лето в Хортонс-Бей у своей тетки, миссис Чарльз. Оба должны приехать в Валун в самом начале июня.

Казалось, Эрнеста не обременяли никакие заботы. Он был здоров, бодр, весел, похож скорее на шестнадцатилетнего мальчишку, чем на мужчину, которому вот-вот исполнится двадцать один год. Он больше не углублялся в себя, как прежде, после возвращения из Италии, не занимался самоанализом. Съездил в Энн-Арбор, где повидался с Джеком Пенгекостом, своим одноклассником — тот учился в Мичиганском университете и уже получил паспорт для поездки в восточные страны, — и вместе они обдумывали рискованые путешествия, которые предпримут будущей осенью. Почти каждый вечер у него собирались товарищи. К их компании присоединялась и я, приезжая домой на субботу и воскресенье отдохнуть от Занятий в Школе красноречия и от своей работы в Кенилуортской церкви и клубе. <...>

В письме от 1 июня 1920 года Эрнест поведал миссис Коннебл, что он и три его приятеля Билл Смит, Джек Пентекост и Брамми намерены отправиться в путешествие по странам Востока. Они предполагали отработать свой проезд в качестве матросов или кочегаров и сойти с парохода в Йокогаме. Написал он ей также, что лучшим другом его снова стала старшая сестра и о своем горячем желании поскорее познакомить родителей с Коннеблами. В конце июня приятели его собрались в Оук-Парке и отправились оттуда на машине Билла Смита на озеро Валун разрабатывать детали путешествия. Расстались они все еще полные радужных надежд, и Эрнест провел остаток лета со своими друзьями в Хортонс-Бей — охотился и ходил на дальние прогулки по лесу, за неимением другой цели иногда он стрелял по изоляторам на телеграфных столбах. В то время мы мало с ним виделись — у меня было много дел в Кенилуортском клубе и я готовилась к поступлению в университет. Но Эрнест писал мне часто, так же как и мама.

В то лето мама сильно натерпелась от Эрнеста. Ее возмущали его поведение и его безответственность. Она считала, что восемнадцать месяцев — слишком большой для взрослого человека срок, чтобы сидеть без работы и без какого-либо намерения на работу устроиться, кроме как отправиться матросом на Восток. Она отказалась дать ему деньги на паспорт и на проезд до Сан-Франциско. И сказала, что пора ему браться за ум и начать зарабатывать себе на жизнь.

Мечта Эрни о путешествии на Восток не осуществилась. Прошло уже полтора года со времени возвращения домой, раны его давным-давно зажили, но за это время он проработал всего несколько месяцев в Торонто — исполнял небольшие поручения редакции и писал от случая к случаю очерки для газеты "Торонто Стар". Никаких других попыток стать независимым он не предпринимал.

Эрнест, который умел быть совершенно очаровательным в компании, мог спокойно пренебречь чужими удобствами или неинтересными ему обязанностями. Хотя я и не жила дома тем летом, но знала, что мама чувствует себя не очень хорошо, а папа выбивается из сил, работая в душном и жарком Чикаго, чтобы выправить как-то финансы семьи, пошатнувшиеся в этом году, главным образом из-за того, что мама уже не могла так напряженно трудиться и давать столько уроков. Знала я и о том, что ей приходится экономить, вследствие чего было сокращено число прислуги в коттедже, что они с папой копят деньги на колледж Урсуле. В тот год, живя в девяти милях от города, мама оказалась без машины, без папы, который всегда мог свозить ее куда надо, и без телефона, а покупка провизии была, как всегда, трудным делом.

Перед своим отъездом на север Эрнест обещал отцу, что возьмет на себя все дела, исполнявшиеся обычно самим папой. Иными словами, он должен был наколоть дров, привезти с противоположной стороны озера лед, хранившийся на ферме, выкопать глубокие ямы для кухонных отбросов. Были и другие трудные работы, столь необходимые при жизни на природе. Эрнест намеревался жить в Хортонс-Бей и приезжать домой помогать нам. Лесу было всего пять лет, он даже не пошел еще в детский сад. Кэрол исполнилось девять, две другие мои сестры были подростками. Все девочки помогали по дому, и только старший брат в трудах не участвовал. Эрнест попросту не сдержал слово — он никак не помогал маме. В коттедж он обычно приезжал без предупреждения, к обеду, и привозил с собой двух-трех рослых и крепких приятелей своего возраста. Хотя мама каждый раз умоляла Эрнеста помочь в чем-то и пыталась поговорить с ним о положении, котором находится семья, он беспечно отмахивался от ее просьб и умудрялся исчезнуть вместе со своими друзьями сразу после обеда или же уезжал на рыбалку, как раз когда необходимо было что-то сделать. Правда, он всегда обещал сделать это "как-нибудь в другой раз".

Наконец, обеспокоенная сверх всякой меры отсутствием у Эрнеста всякого чувства ответственности, его грубостью и готовностью жить на средства отца или даже чужих людей — например, миссис Чарльз, тетки Билла Смита, мама решила принять крутые меры с тем, чтобы заставить его очнуться. Сразу после дня рождения, когда ему исполнился двадцать один год, она написала Эрнесту письмо, где ему было твердо и решительно заявлено, что он должен или устроиться на работу, или же покинуть дом. Если он собирается и дальше бездельничать, это ни к чему хорошему не приведет. Получив такой ультиматум, Эрни обиделся. Отношения между ними все лето были натянутыми, и это объясняет отчасти поступок мамы, которая решила одна уехать в Грэйс-коттедж. Папа был встревожен, ему вовсе не хотелось открытого разрыва, но он был на стороне мамы. Горькое лекарство помогло, и в конце лета, когда мы все вернулись в Оук-Парк, Эрни зашел домой только затем, чтобы собрать свою одежду, после чего переселился к Кенли Смиту — женатому старшему брату Билла, который снимал просторную квартиру в Чикаго. После долгих поисков Эрни нашел себе работу — помощника редактора в журнале "Кооператив Коммонуэлс"...

Смиты (у которых жил Эрнест) часто приглашали меня в гости по воскресеньям после обеда. Кенли и его очаровательная жена собирали у себя много молодежи. Я постоянно встречала у них Билла Смита с сестрой Кэтрин (впоследствии ставшей женой писателя Джона Дос Пассоса), Бобби Рауза и Билла Хорна, служивших вместе с Эрни в Италии. Обращала на себя общее внимание прелестная высокая девушка с каштановыми волосами из Сент-Луиса, которая произвела большое впечатление на моего брата. Ее имя было Элизабет Хэдли Ричардсон, но все звали ее Хэдли, а Эрни дал ей прозвище "Кангганка".

Во время поездки в Чикаго Хэдли подвернула ногу, которая так сильно распухла, что надеть туфлю оказалось невозможным. Помню, с каким восхищением рассказывал мне Эрнест о том, как, вместо того чтобы отменить из-за этого условленную встречу, она согласилась пойти с ним на стадион Чикагского университета смотреть футбольный матч. Эрни считал, что она выглядела просто чудесно, когда, бодро прихрамывая, шла по дорожке в ночной туфельке из красного войлока.

— Всякая другая стеснялась бы появиться с забинтованной ногой, — говорил он. — И ты бы постеснялась, Марси. Но Хэдли словно и не замечала, что на ней ночная туфля. Шла с таким видом, будто так и надо. Молодчина!

Прошло несколько месяцев, и Эрнест сообщил нам, что они с Хэдли решили пожениться. Она так нравилась всем нам, что мы были просто вне себя от радости. Когда Эрнест и Хэдли сказали, что им хотелось бы устроить свадьбу летом на севере, мама и папа предложили им провести медовый месяц в Уиндермирском коттедже.

3 сентября 1921 года они обвенчались в Хортонс-Бей, в небольшой белой методистской церковке рядом с универсальным магазином. Прием д ля родственников и самых близких друзей был устроен в доме тети Бесс Дилуорт, через дорогу от церкви.

Эрнест и его шафера: Билл Смит, Карл Эдгар, Билл Хорн и другие приятели были одеты в синие пиджаки и белые фланелевые брюки. Хэдли была вся в белом и, конечно, в фате. Ее родители умерли, но сестра с мужем, профессором Вашингтонского университета, приехали из Сент-Луиса, присутствовали и Коннеблы, проводившие лето в Петоски, и, разумеется, все семейство Хемингуэев.

Молодая чета провела медовый месяц чудесный теплый сентябрь — в нашем Уиндермирском коттедже, откуда накануне свадьбы выехали родители с младшими детьми.

Осенью Эрни и Хэдли сняли квартиру в Чикаго, и Эрнест продолжал писать для журнала. 1 октября исполнилось двадцать пять лет со дня маминой и папиной свадьбы, и они воспользовались устроенным по этому случаю у нас дома в Оук-Парке приемом, на котором присутствовало около четырехсот человек друзей и соседей, чтобы представить им молодых — мистера и миссис Эрнест Хемингуэй. Это был чудесный прием. Хэдли была ослепительно хороша в тот вечер. Свет ламп зажигал яркие искры в ее золотисто-каштановых волосах. Она надела свое подвенечное платье, и стоявший рядом Эрни, принимая поздравления гостей, сиял улыбкой. Красота моей новой сестры радовала меня. Вспоминая этот вечер, я думаю, что родители наши редко бывали так счастливы — им казалось, что судьба, наконец, решила улыбнуться Эрнесту, сулила ему хорошее будущее. Они полюбили Хэдли и были уверены, что теперь-то уж, имея такую замечательную жену, он будет держаться за свою работу.

Первый раз стихи Эрнеста были напечатаны, еще когда он не был женат и жил у Смитов. Помню, как он пришел показать их мне в напечатанном виде. Я стояла в кухне у нас дома на Кенилуорт-авеню, и вдруг ворвался он, держа в руке тонкую книжечку в бледно-зеленой обложке.

— Показать тебе кое-что, а, Марси? — спросил он.

— Конечно, — сказала я. — Давай сюда.

Он с каким-то смущением протянул мне книжечку.

— Погляди на оглавление, — сказал он. — Твой брат стал поэтом!

Я листала книжку, пока не дошла до стихов Эрнеста, внизу жирным шрифтом было напечатано ЭРНЕСТ М. ХЕМИНГУЭЙ.

— Здорово, а? — сказал Эрни. Я полностью с ним согласилась.

Стихи были напечатаны в одном из недолговечных журнальчиков тех лет. Не уверена, но мне кажется, что они вошли позднее в подборку, опубликованную в 1923 году в Париже.

Эрнест понес журнал в другую комнату показать маме и папе. Творение Эрнеста произвело на них должное впечатление. Мама была очень довольна, что он пишет что-то помимо статей для журнала какого-то кооператива. И она, и папа поощряли Эрнеста в желании стать писателем.

Осенью 1921 года итальянское консульство в Чикаго уведомило Эрнеста, что в Соединенные Штаты прибывает генерал Диад, который вручит ему орден "Croce di Guerra", заработанный им в Италии. Мама, папа, Хэдли и я были приглашены в Чикаго на банкет и на торжественную церемонию вручения ордена. Генерал был весьма импозантен, хоть и невысок ростом. Наши родители и мы с Эрнестом удостоились чести быть представленными ему. Церемония, разумеется, была обставлена весьма торжественно, и мы очень гордились Эрнестом, который, получая медаль от генерала, держался с подобающей скромностью. Наш приятель, вице-консул, капитан "Ник" Нерон, тоже был награжден. В то утро, гордо выставив вперед грудь, сплошь завешанную орденами и медалями, он командовал парадом в честь Генерала Диаца.

Полученному Эрни ордену сопутствовала пожизненная пенсия — пятьдесят лир в год. Кроме того, он, по словам генерала, становился "почетным кузеном короля". В 1921 году и король и пятьдесят лир еще высоко ценились в Италии.

Из этого восхитительного вечера мне больше всего запомнилось знакомство со свитой генерала — молодыми офицерами (некоторые из них состояли в родстве с королевской семьей), сопровождавшими его в поездке от Нью-Йорка до Западного побережья с остановкой в Чикаго, и ехавшими в том же пульмановском вагоне, что и он. В тот вечер мне был вручен роскошный букет алых роз вместе с предложением присоединиться к компании и проделать с ними остаток путешествия в вагоне генерала. Конечно, папа сразу же отклонил это приглашение. Положа руку на сердце, скажу, что желания принять его не возникало и у меня. Но что там ни говори, приглашение, полученное от настоящего кузена короля, порадовало меня. А изысканные комплименты, которые дарили мне милые офицеры, явились очаровательным завершающим штрихом этого удивительного вечера.

В декабре 1921 года, перед самым Рождеством, Эрнест и Хэдли покинули Чикаго и отправились в Париж. Хэдли досталось от родителей небольшое наследство, и они решили умчаться за границу и, пока хватит денег, жить там. Эрнест рассчитывал, что сможет посылать оттуда очерки в "Торонто Стар". Я поехала с ними на вокзал проводить их, по дороге меня занимала мысль — как себя чувствует человек, отправляясь в Европу, где его ждет совершенно другая жизнь. Смиты, Хоуэл Дженкинс и еще кое-кто из старых приятелей тоже стояли с нами на перроне. Утро было морозное, и, когда, поднимаясь на подножку вагона, Хэдли взялась за стальной поручень, я заметила, что она без перчаток.

— Хэдли, надень перчатки, — крикнула я.

— Да у меня их нет, Марселин, — ответила она. — Зачем они мне. Скоро мы будем на пароходе.

— Лови, Каштанка! Возьми мои! — сказала я, стаскивая с рук серые шерстяные перчатки и бросая ей — она стояла на задней площадке вагона. Хэдли поймала перчатки и с улыбкой надела.

— Спасибо, Марси! Вот уж действительно прощальный подарок, — сказала она.

Поезд начал двигаться, Эрни стоял, обняв Хэдли за плечи, и махал нам. Кто-то из молодых людей — Дженкс или, может, Билл Хорн — сорвал с шеи кашне, скатал его и бросил комок Эрнесту.

— А это прощальный подарок тебе, Эрни! — крикнул он.

— Напиши нам из Парижа! — заорал кто-то вслед набирающему скорость поезду.

Эрни и Хэдли махали нам, пока поезд не вышел из-под свода вокзала. И когда они, наконец, скрылись из вида, не я одна была на грани слез.