Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Мэри Уэлш Хемингуэй - Из книги "Как это было" (часть 1)

Джон Стейс устроил нас в зале на третьем эта же за крохотным столиком у самой двери. Мы увидели нескольких знакомых, и Шоу сказал мне на ухо, что крупный мужчина, обедающий в одиночку на другом конце зала, — это Хемингуэй. Он сидел, одетый в суконную форму Британских Военно-Воздушных сил, и было заметно, что ему неудобно и жарко. <...>

Я тоже запарилась наверху в своем новом щегольском жакете, перешитом из пиджака Ноэля, сняла его, и Шоу сокрушенно предрек, что теперь у нашего столика будут останавливаться люди, нарушая наше уединение. Дело в том, что с тех пор, как меня лет в 12 — 13 мать попыталась было засупонить в бюстгальтер, у меня их никогда в заводе не было.

— Благослови Бог машину, на которой был связан этот свитерок, — произнес Шоу.

— Ты что, никогда не бывал в картинных галереях?

— Тут важна фактура, — возразил он. — А краска — это еще не кожа.

Действительно, двое или трое знакомых по пути из зала задержались возле нас.

— Неплохой свитерок.

— Что делает жара: все так и лезет наружу!

— Мэри, хорошо бы нам с вами почаще видеться.

Мастер Хемингуэй тоже остановился, нерешительно сказал:

— Представь меня своей приятельнице, Шоу, — и робко пригласил меня пообедать с ним в один из ближайших дней. Я увидела, что глаза у него в обрамлении буйной, клочковатой растительности, красивые, живые, проницательные и добрые. А голос оказался моложе и взволнованнее, чем можно было ожидать по внешности. На миг я ощутила его одиночество, может быть, даже тоску, но поспешила отмахнуться. Он только недавно приехал и не успел обзавестись толпой знакомых, так что мы без особого труда выбрали день, когда оба были свободны в обеденные часы.

Потом Хемингуэй ушел, а Шоу горько вздохнул:

— Ну что ж. Спасибо за приятное знакомство.

— Ты куда-то уезжаешь?

— Разве ты не поняла, глупая? Только что в Сохо родилась новая монополия. Вроде Де-Бировской монополии на алмазы.

— По-моему, ты рехнулся.

В Лондоне держалась удивительно теплая весенняя погода, и Джон Стейс выставил несколько столиков на тротуар перед рестораном. За один из них он и усадил нас с Эрнестом, что отнюдь не благоприятствовало нашему первому свиданию. Из-за угла на Шарлот-стрит то и дело, храпя и скрежеща, выезжали легковые такси и заглушали наши слова, а официанты лишь изредка вспоминали о существовании своих уличных посетителей. Эрнест впадал в лирику, рассказывая о новых знакомствах среди английских летчиков, и смешил меня историями о недоразумениях, которые с ним случались в полетах из-за непонятных авиаторских выражений и неразборчивого британского прононса. Он был аккредитован при Американском штабе как корреспондент "Колльерса", но на удивление плохо разбирался в организации Британских ВВС и мало что знал об их роли в Битве за Англию и в защите Лондона и даже об англо-американских бомбовых ударах по Европе. Некоторые пробелы я постаралась восполнить и посоветовала, что можно на эти темы прочитать, он записывал ссылки и названия, а я смотрела, какие у него красивые руки, не сухие и жилистые, но и не пухлые, и пальцы длинные, с квадратными кончиками. Держался он в тот раз скорее серьезно и даже застенчиво, мне не хватало веселого "трепа", к которому я привыкла в кругу друзей. Он сказал мне, что знаком с Ноэлем, встречался с ним во время войны в Испании и считает, что он отличный малый, "высший класс". Словом, обед прошел в трезвой, деловой обстановке, и я убежала по своим делам, не чая и не гадая еще когда-нибудь увидеться с мистером X.

Немецкие самолеты продолжали еженощно наведываться в Лондон, и мы с Конни Эрнст решили снять на двоих комнату в отеле "Дорчестер". Говорили, что там — очень надежная, толстая крыша, и потом страдать и трусить вдвоем все же как-то легче. Там же, в номере окнами на Гайд-Парк, жили Чарлз и Лейел Вертенбейкер, и как-то они зазвали меня с приятелем (мы собирались ехать в город ужинать) к себе на коктейль. Единственное кресло в их номере занимал Хемингуэй, а нам оставалось только плюхнуться на кровать и слушать, как он охает и жалуется, что потерял свой "счастливый камешек" — талисман, привезенный с Кубы. Лейел дала ему взамен пробку от шампанского, а я ощутила, как во мне поднимается против него враждебное чувство. Может быть, это была досада, что он оказался в жизни не так интересен, как его книги.

Со дня на день ожидались важные события, мы все это знали, и разговор зашел о жертвах, но в легкомысленном духе, как было принято тогда в Лондоне. Генерал Спаатс персонально запретил мне уламывать его пилотов, чтобы они катали меня во Франции, и я нехотя, но все же дала ему такое обещание. Ни Чарли с Лейел, ни мой кавалер особенно не переживали предстоящее вторжение, а вот Эрнест сказал, что надеется попасть во Францию с одной из американских эскадрилий. При этом он задумчиво заметил: "Моя мать не могла мне простить, что меня не убили в первой мировой войне и она не получила золотую звездочку". Ничего себе шуточка, подумала я, и вновь ощутила подымающуюся в душе враждебность. В последующие годы я неоднократно наблюдала на лицах чужих людей такое же неодобрение, какое испытывала тогда, не отдавая себе в этом отчета.

Когда мы с моим знакомым уходили, Эрнест сказал, что заглянет попозже ко мне и Конни.

— Я должна рано лечь стать, — ответила я ему. Я и в самом деле довольно рано вернулась в наш с Конни номер и застала ее сидящей вместе с нашим общим приятелем Майклом Футом на одной из гостиничных широких супружеских кроватей. На улице было очень тепло, поэтому они открыли окна и, соблюдая затемнение, выключили свет. Я взбила стоймя подушку, расположилась на второй кровати, и так мы втроем болтали в полутьме, когда постучался Эрнест. Он уютно устроился подле меня и скоро уже рассказывал, со всевозможными забавными подробностями, про своих родных в Оук-Парке, штат Иллинойс. Например, про сестру Марселину и ее привычки. Если никто из знакомых мальчиков не приглашал ее на школьный бал, обязанности ее кавалера перекладывались на Эрнеста, так распоряжались мать, — мать, которая не желала готовить на семью и покупала себе пятидесятидолларовые шляпки, когда пациенты отца не платили гонораров. Эрнест не мог простить отцу, что тот был под каблуком у жены. Единственным светлым лучом в семье была сестра Урсула — умница, живая, хорошенькая и притом талантливый скульптор.

Эрнест рассказывал все это как грустную вечернюю сказку, а мы трое только охали и поддакивали, и вдруг он резко переменил направление разговора.

— Я тебя не знаю, Мэри. Но хочу на тебе жениться. Ты такая живая. И красивая, как мотылек.

Молчание.

— Я сейчас хочу на тебе жениться и надеюсь, что женюсь когда-нибудь. Когда-нибудь и ты, может быть, захочешь, чтобы мы поженились.

Долгое молчание.

— Если ты не шутишь, то все это глупости, — сказала я в конце концов. — Мы оба состоим в браке и притом совсем не знаем друг друга.

— Не исключено, что война разлучит нас на время, — тихо вел он свою линию. — Но нам надо начать Совместные Операции.

Голос его звучал спокойно, мне даже показалось, что печально. Смиренно, вернее всего.

— Ты очень забегаешь вперед, — сказала я.

Эрнест встал.

— Ты только, пожалуйста, помни, что я хочу, чтобы мы с тобой поженились. И сейчас хочу этого, и завтра, и через месяц, и через год буду хотеть.

Откуда эта внезапная уверенность? — удивилась я.

Мы закрыли окна, опустили шторы, зажгли свет и выпроводили мужчин. Я была совершенно без сил.

— Господи! — сказала Конни, вернувшись из прихожей. — Надо же! Ты почему с ним так сурово обошлась? Могла бы, по крайней мере, выказать капельку милосердия. Доброты. Видишь, человеку одиноко. Не каждый день небось приходится выслушивать предложения от таких мужчин. Разве нельзя было отнестись к нему по-хорошему? Смотри, еще пожалеешь.

Мы почистили зубы и улеглись, снова выключив свет.

— Он слишком крупный, — сказала я, имея в виду и рост и масштаб. <...>

Эрнест был целиком поглощен людьми и делами Британских ВВС и проводил все время за городом, вблизи аэродромов, но все-таки иногда звонил мне в редакцию. Один раз мы с Чарли Вергенбейкером условились пообедать в "Белой Башне" — у него была мысль направить меня на континент, чтобы я дала корреспонденцию о прифронтовой жизни наших частей: как они снабжаются продуктами, где спят, каковы санитарные условия, все это! вдобавок к медицинскому обслуживанию, моей узкой специальности, — и тут позвонил Эрнест. Мы пригласили и его. С Бертом они уже к этому времени были свои люди, и я заметила, что Эрнест понабрался разных наших профессиональных выражений, интонаций, подначек, научился пренебрежительно подсмеиваться над социальными устоями, нравами, обычаями, над народными героями, в том числе и американскими. Теперь с ним тоже стало забавно разговаривать.

— Никогда не связывайся с писателями, — посоветовал он мне в тот день.

— Говори от своего имени и не обобщай, — басовито возразил Берт.

— Они все на самообслуживании, — продолжал Эрнест. — Один другого хитрее. Потому что скупы и не хотят платить ни деньгами, ни натурой. Скряги. Не признают старых долгов. И вообще, писатели так любуются собой, что не способны оценить женщину. Даже такую красотку, как ты.

— Ну, не так уж она хороша, но годится, — уточнил Берт.

— Я вообще-то котируюсь за ум, — это я сказала.

Вскоре, когда я еще дожидалась, чтобы меня переправили во Францию с санитарными частями, Эрнест снова! позвонил и пригласил меня пообедать. Мне пришло в голову, и я так и сказала, что хорошо бы нам побродить по Челси, я бы показала ему мои любимые улочки, а потом! мы бы пообедали, может быть, даже стоя, в одном из тамошних кабаков, в "Шести бубенцах", например, или в" "Боулинг грин".

Он ответил:

— Да, конечно, — но как-то с опаской.

— Ты же знаешь один только Вест-Энд, а это еще не Лондон, — принялась было я его убеждать, но вскоре удостоверилась, что к изучению Лондона он совершенно равнодушен, и в конце концов мы оказались во французском ресторане на Джермин-стрит, где очень недурно готов блюда из нерационированных овощей.

— Я бы хотел побольше узнать о тебе, — сказал Эрнест. — Ты говорила, что любишь корабли?

Я рассказала ему о кораблях, которые были мне знакомы, а он мне о своей горячо любимой "Пилар" — "только одна-единственная женщина к ней по-настоящему хорошо относилась" — и о том, как розовеют воды Гольфстрима в лучах зари.

— У тебя ноги, как у Прюди Боултон, — заметил он. — Крепкие.

И рассказал мне про смуглую индианку-чиппева, первую в его жизни женщину. А я рассказала ему о своих друзьях индейцах-чиппева Бобе Облаке и Джиме Громе, которые лихо управлялись на борту "Нортленда", но мой рассказ не шел так далеко, как его. В одном мы сошлись: что запах толокнянки, или индейского табака, как мы ее оба называли, самый приятный и запоминающийся на свете.

Если считать, что с этого обеда началось его ухаживание, то оно проходило в самой старомодной манере. Мы, как птицы, делали по очереди шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, лучше усвоить форму и фон. После того вечера в отеле "Дорчестер", когда Эрнест объявил о своем намерении жениться на мне, больше об этом разговора не было. И вот теперь, выпив пару порций горькой и бутылку вина за обедом, он великодушно провозгласил:

— Я посвящу тебе книгу.

— Это что у тебя, такой стандартный прием покорения всех женских сердец? — с натужной иронией осведомилась я. — Ведь у тебя, насколько мне известно, книг не так много, как женщин. И напишешь: "с любовью"? — продолжала я.

— Я еще никому ни одной не посвятил, — сразу стал оправдываться он и добавил: — Да, с любовью, — на мой последний вопрос.

Шесть лет спустя он и вправду посвятил мне книгу — на мой взгляд, самую слабую из всех им написанных.