Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было" (часть 3)

Вчера мы с Бэмби, Диком и Марджори Купер ездили слушать чудесного, великолепного, блестящего Иегуди Менухина. После концерта — "Интернациональный клуб", который оказался небольшим кабачком по соседству, и я в нем пела под инструментальный ансамбль. Было замечательно, но Папа по пути домой ныл, что мы помешали ему работать.

Перед сном мы слегка повздорили на эту тему, но утром, когда я позвонила, чтобы принесли завтрак, Эрнест, мягко ступая, вошел в мою комнату и вручил мне собственноручное послание.

"Милый Котенок, — было там написано карандашом его округлым, твердым почерком, — вот что я могу тебе сообщить по поводу ночных клубов. Я их и сам очень люблю. Мне там всегда весело. Но, когда я пишу книгу, я там никогда не бываю, потому что, если я пью и поздно ложусь, я назавтра не могу хорошо писать... Писаны для меня — большая мука, это мой особый, личный ад, в который я не имею обыкновения вовлекать близкого человека. Есть у меня и свои награды и небеса, ими я стараюсь делиться... То есть я хочу сказать, что не существует такого положительного импульса, который бы побуждал человека изо дня в день заниматься писанием. Но за определенный, достаточно долгий промежуток времени хороший писатель непременно научится писать, если только будет правильно обращаться со своим орудием труда..." И дальше в том же духе на семи страницах.

Я напечатала ему на машинке ответ: "Я постепенно обучаюсь искусству сидеть по вечерам дома и получать от этого удовольствие. Не хочу, чтобы ты писал похмельную прозу. Я хочу, чтобы ты писал так же, как Иегуди играет на скрипке". <...>

Кончились людные рождественские праздники, и Эрнест предпринял новую увлекательную затею, теперь в одиночку: сел за повесть о старом рыбаке-кубинце, которую мысленно записал на пленку в своей голове за много лет до того, а один отрывок опубликовал в "Эсквайре" еще в апреле 1936 года. Эта работа складывалась у него счастливо. Каждое утро он проигрывал кусок пленки, и слова сами так и сыпались из его старой портативной машинки на бумагу, не возникало никаких проблем с причесыванием слишком встрепанных чувств, со сглаживанием грубостей и перифразировкой неудачных оборотов, — всем тем, что так его мучило, когда шла работа над романом "За рекой". Ежевечерне, после того как все гости расходились по спальням и в доме устанавливалась тишина, я прочитывала рукопись, каждый раз с самой первой страницы.

Это были отрадные часы. Свет настольных ламп, отражаясь от оранжевого потолка, ложился розовыми бликами на полированное дерево столов и книжных полок. Через открытые окна доносились лишь вздохи морского ветерка, да изредка со стороны шоссе долетало отдаленное урчанье припозднившегося грузовика. Эрнест молча читал, развалясь в кресле, или, привлеченный моим невольным одобрительным шепотом, вставал и заглядывал мне через плечо. Все было просто, стройно и прекрасно — как фуги Баха и как рисунки Пикассо, без подштриховки и завитушек. И я, не кривя душой, могла каждый вечер повторять, что, по-моему, это замечательная работа. Я была счастлива через край.

Я писала в ежемесячник "Флэйр":

"Меня постоянно до глубины души потрясает способность Эрнеста работать среди нашего вечного праздничного безделья. Не то чтобы он вообще не ценил тишину и одиночество, но он Может месяцами жизнерадостно существовать в хороводе времени, пространства, движения, шума, животных и людей, близком к полному светопреставлению. Кто-нибудь мог бы назвать это хаосом. Для нас это — свобода. Образ жизни, не более упорядоченный и благопристойный, чем виляние собачьего хвоста, и Эрнест в таких условиях чувствует себя прекрасно... Для меня это очень поучительно, я черпаю в его примере бодрость и не имею свободной минуты...". <...>

Приехал на одну ночь Гари Купер, и мы чуть не до утра проговорили на разные темы, но главным образом об его личных делах, которые обсуждали потом еще целый день. После него объявились Леланд и Слим Хейуорды и водворились в нашем домике для гостей. Мы ездили с ними ужинать в город, кормили их обедами и ужинами дома, Эрнест возил их на рыбалку, и как-то Леланд взял с собой на ночь рукопись "Старика и моря", чтобы почитать перед сном. На следующий день к обеду он принес ее обратно. Он решил ее судьбу.

— Эту вещь надо срочно публиковать, Папа. Недопустимо, чтобы она и дальше тут валялась.

Мы стояли у порога гостиной, и говоря Леланд похлопывал по папке, которую только что положил на стол.

— Коротковата она для отдельной книги, — задумчиво возразил Эрнест.

— Дело не в длине, а в качестве. Можно и тысячу страниц накропать, а того не выразить, что поместилось здесь, — настаивал Леланд. — Вещь надо напечатать в большом ежемесячнике — в "Лайфе" или в "Таймс".

— Скрибнеру это не понравится.

— Скрибнер получит бесплатно рекламу на миллион долларов. Печатать надо с помпой, на страницах самого известного журнала. Я этим займусь.

— Ишь ты, какой прыткий, мистер, — покачал головой Эрнест. Он смотрел в пол и говорил тихим голосом, слегка обескураженный таким напором.

Леланд, бродвейский продюсер — "Южная Тихоокеанская", "Мистер Робертс", "Называйте меня мадам" — успел стать крупным специалистом по части коммерции. Он мыслил молниеносно.

— Мы подгадаем журнальную публикацию к выходу книги.

— В журнале с большим тиражом? Тогда у Скрибнера не раскупят книгу.

— Глупости. Публика, прочитав отрывок в журнале, бросится приобретать книгу. Кто ведет с вами дела у Скрибнера? Я сам с ним поговорю. Планировать публикацию будем на эту осень.

Когда они дня через два собрались и уехали, Леланд увез с собой экземпляр рукописи. <...>

Когда Эрл Уилсон в нью-йоркском журнале "Пост" написал, что, по мнению некоторых, Эрнест пренебрегает своими обязанностями американского гражданина, проживая за границей, он послал ему ответ: "На Кубе мне всегда сопутствовала удача в работе... Я перебрался сюда из Ки-Уэст в 1938 году, сначала снимал этот дом, а потом, когда вышел "По ком звонит колокол", купил его... Местожительство это удобно для работы — оно за городом и на возвышенности, так что по ночам здесь прохлада. Я просыпаюсь с восходом солнца и берусь за работу, а когда кончаю, то иду купаться, потом выпиваю стаканчик-другой и читаю нью-йоркские и флоридские газеты. После работы можно заняться рыбалкой или охотой, а вечером Мэри и я читаем, слушаем музыку и ложимся спать. Иногда мы бываем в городе, ходим на концерты, или на петушиные бои, или в кино. А потом заглядываем в кафе "Флоридита". Зимой можно уехать в Джай Алай.

Мэри любит копаться в саду, у нее неплохой цветник и огород, отличные розы... Я потерял почти пять рабочих лет, пока не работал во время войны, и теперь стараюсь наверстать их. Обретаясь где-нибудь в Нью-Йорке, я бы работать не мог, не научился. Всякий раз, очутившись в Нью-Йорке, я испытываю то же, что в старину скотогон, добравшийся до Додж-Сити после долгого перехода. Как раз сейчас я гоню стадо, и этот переход долгий и трудный. Но осенью, когда выйдет "Старик и море", вы увидите плоды пяти последних лет моего труда.

Вы найдите мне такое место в Огайо, чтобы я мог жить на горе и при этом в пятнадцати минутах от Гольфстрима, иметь круглый год собственные фрукты и овощи, выращивать бойцовых петухов и устраивать бои, не нарушая законов, — тогда я готов поселиться в Огайо, если согласятся мои кошки и мисс Мэри".

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было"