Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было" (часть 4)

Французы просто сделали нам отмашку, что, мол, можно переезжать через реку Бидассао, но в городе Ирун нам пришлось вылезти из машины для прохождения иммиграционной и таможенной процедуры в новом здании, на фасаде которого, над закрашенными окнами, трижды повторялось одно слово: "ФРАНКО-ФРАНКО-ФРАНКО". Чиновник иммиграционной службы заглянул в паспорт Эрнеста и деловито осведомился: "Родственник?" Потом попристальнее вгляделся в фотографию и в оригинал. "Возможно ли?" — воскликнул он, вскочил и радушно с большим чувством потряс ему руку. С таможенным досмотром автомобиля и всего нашего громоздкого багажа, плюс радио и фотокамеры, не было никаких проблем.

Мы ехали на фиесту Сан-Фермин, забираясь все выше и выше к Пиренейским вершинам, по плечи укутанным в тучи. Дорога была та самая, по которой ездил Эрнест тридцать и двадцать лет тому назад. Дни становились все солнечнее, и растительность менялась на глазах, чем больше мы отдалялись от Франции и от уровня моря. Деревья здесь цвели высокими белыми, как свечи, цветами, к гранитным скалам льнул лиловый вереск, розовел дикий горошек, стеной стоял густой зеленый подлесок. — Страна совсем не изменилась, — сказал Эрнест. — И так же щедра, как раньше.

С перевала снова открылся вид на гряду гор, синих, бурых и голых, и Папа радостно провозгласил:

— Ну вот. Мы в Испании.

7 июля я записала:

"Поднялись в половине пятого и на туманной заре пустились в путь по живописной золотистой дороге. В машине царило оживление. На центральную городскую площадь мы выкатили, когда ее подвергали ежеутреннему обливанию, и здесь встретили старого друга Папы Хуанито Кинтану, лучше которого, по Папиным словам, во всей Испании никто не разбирается в быках и матадорах. Мы проглотили по кружке крепкого черного кофе, повязали на шеи красные платки и замешались в толпу, в которой мне прокладывал дорогу Руперт Белвилл (знакомый англичанин, неизменный джентльмен), а Папа предостерегал Руперта, чтобы он крепче держался за свой бумажник, и успели пробраться на трибуны как раз к тому времени, когда на арену выбегали быки и парни, они немного погонялись друг за другом, а потом появились погонщики и загнали быков обратно в темные стойла под трибунами.

Ярче всего мне запомнилось сокрушенное лицо Папы, когда, выйдя со стадиона, он обнаружил, что украден как раз его бумажник — нарядный новый бумажник, который я незадолго до того купила ему в Нью-Йорке.

— На эту фиесту съезжаются лучшие карманники Испании, — со вздохом сказал он. — Работают только один первый день, и — вон из города, поди сыщи их". <...>

...Позднее я сделала запись:

"У Эрнеста есть хитрые безобидные способы сразу определять, кто из его собеседников воевал в гражданскую войну на одной с ним стороне. Например, по шуточным жаргонным названиям бумажных денег, как было в Сепульведе. Он не делает никаких политических различий. У него есть знакомые и среди тех и среди этих. И все очень хорошо к нему относятся". <...>

Переночевав в Энтеббе, мы полетели на запад над выгоревшей землей, перевалили через горный кряж, за которым начинаются низины и болота, примыкающие к южному берегу озера Альберта, и дальше неспешно двинулись вдоль западного берега, а под нами проплывали живописные рыбацкие деревушки под соломенными крышами. Жители: мужчины, женщины, дети — все работали на воде в долбленых челноках. Чем дальше на север, тем ближе к срезу воды подступали горы, круто обрываясь прямо в озеро и не оставляя места для пляжей. Мы разглядели сверху одного рыболова, у которого на носу челнока лежал выловленный нильский окунь, на взгляд, никак не меньше ста фунтов весом. Потом горы снова отступили от берега, опять пошли заболоченные низины, и по ним петлял, медленно пробираясь к северу, только что народившийся Белый Нил. Поворот на восток — и под нами уже другая река, тоже медлительная и полноводная: Виктория-Нил, а на обоих ее берегах полным-полно слонов, буйволов, бегемотов.

Постепенно береговая линия становится четче, мы летим над возвышенной равниной, поросшей кустарником и жидкоствольным лесом, равнина постепенно поднимается, и вот под нами водопад Мэрчисон. Самолет описывает над ним круги, я делаю снимки, один круг, еще один, Рой кладет самолет на крыло, чтобы я могла снять самый каскад, и на третьем кругу мы задеваем какую-то заброшенную телеграфную линию. Проволока срезает нам радиоантенну и хвостовую плоскость. Рой лихорадочно дергает все возможные ручки управления и успевает отвести "Сессну" в сторону от водопада и отвесных скал. Но она продолжает терять высоту, и Рой объявляет:

— Придется садиться.

Он из последних сил тянет машину над невысокими деревьями, потом между стволами деревьев повыше, а сам повторяет:

— Мне очень жаль, но мы падаем, всем приготовиться, приготовиться, приготовиться!

Я отворачиваю голову от ветрового стекла и прикрываю глаза локтями. "Сессна" с треском, стуком и грохотом застревает среди кустов и чахлых деревьев. В этот последний миг мое главное чувство — досада: вот дерьмо! Надо же так ни с того ни с сего вдруг разбиться насмерть или переломать все кости! Эрнест потом рассказывал, что испытал точно такую же досаду и даже выругался мысленно тем же самым словом.

Рой распорядился:

— Быстренько вылезаем, — и мы послушно выбрались из "Сессны". Но она вела себя с похвальной благопристойностью: не взорвалась и не загорелась. Убедившись, что с нами ничего страшного не произошло, Рой торопливо обежал самолет, осматривая повреждения. А я принялась собирать вещи, рассыпанные по кабине, — один фотоаппарат сплющило и засыпало землей, зато другой, находившийся у меня на коленях, оказался с виду в полном порядке. Впрочем, линзы не разбились ни в том, ни в другом, и сохранился в неприкосновенности фотографический кофр с экспонометрами, светофильтрами, насадками и прочим. А вот содержимое моей сумки — паспорта, деньги, разные бумаги — разлетелось во все стороны. Был час пополудни на широте в два градуса к северу от экватора, и солнце нещадно било по нашим непокрытым головам, точно забивало сваи в землю.

Эрнест и Рой уселись в тени от крыла "Сессны" разглядывать карту. На ней был отчетливо обозначен участок телеграфной линии, пересекающий реку (остальной провод туземцы срезали и пустили на собственные нужды, в частности на изготовление серег размерами с колесо). По карте до ближайшей деревни было сорок миль, но не имелось никаких указаний, есть ли там телефон. Вполне возможно, что реального ходу по звериным и охотничьим тропам вышло бы миль, по меньшей мере, шестьдесят. Я с сомнением смотрела на мягкие подошвы своих замшевых туфель.

В переполохе аварии, на радостях, что обошлось без крови, никто из нас не прислушался к собственному физическому состоянию. Но тут я заметила, что Эрнест держится за поясницу, а у меня непривычно часто бьется сердце и болит левая сторона груди. Во всем теле, от шеи и до пяток, было какое-то странное ощущение. Рой сказал, чтобы я легла в тень под крыло "Сессны". Эрнест подошел посчитать мой пульс. Губы у него сжались в прямую линию. "Не могу нащупать у нее пульса", — сказал он Рою. Но мне лежа стало лучше, и я словно сквозь дымку, из другой реальности, смотрела, как Эрнест, который выглядел совсем неважно, вдвоем с Роем возился, выпрямляя радиоантенну. Рой уселся в пилотское кресло и стал говорить в микрофон: "M’aidez, m’aidez, m’aidez! [Помогите, помогите, помогите! (искаж. фр.)] Я, VLI (позывные нашей "Сессны"), потерпел аварию примерно в трех милях к юго-юго-востоку от водопада Мэрчисон. Никто не пострадал, никто не пострадал. Ждем наземной помощи". И так много раз подряд. Ответа не было.

Кустарник вокруг нас рос тощий, но такой густой, что за несколько шагов в любом направлении уже ничего не было видно. Из зарослей стали доноситься шорохи, шелест веток. Эрнест решил, что надо подняться из долины реки на вершину гряды, вдоль которой просматривались на фоне неба телеграфные столбы. Прихватив кое-какие пожитки, мы начали медленно подниматься в гору, Эрнест нес ящик с бутылками и консервами, а я волокла фотоснаряжение и аппараты. Пройдя часть пути, сделали привал и откупорили бутылку пива. Когда Эрнест передавал ее мне, я уронила ее, и половина драгоценной влаги вылилась. Помню, как я, потрясенная, но заторможенная, смотрела на льющуюся пенную струю, вместо того чтобы сразу наклониться и поднять бутылку. Эрнест сдержался и не обругал меня, но я знала, что он взбешен.

Пройдя в гору с четверть мили от останков нашего самолетика, мы вышли на ровную, утрамбованную песчаную площадку под осыпанным боком небольшого холмика, увенчанного одиноким деревцем. Вполне подходящее место для лагеря, решили мы. Крокодилы и бегемоты так далеко от воды не заберутся. Эрнест послушал мне сердце, опять попытался пощупать пульс, но не смог его найти и велел мне лечь. Я растянулась на плаще, брошенном прямо на твердый песок. Мы признались друг другу, что все трое страдаем от жажды, отчасти, наверно, от перевозбуждения и от того, что пришлось подниматься по жаре и солнцепеку в гору, но также еще, конечно, и потому, что знали, как мал наш запас воды. Передавая по кругу помятый армейский котелок Роя, мы немного обмочили языки.

Рой, продираясь среди скал и колючек и далеко обходя пасущихся на склоне слонов, раз десять спускался к самолету и подымался обратно, а Эрнест в это время стоял на песчаном холмике и кричал ему, где находятся слоны. Снизу каждый раз еле слышно доносился голос Роя: "M’aidez, m’aidez, m’aidez! Самолет совершил вынужденную посадку, ждем прибытия поисковых партий". И каждый раз, возвращаясь, он приносил с собой еще что-нибудь полезное, например, галлонную жестяную канистру воды с легким привкусом и запахом бензина и с несколькими радужными нефтяными пятнами на поверхности, но тем не менее пришедшуюся очень кстати. (Мы могли брать воду из реки, но она годилась только в кипяченом виде, и надо было найти для кипячения подходящий сосуд, а с этим пришлось потерпеть до утра.) Кроме того, Рой принес виски, о существовании которого мы совершенно забыли, дрова и в последнюю ходку — пластиковые чехлы от сидений "Сессны".

Всякий раз как я пробовала принять участие в сборе дров, мое сердце начинало колотиться как сумасшедшее, и я со страху снова валилась навзничь. Эрнест один исшарил в поисках дров всю окрестность — на ночь их надо было заготовить довольно большую кучу — но я никогда прежде не видела, чтобы он так осторожно наклонялся и чтобы куча дров под его руками росла так медленно. Впрочем, мы не унывали.

— Непредусмотренная возможность переночевать на свежем воздухе, — с довольной улыбкой говорил Эрнест.

— А мы-то дураки зачем-то спали в палатках, — отзывалась я.

— Сложим на ночь индейский костер, как в Мичигане, — потирал руки Эрнест.

— И как в Миннесоте, — добавляла я.

Когда я стала сетовать, что у меня нет ночного крема для лица, Рой предложил сбегать еще раз и принести из самолета машинного масла, заверяя, что у него "здоровая, чистая машина".

Эрнест восхищенно любовался слонами и бегемотами, которые принимали вечерние ванны на том берегу реки, и оплакивал свой погибший бинокль. Судя по шуму, животные резвились и на нашем берегу, но за деревьями и кустами нам не было их видно.

"Помню, как менялся цвет воды в реке", — записала я спустя несколько дней.

Сначала она была ярко-синей, и в ней бултыхались и фыркали бегемоты, потом поголубела, потом засеребрилась под жемчужным небом, когда зашло солнце, и, наконец, стала серо-стальной. Последние отблески заката осветили желтую траву справа от нас на высоком склоне. Встал Юпитер. За ним, сверкая в прозрачном воздухе, взошел Орион.

Рой набрал охапки высокой травы для подстилки и ножом Эрнеста выкопал и разровнял ему место рядом со мною. Мы пили виски, разбавленное водой с легкой примесью бензина, и Рой подал на обед консервированную говяжью тушенку на обломках хлеба. Я обедала в постели.

"Засыпая, я видела перед индейским костром черные силуэты: Эрнеста и Роя", — записала я. Под теплой синей вязаной кофтой, снизу защищенная от сырости непромокаемым плащом, я чувствовала себя вполне уютно и радовалась, что в моих бельгийских туфлях можно даже спать, настолько они удобны, и к тому же греют ноги. Но я беспокоилась за Роя: он был в одной рубахе и в шортах, и ему нечем было утеплиться, а ночь становилась все холоднее. А какой жесткой и холодной стала постепенно моя постель, несмотря на травяную подстилку!

Папа похлопал меня по животу и сказал, чтобы я сегодня постаралась не храпеть, а то храп привлекает слонов. Я не поверила и погрузилась в сон, но слышала, как он говорил мне на ухо, что справа от нас слоны в двенадцати шагах, а слева — в двадцати.

Когда, вся закоченев, я часов в пять продрала глаза, то увидела, что Рой бродит вокруг и собирает топливо, а Эрнест, двигаясь тяжело и неловко, переговаривается с Роем и раздувает прогоревший костер. Оказалось, что я лежу строго с севера на юг, потому что Большая Медведица на предрассветном небе опустила свой ковш прямо у меня над ступнями. Я отхлебнула воды, затянулась несколько раз сигаретой и опять заснула, радуясь тому, что сердце мое при движении уже не так сильно колотится, как накануне.

Проснувшись во второй раз, я увидела, что Рой собрался вниз с чехлами от самолетных сидений, он хотел выложить из них стрелу, указывающую от водопада на наш лагерь. Эрнест дал мне на завтрак ломтик сыру и два маленьких банана, и еще я с удовольствием напилась из крышки термоса давно скисшим кофе с молоком (хватило бы на двоих, но Эрнест сделал мне подарок: уступил мне свою порцию).

Пока длился мой завтрак в постели, Эрнест продолжал собирать дрова, и было видно, что он страдает от боли, главным образом, справа, в плече и руке. Подойдя с охапкой прутьев к костру, он сказал:

— Снизу по реке идет пароход.

Невероятно. Мы же знали, что на озере Альберта регулярного пароходного движения нет. Но через десять минут я тоже его увидела: он двигался, белый, неправдоподобный и тем не менее реальный. Мы замахали руками. Потом Эрнест принялся размахивать плащом. И я тоже. С палубы никакого ответа. Но не могло же нам обоим все это примерещиться.

Я хотела броситься бегом к берегу — потому что пароход тем временем пристал к старым дощатым мосткам, чуть не под самым водопадом. Эрнест уже начал было спускаться, но вернулся обратно, он сказал, что между нами и рекой пасутся слоны и ветер дует от нас в их сторону. Без ружья и вообще какого-либо оружия он чувствует себя перед этими животными совершенно беззащитным. Я в отчаянье смотрела, как маленькие человеческие фигурки сходят с парохода и исчезают за деревьями. Неужели нельзя как-нибудь обойти слонов и спуститься к реке, прежде чем пароход отчалит от пристани и уйдет? Но Эрнест условился с Роем, который ушел выкладывать посадочный знак, что будет ждать его в лагере, и велел мне выкинуть из головы мысль о спуске в одиночку.

И тут мы увидели, что к нам с северной стороны по ту сторону обрывистого оврага подымается несколько африканцев. Мы помахали им, и они, как-то перебравшись через овраг, подошли туда, где мы находились. Мой рассказ об упавшем n’dege они выслушали с недоверием — то-то пригодились мои скудные познания в языке суахили! Я сказала, что могу отвести их к самолету, и они с радостью согласились проводить меня до парохода, заверив Эрнеста, что не дадут меня в обиду слонам.

Эрнест остался наверху и указывал нам оттуда, где слоны, а я медленно пошла вниз в сопровождении пяти или шести африканцев. Оказалось, что это — экипаж парохода, они увидели наш лагерь с воды и отправились разузнать, что бы это значило? Пароход был арендован мистером Йаном Мак-Адамом, врачом из Кампалы (откуда до Энтеббе рукой подать!), который совершал поездку к живописному водопаду Мэрчисон в обществе жены и сына, а также родителей жены, отмечавших свою золотую свадьбу. Мистер и миссис Мак-Адам с сыном отправились по лесной тропе в гору — полюбоваться водопадом сверху, и я изложила наши проблемы капитану-индийцу. Он очень сомневался, что сможет взять нас на пароход это было бы не по правилам. У него частный фрахт. И вообще, билеты на пароход продаются в Бутиабе, на восточном берегу озера Альберта, там расположена касса и контора пароходной компании. А на наши сигналы с горы он действительно не ответил, так как подумал, что там просто веселые подвыпившие туристы. Словом, он не вправе принять на борт безбилетных пассажиров. В Бутиабе из-за этого могут поставить под сомнение его распорядительность и даже его служебное соответствие. Как я жалела, что у меня нет ружья или хотя бы шляпной булавки!

Но родители миссис Мак-Адам приняли меня любезно и выразили надежду, что дело можно будет как-то уладить. Мадам писала акварельный пейзаж в нежной английской манере, и я громогласно восхитилась ее работой, предварительно извинившись за вторжение.

Доктора с женой ждали обратно не раньше чем через полчаса, а пока я пошла к месту нашего падения, чтобы сделать снимки самолета с погнутым пропеллером и обломанным хвостом. Меня сопровождали члены пароходной команды, и я предложила пять шиллингов тому, кто найдет среди обломков мою коричневую кожаную сумку. Один из них залез под брюхо "Сессны", вытащил сумку и сказал:

— М’унгу (Бог) сохранил ваши жизни и теперь дал мне пять шиллингов.

Вместе с Мак-Адамами спустился с горы Рой, и тогда нескольких матросов послали за Эрнестом. Потом мы узнали, что, пробираясь к реке, мы спугнули пасшихся на склоне слонов, и они оспаривали у Эрнеста верхушку песчаного холма, покуда их не отогнало появление матросов африканцев. Вообще, как нам объяснили, слоны отличают запах чернокожих людей и не так враждебно на него реагируют, как на запах белых. Капитан-индиец получил с Эрнеста полную плату за проезд, и только после этого пароход, наконец, отчалил. Миссис Мак-Адам проводила меня в ванную комнату и предоставила в мое распоряжение свою коробку с тальковой пудрой, я приняла душ, а перед обедом доктор Мак-Адам осмотрел меня и не нашел никаких повреждений, кроме нескольких треснувших ребер. Сердцебиение, как он сказал, было просто последствием шока. Эрнест сидел в кресле, смирный и нахохлившийся, но осмотреть себя не просил, а доктор сам своих услуг не предложил.

Плаванье по реке оказалось удивительно интересным, мы почти не возвышались над поверхностью воды, а вдоль берегов кормились семьи, группы, стада слонов, крокодилов и бегемотов, и они разевали на нас свои огромные, ярко-розовые пасти. Пароход "Мэрчисон", как выяснилось, был тем самым, которым пользовался Джон Хьюстон со съемочной группой, когда делал фильм "Царица Африки". Жили они, правда, на другом пароходе, колесном, но "Мэрчисон" осуществлял связь между местом натурных съемок и Бутиабой. Как я узнала от капитана, его фрахт обходится в 500 шиллингов (71 доллар) за сутки и на нем можно плавать по всему озеру и впадающим рекам. Неплохо было бы на нем порыбачить, с кормы, я заметила, вполне удобно спустить удочки с наживкой.

Был тихий январский день, озеро Альберта лежало спокойно. Ближе к вечеру, на подходе к Бутиабе, над нами появился самолет. Мы помахали ему с верхней палубы, и он описал несколько кругов. А когда мы вышли на пристань в Бутиабе, нас уже ждали там пилот этого самолета Реджи Картрайт и мистер Вильямс, полицейский офицер из Масинди, административного центра всего района и ближайшей железнодорожной станции. Мистер Картрайт во что бы то ни стало хотел немедленно посадить нас к себе в самолет и лететь в Энтеббе, где посадочное поле достаточно хорошо освещено и можно сесть после наступления темноты. Меня же манила мысль переночевать на месте, в маленькой Бутиабе, а возврат в объятия цивилизации отложить до утра. Но мистеру Картрайту не терпелось предъявить нас посланцам прессы, дожидающимся в Энтеббе. И к тому же, мистер Вильямс объяснил, что гостиницы в Бутиабе нет.

Вильямс отвез нас за город, где находилась взлетная площадка, которой пользовались во время съемок "Царицы Африки". Потом ее забросили и перепахали. В сгущающихся сумерках можно еще было разглядеть старые борозды. На краю площадки стоял древний биплан ", Хэвиланд Рапид" с парусиновым фюзеляжем на деревянном каркасе. "Рапиды" тогда очень ценились в Восточной

Африке, так как им требовалось для разбега и посадки совсем небольшое пространство.

Мистер Картрайт проехался по летному полю на полицейском грузовике и объявил, что можно разгоняться. Быстро темнело. Мы стали второпях грузиться, окруженные кольцом туземцев из соседней деревни, которые наблюдали за нами и давали советы. Рой уселся на переднем сиденье справа, я — за ним, Эрнест — напротив через проход, а три свободных задних сиденья завалили нашим имуществом. Мистер Картрайт запустил мотор, даже не продувая, и мы понеслись по полю, вскидывая хвост на рытвинах, оторвались было на миг от земли, снова присели, опять подпрыгнули, словно кузнечик, и так, подпрыгивая и дергая хвостом, покатили по полю дальше. Я сидела и безрадостно жевала черствый бутерброд с ветчиной. И вдруг — удар, треск, хруст, грохот. Самолет остановился! Снаружи у меня за окном запрыгали языки пламени. Я немыслимо долго провозилась, отстегивая незнакомой конструкции ремни.

Эрнест сказал:

— Открой дверцу.

В отсветах пламени я углядела дверную ручку в стене слева. Но открыть дверь мне оказалось не под силу — хотя она и была из цельного металлического листа, но дверная рама перекосилась. И сколько я ни наваливалась всей тяжестью, пренебрегая больными ребрами, сколько ни пинала мягкими бельгийскими подошвами — дверь не открывалась.

Рой прошел вперед, разбил окно и позвал меня. Эрнест, заменивший меня в сражении с заклинившей дверью, крикнул:

— Лезь за Роем!

Я колебалась. Но Рой настойчиво звал меня, я побежала по проходу и помогла ему просунуться через окно головой вперед. Картрайт все еще сидел на пилотском месте, хотя кабину сзади уже лизало пламя. Я взгромоздилась на окно и пролезла наружу вперед ногами, попутно прикидывая, что Эрнесту здесь не протиснуться. Внизу меня поймал Рой и потащил бегом в наветренную сторону от самолета, с минуты на минуту, как я думала, грозящего взорваться.

Через двадцать шагов мы оглянулись и увидели Эрнеста — он шел по нижнему левому крылу. Когда мы отбежали еще на тридцать шагов, на месте самолета уже полыхал настоящий костер, от него отбегал Картрайт, а Эрнест, освещенный пламенем, стоял справа на краю поля. Удостоверившись, что не может открыть дверь самолета никакими усилиями уже разбитых мышц и костей, он решил действовать головой как тараном, получал сотрясение мозга, но избегнул участи сгореть заживо. Теперь он подошел и торжественно поцеловал меня в лоб. Туземцы, окружавшие нас при начале разбега, с громкими возгласами разомкнули свой хоровод и, издавая нечто наподобие жизнерадостного погребального воя, побежали к нам. Они обступили нас со всех сторон, пожимали нам руки, громко вопили:

— М’унгу, М’унгу! М’коно! (Бог! Бог! В руке Божией!)

В пляшущих отблесках пожара Рой вывел меня из толпы и проводил к подъехавшему полицейскому грузовику. Следом подошел Эрнест, и мы вернулись к стартовой точке нашего разгона, где миловидная миссис Вильямс напоила нас горячим черным кофе. Эрнесту непременно хотелось послушать, как будут взрываться в огне бутылки с пивом и джином, но взрывов так и не было — или мы их не расслышали. Устроившись на заднем сиденье в матине Вильямсов и крепко держась за руки, мы пустились обратно в Масинди. Я чувствовала себя довольно подавленно, а Эрнест болтал с женой Вильямса о политике, племенных делах и урожае, словно в гостях за чашкой чая. В чем мы сейчас больше всего нуждались, так это в бодрящем глотке чего-нибудь крепкого. Но выпить ничего не было.

В грязном баре на железнодорожной станции нас шумно приветствовала группа летчиков, которые весь день нас разыскивали, а также местные завсегдатаи и мистер МакАдам, который всем поставил выпивку, а мне купил пачку сигарет. Оказывается, радиопризывов Роя о помощи никто не слышал, но один летчик Британской авиаккомпании "Аргонавт", летевший из Энтеббе в Рим, заметил упавшую "Сессну" и сообщил ее местонахождение. Мистер Адам мельком оглядел рану на голове Эрнеста, сказал:

— Ничего серьезного, старина, царапина. Давайте зальем джином, — что и было проделано.

Поскольку привокзальная столовая была уже закрыта, мы остались без ужина, ели втроем с Роем бутерброды у нас в комнате и подбивали итоги. (Картрайт куда-то незаметно испарился.) Обратились в пепел все документы Роя, включая пилотские права и паспорт "Сессны". Обратились в пепел и все наши бумаги — паспорта, деньги, банковские книжки. Сгорели оба фотоаппарата. Усталость наша была такой, что мы только сверху немного обмыли кровь и грязь и кое-как улеглись. Эрнест все время кашлял. Ночью я захотела встать — и так громко вскрикнула от неожиданной боли в колене, что поневоле разбудила Эрнеста. Под самым окном выли гиены, должно быть, привлеченные запахом нашей запекшейся крови. Утром оказалось, что у Эрнеста вся подушка пропиталась сукровицей.

Позже появился городской доктор-африканец с медицинской сестрой и немного привел нас в порядок — наложил повязку Эрнесту на загноившуюся рану над левым ухом, слегка промыл порезы у него на ногах, а также мое колено, которое я, по-видимому, раскроила, когда самолет с разбега неожиданно остановился. Накануне вечером, 24 января, в воскресенье, вокзальный телеграфист ни за что не согласился принять у нас телеграммы. Запрещено правилами. Только в понедельник удалось, наконец, отправить успокоительную телеграмму моим родителям.

Индиец-управляющий привокзальной гостиницей дал нам денег под мою расписку, и Рой улетел в Энтеббе, сговорившись с вокзальным начальством, что железная дорога выделит автомобиль с шофером и доставит нас туда наземным путем. Ехали мы в относительном комфорте, разглядывая в окна небольшие фермы, выращивающие хлопок и юкку, и любуясь красотой и статностью местных жителей. Но когда с проселка на дорогу неожиданно выехал погонщик с телегой и нам пришлось резко отвернуть в сторону, Эрнест со стоном сказал, что не может больше слышать скрежета металла.

В Энтеббе в вестибюле гостиницы Эрнеста ждали представители Кенийской гражданской авиации, а также толпа репортеров. Я поднялась в номер и легла в постель, а Эрнест еще долго разговаривал сначала с чиновниками, а потом с газетчиками, сочинив в оправдание Рою, что якобы на "Сессну" налетела стая цапель, в результате чего машина потеряла управление. Живописал он и нашу попытку взлететь на "Рапиде". Когда он, наконец, появился в номере, вид у него был довольно никудышный. Он пожаловался на жажду. Но, подкрепившись несколькими рюмками, мы почувствовали себя в силах спуститься к ужину.

"Энтеббе, вторник, 26 января 1954 года. Я все утро пролежала в постели, а Папа был на ногах и занимался чтением прибывающих отовсюду телеграмм... Многие просят собственноручного описания событий, а один лондонский издатель сообщил, что перевел на адрес местного правительства 300 фунтов стерлингов аванса. Пришло любезное послание от губернатора Кона, в котором он, между прочим, говорит, чтобы мы не приезжали, как было условлено, на торжественный ужин в губернаторский дворец, если чувствуем себя недостаточно хорошо.

Около полудня на зафрахтованном самолете из Дарэс-Салама прилетел Патрик и привез толстые пачки денег — "шикарное прибытие сына пред очи отца", как сказал Эрнест.

После обеда мы оба легли отдыхать, но, к сожалению, у нас не было никакого чтива, кроме забытой мною в номере книги про Бельгийское Конго. Папа явно чувствует себя неважно. Он полночи лежал без сна и не находил себе места, хотя и старался не производить шума".

Прошло двое суток после второй выпавшей на нашу долю аварии, а мы оба все еще были безумно взбудоражены тем, что остались живы, и не могли хладнокровно заняться полученными увечьями и приступить к лечению. Я не представляла себе, как сильно пострадал Эрнест. Он не имел обыкновения жаловаться и ничего не говорил мне о своих ощущениях, и хотя кое-какие его раны мне были известны, но только спустя месяцы, уже в Венеции, был составлен полный список: компрессионный перелом двух позвонков, разрыв печени и одной почки, паралич сфинктера, вывих правого плеча и проникающая рана черепа.

Рой Марш улетел регулярным рейсом Восточно-Африканской авиакомпании в Найроби, с тем чтобы приобрести для нас и перегнать в Энтеббе новый самолет, Эрнест пока отдыхал и читал телеграммы, а мы с Патриком и его деньгами рыскали по всем индийским лавочкам между Энтеббе и Кампалой и делали покупки. Я нашла для Эрнеста голубой свитер и соломенную корзинку вместо сумочки — для себя. Но недомогание Эрнеста не проходило.

Чтобы подчеркнуть свое доверие Рою как пилоту, Эрнест 28 января полетел с ним из Энтеббе в Найроби на новой "Сессне". Там было место и для меня с Патриком, но я, при всем старании, не могла себя заставить присоединиться к этой демонстрации. Как ни верила я Рою и как тепло к нему ни относилась, но я бы скорее пошла за триста миль в Найроби пешком, если бы не было другого выбора, но в самолет не полезла. Однако через сутки я собралась с духом и на рейсовом самолете Восточно-Африканской компании под надзором Патрика прилетела в Найроби.

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было"