Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было" (часть 5)

В квартирке на Шестьдесят Второй улице Эрнест держался вежливым гостем, впервые оказавшимся в этих незнакомых стенах, помалкивал, не слушал новостей по радио, поглощенный собственными проблемами, которыми ни с кем не хотел делиться. Встанет на пороге кухни, где я готовлю обед, поглядит и скажет:

— Надо же, как ты ловко со всем этим управляешься, — словно никогда прежде не видел меня за стряпней. Я пыталась выманить его в зверинец Центрального Парка, чтобы он развлекся, глядя на животных, но он выходил из дома очень неохотно.

— Там кто-нибудь, наверно, сторожит, — говорил он, а когда я сердилась и упрекала его за то, что он ведет себя, как беглец, укрывающийся от закона, он замыкался в себе и молчал.

Джордж Браун посадил нас в дневной чикагский поезд, назавтра на перроне нас встретила Беа Гак и увезла Эрнеста пообедать и отдохнуть к себе домой, пока я распоряжусь переброской багажа на Западный вокзал. Еще полдня, ночь и полный день в дороге, и нас встретил на Шошонском вокзале Джордж Сейвиерс, взял наши вещи и отнес через улицу к себе в машину. Пока мы усаживались, из близлежащего ресторана вышли и сели в автомобиль два господина в драповых пальто — а не в парках и унтах, по моде Дальнего Запада.

— Вот и здесь уже меня выследили, — сказал Эрнест.

— Что за чушь, Папа, — ответил Джордж. — Обыкновенные коммивояжеры.

Пока мы ехали с доктором на север, Эрнест рассказал ему о своем воспалении почки и о том, что у него, как ему кажется, очень высокое кровяное давление. Джордж обещал, что сделает ему в больнице Сан-Вэлли все исследования.

Но, оказавшись снова за своей стоячей конторкой для писания, перед широким окном с видом на долину Большой Лесной реки, Эрнест как будто бы немного воспрял духом. Он стал активнее вспоминать Париж времен своей кипучей молодости и заносить эти воспоминания на бумагу, а наша добрая приятельница Бетти Белл, великолепная лыжница и превосходный секретарь, регулярно забирала эти листы для перепечатки и писала, когда было нужно, письма под его диктовку. Но неуверенность, подозрительность и страх преследовали его и здесь. Так, ему внушал тревогу ствол большого тополя, очевидно, поваленный бурей и лежавший поперек реки сразу за домом.

— Кто угодно может перебраться по нему, оттуда на нашу сторону, — говорил он мне.

— Зачем? — возражала я. — Кто захочет, всегда может подойти к парадному крыльцу по дороге. И вообще, нас окружают друзья и доброжелатели, милый.

Но он как не слышал.

У него была навязчивая мысль, что он якобы несет ответственность за невозобновленную гостевую визу Валери. Но особенно его терзала забота о плачевном, как он был убежден, состоянии его финансов. Желая немного успокоить его, я позвонила в Нью-Йорк Джозефу Лорду, вице-президенту банковской компании Моргана, с которым Эрнест был лично знаком, и попросила, чтобы он перезвонил нам и доложил Эрнесту о состоянии его банковских счетов — налоговом, сберегательном и текущих расходов. У нас было два телефонных аппарата, один на кухне, другой в гостиной, на расстоянии тридцати футов от первого, и я предложила, чтобы Эрнест, с пером и блокнотом, слушал этот отчет в гостиной, а я, тоже с пером и блокнотом, — в кухне. Когда через полчаса раздался звонок мистера Лорда, я взяла трубку и записала три или четыре цифры, которые он продиктовал. В общей сложности на счетах оставалось больше, чем могло нам понадобиться на ближайший год или два. Я поблагодарила мистера Лорда. Эрнест не произнес ни слова.

— Вот видишь, дорогой, ты вовсе не такой уж неимущий, — с облегчением заключила я. Я никогда не интересовалась его денежными делами, мои заботы не простирались дальше тех скромных сумм, которые я получала на хозяйство.

Но лицо Эрнеста не выразило облегчения.

— Он хочет нас запутать, — сказал он. — Хитрит...

— Да зачем же ему? Ты — уважаемый вкладчик их банка. Они тебя ценят. Для чего им нужно вводить тебя в заблуждение?

— Для чего-то, значит, нужно.

— Для чего, например?

— Не знаю, — говорит Эрнест. — Но я уверен.

Навязчивые мысли о бедности и болезнях, — у него беспричинно прыгало кровяное давление, — вина за просроченную гостевую визу Валери, тем более что она вернулась в Нью-Йорк и думала поступить на курсы драматического искусства, — все эти страхи опутывали его, словно щупальца осьминога. Эд Хотчнер, приехавший к нам на пару дней, предложил посоветоваться насчет Эрнеста с одним нью-йоркским психиатром. Я была согласна на все, лишь бы как-то облегчить страдания мужа. Исподволь, с большим так-том, Джордж уговорил своего пациента, что ему была бы полезна консультация специалиста по неврозам. Но о том, чтобы обратиться в клинику Меннингера в Топике, Эрнест не желал и слышать.

— Они скажут, что у меня уже шариков не хватает, — говорил он.

Тогда Джордж созвонился с клиникой Мэйо в Рочестере, штат Миннесота, и условился, что Эрнест ляжет к ним якобы по поводу гипертонии, а в действительности для лечения, у психиатра. В Рочестере Эрнеста под именем "мистер Сейвиерс" положили во флигеле Святой Марии в светлую угловую палату. Его кровяным давлением занялся энергичный доктор Хью Батт, гений с ангельским характером. А психотерапевтическое лечение было поручено доктору Говарду Роуму из психиатрического отделения клиники Мэйо. <...>

Снова дома. Эрнест, благодаря тому, что Кейт Браун помогала мне по хозяйству и даже возила в своей древней колымаге за покупками в город, смог беспрепятственно вернуться к работе над книгой о Париже, переписывал, правил, менял порядок глав. Я тоже время от времени присаживалась за машинку, я работала над одним небольшим сочинением, правда, урывками. Так как Эрнест теперь ничего не пил, кроме калифорнийского кларета, да и то совсем немного, я хотела, чтобы еда доставляла ему удовольствие, была всякий раз приятным сюрпризом, и для этого изощрялась в кулинарном искусстве, насколько хватало моих талантов.

Эрнест слишком дорожил тишиной и покоем, благоприятствовавшими его работе, и мы не принимали ничьих приглашений, не ездили к знакомым и к себе гостей звали редко и только избранных. Однако Эрнест чувствовал потребность бывать на воздухе, поэтому я купила две пары зимних сапог, и мы с ним ежедневно после обеда отправлялись бродить по заснеженным склонам, выгладывая для развлечения лисьи следы и сусличьи норы. Но вскоре безлюдные белые холмы вдали от человеческого жилья стали действовать ш него угнетающе. Его тянуло ближе к цивилизации. По деревенским улицам, обычно без тротуаров, из-за большого автомобильного движения ходить было неудобно, и однажды я предложила для прогулок почта заброшенное старое шоссе №93, которое ведет в сторону Аляски. Каждый Божий день в свитерах и парках, мы садились в машину, Эрнест — за рулем, доезжали до определенного дорожного столба, машину оставляли на обочине и отправлялись в путь. Шли бодрым армейским шагом, как испокон веку заведено, — четыре мили в час, две мили в одну сторону и две обратно, проверяя себя по часам. Каждый день мы отъезжали на машине на две мили дальше к северу, так что за полмесяца исходили своими ногами все шоссе, миль на двадцать пять, чуть ли не до самого подножия Галины.

В Вашингтоне одна женщина делала сборник рукописных посвящений семейству Кеннеди. В частности она обратилась с такой просьбой и к Эрнесту, оговорив сорт и габариты бумаги. Я разыскала в деревне нужную бумагу и заказала несколько листов указанных размеров. После обеда Эрнест уселся за письменный стол в углу гостиной — писать задуманный текст. Он собирался сначала набросать его на простой бумаге. Я в это время находилась рядом за открытой дверью, в кухне, наводила порядок после обеда и делала некоторые приготовления к ужину, предполагая, что Эрнест освободится с минуты на минуту. Но он все сидел и сидел, низко наклонившись над столом. Я покончила с делами, прилегла на диван, час почитала, потом спрашиваю:

— Может, я могу чем-то помочь, милый?

— Нет, нет. Я должен тут написать...

— Но ведь требуется всего две-три фразы.

— Знаю, знаю.

Но перо у него в руке неуверенно зависало. В комнате стало не продохнуть от какого-то отчаянного, бесплодного напряжения, оно ощущалось почти как запах, и в конце концов я не выдержала, извинилась и пошла гулять. Спустилась по нашей дороге, потом вверх по узкой скользкой тропке мимо дома Сигелей, мимо дома и выгона Тренеров, постояла, дыша полной грудью, и пошла вниз до шоссе Уорм-Спрингс, свернула на восток, затем еще один поворот, на север, и возвратилась домой.

Эрнест сидел в гостиной у стола все в той же сгорбленной позе. Три или четыре простые фразы, посвященные Кеннеди, были готовы только через неделю. <...>

В пятницу 21 апреля я спустилась с помощью палки вниз и застала Эрнеста еще в клетчатом итальянском халате, стоящим у окна в прихожей. В руках он держал свой любимый охотничий дробовик, а на подоконнике стояли стоймя два патрона.

— Я все думаю, не поехать ли нам в Мексику, — тихо сказала я. — Грегорио мог бы привести туда "Пилар".

Эрнест оглянулся, посмотрел на меня. Но смысл моих слов до него не дошел.

— Я где-то читала, что отличная рыбалка на Юкатане. И Париж мы так толком не обсудили. Можно было бы снять там квартирку. Мы с тобой были очень счастливы в Париже, милый.

Эрнест сделал несколько шагов в гостиную к южному окну, откуда была видна подъездная дорога от ворот до крыльца. Должен был приехать Джордж Сейвиерс. Но не приехал. Все так же держа в руке дробовик, Эрнест опять вышел в прихожую. Я села рядом на кушетку. В голове у меня проносились мысли о том, что пытаться отнять у него ружье бессмысленно, что он с четырех шагов преспокойно разнесет мне голову, и при этом я не переставала тихо говорить:

— Родной, ты ведь не сделаешь ничего плохого ни мне, ни самому себе, — и о том, как он был бесстрашен на войне, и в море, и в Африке, напоминая ему, что он хотел опять поехать в Африку, и что столько людей его любят и нуждаются в его поддержке, в его силе, разуме, совете.

С опозданием в пятьдесят минут появился Джордж, громко топая, вошел через заднюю дверь в кухню. Я указала ему глазами на Эрнеста, стоящего в прихожей. Со словами:

— Одну минуту, Папа, мне надо с вами поговорить, — он набрал номер телефона доктора Джона Моритца.

Тот немедленно примчался. Вдвоем они убедили Эрнеста, что он нуждается в отдыхе, и увезли его в больницу. Там ему дали успокоительное, и он проспал остаток дня и всю ночь, но утром, когда я пришла, он уже проснулся и сказал, что хочет домой.

— У меня там остались кое-какие дела.

Нельзя ли поручить их мне? Нет.

Годы спустя, обдумывая все это, я задаюсь вопросом, не было ли в тот раз в наших действиях больше жестокости, чем доброты, когда мы не дали ему совершить самоубийство с первой попытки?

Нелетная погода помешала Джорджу сразу отправить Эрнеста самолетом в Рочестер. Через день или два Эрнест все же настоял на том, чтобы съездить домой и взять кое-какие вещи. Но Джордж отправил с ним вместе в машине здоровяка Дона Андерсона и медицинскую сестру Джоан Хигтонс. Когда подъехали к заднему крыльцу, Эрнест умудрился выскочить из машины на минуту раньше, чем они, пробежал через кухню мимо хозяйничавшей Кейт и успел вставить патрон в дробовик, прежде чем Дон его догнал. Дон переломил дробовик, и Джоан вынула патрон, а уж после этого они отняли у него оружие и уложили его на диван. Я наверху даже не слышала шума потасовки, а когда спустилась, она была уже позади, только все трое тяжело дышали. В больнице Эрнеста уложили в постель, а его одежду убрали под замок. 25 апреля, поскольку погода исправилась, Джордж и Дон вылетели с Эрнестом с аэродрома Хейли в Рочестер. Пилотом был Ларри Джонсон. Я отправила известие о состоянии Эрнеста его любимой сестре Урсуле в Гонолулу. "Он несдвигаемо убежден, что для него не существует исцеления", — написала я ей. Еще раньше я уведомила Джона и Патрика Хемингуэев. Во флигеле Святой Марии доктор Роум выделил Эрнесту палату в закрытом отделении, входные двери в которые заперты на два замка и постоянно стерегутся, а палаты не запираются, и все окна забраны решеткой. <...>

Вечером дня через два мне в гостиницу позвонил доктор Роум. Не могу ли я завтра в 8.30 утра быть у него в кабинете? У него для меня хорошие новости.

Кабинет доктора Роума во флигеле Святой Марии представлял собой небольшую квадратную комнатку с одним окошком, и, войдя туда ровно в указанное время, я с ужасом увидела Эрнеста, одетого и улыбающегося, как Чеширский кот.

— Эрнест в порядке и может ехать домой, — сказал доктор Роум.

Но я-то знала, что Эрнест вовсе не в порядке, что у него остались те же страхи и навязчивые представления, с какими он лег в клинику. Я поняла, что Эрнест пустил в ход хитрость и обаяние и сумел внушить доктору Роуму, что он якобы совершенно здоров. В этой маленькой комнатке, в присутствии Эрнеста, я была не в состоянии что-либо возразить. Ведь могли же еще быть какие-то лекарства, способные исцелить моего мужа! Но время и место не располагали к спору.

Я позвонила из гостиницы в Нью-Йорк нашему другу Джорджу Брауну и спросила, не может ли он прилететь в Рочестер и отвезти нас на автомобиле домой. Он согласился. Эрнест еще ночь или две провел в больнице, а я тем временем взяла напрокат "бьюик" с твердым верхом, и рано утром 26 июня мы выехали со двора Святой Марии и покатили на запад по 63-му шоссе. В дороге я делала подробные записи, отмечала каждый день количество пройденных миль, описывала проносящиеся мимо пейзажи, регистрировала даже температуру воздуха. По юго-западной Миннесоте мы много миль ехали среди ровных полей, где в фут высотой уже поднялись хлеба, в траве по обочине цвели шиповник и толокнянка, которую мы оба в детстве называли "индейским табаком", и аромат свежескошенного сена проникал в окна "бьюика". В Митчелле, Южная Дакота, мы с Джорджем покупали продукты, и термометр показывал 92, но в мотеле был кондиционер, и спали мы спокойно. День прошел хорошо, и настроение у всех было вполне бодрое.

Во вторник, 27 июня, мы уже катили то в гору, то под гору по сине-зеленым, серо-зеленым, желто-зеленым, золотисто-зеленым, серо-зеленым холмам с серебристыми куполами силосных башен. Остановились поесть в придорожной закусочной вблизи маленького городка Спирфиша. Эрнест хотел в нем заночевать, предрекал, что дальше вообще не будет места для ночлега, а если мы ляжем спать у дороги, нас арестует полиция штата за то, что мы везем в машине вино. У нас в багажнике лежало несколько бутылок, я вынула их и оставила в придорожной канаве, и мы поехали дальше в горы между округлых вершин, оперенных лесами, до города Муркрофта, штат Вайоминг, где поужинали в грязном кафе, и такого отвратительного кофе, как там подавали, я не пробовала со времен второй мировой войны. В среду панорама представляла собой просторное небо над далекими серо-зелеными холмами, и сладко пахло шалфеем. Когда проезжали городок под названием Лошадь-в-Яблоках, мимо раскрашенного лошадиного силуэта, служившего дорожным щитом у единственной бензозаправочной станции, она же — почта, Эрнест сказал:

— Лошадь-в-Яблоках, что это? Пивная?

В Лодж-Грассе, на территории индейской резервации, заправили "бьюик" бензином и сами заправились поздним завтраком, а проехав еще какое-то время, притормозили, не останавливаясь, там, где отмечено невысоким белым обелиском место последнего боя и гибели генерала Кастера. Покрыв расстояние в 409 миль, к четырем часам дня прибыли в Ливингстон, штат Монтана, остановились в мотеле "Островной курорт" и всю ночь через открытые окна слушали певучее журчанье бегущей внизу реки Йеллоустон.

В четверг 29 июня на берегу водохранилища видели из машины семью антилоп — одного старого самца, одного подростка и пять маток, — и горожанин Джордж поинтересовался:

— А где они прячутся, когда дождь?

После этого свернули к югу на наше знакомое извилистое шоссе №93 и в 5.45, поздно для нас, остановились в гостинице "Херндон Нью Корт" в Сэлмон-Grra, Айдахо, а еще через сутки, устроив сначала пикник на Салмон-ривер, подкатили к крыльцу своего дома, проехав в обшей сложности от Рочестера до Кетчума 1786 миль. Джордж, безотказный и безупречный, — за рулем, а я — каждый вечер распаковывая и снова запаковывая поутру вещи мужа и всю дорогу напевая ему на ухо наши старые испанские, французские и итальянские народные песенки, да еще любимую американскую "Любовью вертится земля". Не суетясь, разобрали вещи, я на скорую руку собрала обед из запасов, заложенных в холодильник. Все ружья я еще перед отъездом заперла в подвальной кладовке, а ключи от нее, вместе с прочими, оставила в кухне на подоконнике. Подумала было сначала спрятать, но решила, что нельзя лишать человека права входа в собственный подвал, да к тому же едва ли Эрнест о нем и вспомнит.

В субботу 1 июля Эрнест вытащил Джорджа Брауна на прогулку по холмам к северу от дома — низкие городские туфли Джорджа не могли служить защитой от крапивы, разросшейся вокруг дома, — а потом они съездили навестить в больнице Джорджа Сейвиерса, который оказался на месте, и Дона Андерсона, которого на месте в физкультурном отделении не оказалось. Заглянул поболтать на солнышке, не заходя в дом, Чак Аткинсон, а вечером Эрнест угощал меня и Джорджа Брауна ужином в ресторане "Христиания", через улицу против Аткинсоновского мотеля и магазина.

Когда мы усаживались в углу за столик, Эрнест обратил внимание на двух мужчин, расположившихся за другим столиком, в глубине зала, и спросил нашу официантку Сузи, кто это.

— Какие-то коммерсанты, кажется, из Твин-Фолз, — ответила Сузи. В городе было полным-полно туристов.

— В воскресенье вечером коммерсанты бы домой уехали, — возразил Эрнест.

Сузи пожала плечами.

— Они из ФБР, — тихо сказал Эрнест.

— Что за чепуха, малыш, — возразила я. — Они на нас даже и не смотрят. Как насчет бутылочки вина?

Джордж, вина не пивший, бережно отвез нас домой. Раздеваясь в большой спальне, я запела старую итальянскую песню "Tutti mi chiamano bionda. Ma bionda io non sono" [Все называют меня блондинкой, но я не блондинка (ит.)]. Эрнест из своей комнаты подхватил: "Porto capelli neri" [Волосы у меня черные (ит.)] — и я забралась в свою ароматную, широкую постель, где под розовыми дырчатыми одеялами, Эрнест знал, для него всегда было место.

— Покойной ночи, милый! — крикнула я ему. — Приятного сна.

— Покойной ночи, котенок, — отозвался он ласково и дружелюбно.

Утром меня разбудил стук двух с размаху задвинутых ящиков комода. Спросонья, как в тумане, я спустилась в гостиную и увидела у порога бесформенную груду: клетчатый халат, кровь, поверх всего — дробовик.

Я не лгала сознательно, когда заявила в прессе, что это был несчастный случай. Прошло несколько месяцев, прежде чем у меня хватило сил осознать правду.

Мэри Уэлш Хемингуэй - "Как это было"