Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Роберт Капа о Хемингуэе

Эрнест Хемингуэй прислал мне в Гранвиль весточку. С самого начала французской кампании он был причислен к Четвертой пехотной дивизии. Он писал, что пехота на войне — это именно то, что необходимо фотокорреспонденту и что хватит мне валять дурака и тащиться за танками. Он прислал за мной захваченный недавно роскошный "мерседес", и я, хотя и без особой охоты, влез в машину, которая и отвезла меня к нему на боевые позиции.

Сорок восемь швов не оставили видимых следов на черепе Папы, а неописуемую свою бороду он сбрил. Принял он меня суховато. Он стал почетным воином Четвертой дивизии и пользовался всеобщим уважением как замужество и знание военного дела, так и за свои произведения. В дивизии у него была своя собственная небольшая армия. Главнокомандующий генерал Бартон прикрепил к нему офицера по связи — лейтенанта Стивенсона, бывшего помощника Тедди Рузвельта. Ему выделили также повара, шофера, бывшего чемпиона по мотоспорту, который выполнял функции фотокорреспондента, и ко всему этому — персональный запас виски.

Формально все они числились офицерами по связи, однако под влиянием Папы они превратились в банду кровожадных индейцев. Как военный корреспондент, Хемингуэй не имел права носить оружие, но вся его команда была экипирована всеми мыслимыми видами вооружения как немецкого, так и американского образца. Они были даже моторизованы: помимо "мерседеса", они захватили еще мотоцикл с коляской.

Папа сказал, что в нескольких милях от нас шел интересный бой, который, по его мнению, следовало посмотреть. Мы положили в коляску виски, несколько автоматов, связку ручных гранат и отправились в том направлении, где шел бой.

Восьмому полку Четвертой дивизии поставили задачу отбить у противника небольшой городок, и Папа все заранее рассчитал, и спланировал. К тому времени Восьмой полк уже час как начал атаку с левого фланга деревни, и Хемингуэй был уверен, что если мы срежем путь, то без особых трудностей подъедем к деревне с правого фланга.

Он показал мне по карте, как все это просто сделать, но мне это совсем не понравилось. Папа взглянул на меня с презрением и процедил сквозь зубы, что я могу и не ехать. И мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним, дав ему, однако, понять, что я все равно против. Я объяснил ему, что венгерская стратегия состоит в том, чтобы двигаться следом за солдатами и никогда не предпринимать вылазок в одиночку на ничейной территории.

Итак, мы отправились по дороге, ведущей в деревню: Папа с его рыжим водителем, впереди на велосипеде — фотограф, а лейтенант "Стиви" и я — ярдах в 5-ти позади. Мы двигались осторожно, время от времени сверяясь с картой. Наконец, мы добрались до последнего крутого поворота, за которым дорога сворачивала прямо в город. Никакой стрельбы со стороны деревни, однако, не доносилось, и я начал чувствовать себя крайне неуютно. Папа презрительно поглядел на меня, и, протестуя еще энергичнее, я снова последовал за ним. Когда он завернул за поворот, в десяти ярдах от него что-то мощно ухнуло: это разорвался снаряд. Его подбросило в воздух, и затем он приземлился в кювет. Рыжий и фотограф, который сразу же бросил свой велосипед, отступили. Мы четверо, застыв по эту сторону поворота, были в безопасности. Но отнюдь не Папа — по ту сторону. К тому же кювет был неглубокий, и его зад высовывался из него, по меньшей мере на дюйм. Трассирующие пули взметали грязную землю прямо над его головой, и ни на секунду не прекращал стрельбы стоявший у въезда в деревню легкий немецкий танк. Два часа Папа был пригвожден к этому кювету, пока немцы не нашли более достойную мишень, а именно запоздавший Восьмой полк.

И тут Папа сделал мощный бросок и оказался на нашей стороне. Он был в ярости. И не столько на немцев, сколько на меня, обвинив меня в том, что все то время, когда ему приходилось так туго, я только и ждал момента, чтобы сделать первый снимок мертвого тела знаменитого писателя.

В тот вечер отношения между стратегом и венгерским военным экспертом оставались несколько напряженными.

А дорога звала на Париж. Третья армия достигла Лаваля, примерно в 60 милях от Парижа, и я поспешил вдогонку за ней. Немного стрельбы тут и там, еще одна колонна деморализованных пленных немцев, еще один город, названный в сводках, и мы прибыли в Рамбуйе. Это был наш последний рубеж перед Парижем, но на нем мы были вынуждены задержаться — на этот раз по политическим мотивам.

В Париже в это время восставшие парижане сражались один на один с немцами на улицах города. Высшее союзное командование приняло решение, что в сложившихся обстоятельствах первой в Париж, как передовая часть Армии освобождения, вступит Вторая французская бронетанковая дивизия, краса и гордость новой армии де Голля, полностью вооруженная американцами.

Дивизия стояла в Рамбуйе, готовясь к последнему броску. Это было весьма смешанное воинство. Французские моряки, завоевавшие славу вместе с Монтгомери в Ливийской пустыне, все еще носившие свои старые морские береты с красными помпонами. Испанские республиканцы и черные сенегальцы, французы, бежавшие из немецких концентрационных лагерей, — на всех лицах уверенная усмешка видавших виды бойцов.

В Рамбуйе съехались и писатели из разных стран мира, и аккредитованные военные корреспонденты, и вое они всеми правдами и неправдами стремились первыми войти в Париж, чтобы написать свою историю "Огней большого города".

Хемингуэй захватил Рамбуйе задолго до прихода французской Армии освобождения, равно как и нашествия армии газетчиков. В его личную армию из четырех человек завербовалось несколько молодых энтузиастов из Сопротивления, и она выросла до пятнадцати единиц. Это разноплеменное воинство во всем подражало Папе, копируя его морскую медвежью походку и выплевывая из угла рта короткие фразы на разных языках. Ручных гранат и бренди у них было больше, чем у целой дивизии. Каждую ночь они делали вылазки, охотясь за оставшимися между Рамбуйе и Парижем немцами. На этот раз в армии Папы не нашлось места для венгерского эксперта, и я присоединился к Чарли Вертенбейкеру, у которого был собственный джип для броска в Париж.

Двадцать четвертого августа французы расчехлили танки и умчались. Ночь на двадцать пятое мы провели под дорожным знаком "Порт Орлеан — 6 км". Это был самый лучший дорожный знак, под которым я когда-либо ночевал.

В то утро солнце взошло так рано, что мы не стали утруждать себя чисткой зубов. По мостовой уже грохотали танки. В это счастливое утро, когда мы тронулись в путь, далее наш водитель — рядовой Стрикленд — забыл о своих виргинских манерах и каждые пять минут тыкал в ребро моего высокочтимого босса.

В двух милях от Парижа дорогу нашему джипу преградил танк из Второй французской бронетанковой дивизии. Нам было сказано, что дальше ехать нельзя: генерал Леклерк отдал строгий приказ не пропускать в Париж никого, кроме воинов Второй французской бронедивизии. Старина Вертенбейкер был явно огорчен. Я вылез из джипа и стал объясняться с танкистами. Они отвечали по-французски с испанским акцентом. И тут я увидел название танка: на его орудийной башне было написано слово "Теруэль".

Зимой 1937 года вместе с испанскими республиканцами я участвовал в битве за Теруэль, ставшей одной из их величайших побед. И я сказал танкистам: "No hay derecho [Так нельзя (исп.)]. Будет очень несправедливо, если вы не пропустите меня. Я же из vosotros — из ваших — и вместе с вами участвовал в той жестокой битве". — "Если это verdad [Правда (исп.)] и ты на самом деле говоришь правду, — отвечали они, — то ты действительно один из nosotros и, конечно, должен въехать в Париж вместе с нами на этом verdadero [Взаправдашнем (исп.)] танке из Теруэля!"

Я взобрался на танк. Чарли и Стрикленд последовали за нами в джипе.

Дорога на Париж была открыта. Все парижане вышли на улицы, и каждый хотел потрогать первый танк, поцеловать первого бойца, петь и плакать. Никогда еще не бывало в такое раннее утро в городе так много счастливых людей.

Мне казалось, что этот въезд в Париж был устроен специально для меня. Я возвращался в Париж, в прекрасный город где я впервые научился есть, пить и любить, возвращался на танке, сделанном американцами, которые приняли меня к себе, и ехал на нем с испанскими республиканцами, вместе с которыми я сражался против фашизма в далекие прошлые годы.

Тысячи лиц в фокусе моей камеры все больше расплывались: мой видоискатель стал совсем мокрым Мы ехали через квартал, где я прожил шесть лет, ехали мимо моего дома на Лион де Бельфор. Моя консьержка махала платком, а я кричал ей с катящего мимо танка: "C’est moi, c’est moi!"[ Это я, это я! (фр.)]

Первая наша остановка была у "Кафе де Дом" на Монпарнасе. Мой любимый столик был свободен. Девушки в легких цветных платьях вскарабкались на наш танк, и вскоре наши лица покрылись пятнами губной эрзац-помады. Самый красивый из моих испанцев, которому досталось ее больше всех, однако, пробормотал: "Я предпочел бы поцелуй самой уродливой старухи в Мадриде всем поцелуям самых прекрасных девушек Парижа!"

Около Палаты депутатов нам пришлось принять бой, и помаду с некоторых лиц смыла кровь. Поздним вечером Париж был полностью освобожден.

Я хотел провести свою первую ночь в городе в лучшем из лучших отелей — в "Ритце". Но отель оказался уже занятым. Армия Хемингуэя вошла в Париж другой дорогой и после короткого удачного сражения за свой главный объект — отель "Ритц" — овладела им, освободив его от немецких вояк. Рыжий стоял на страже у входа, счастливо осклабившись отсутствующими передними зубами. Очень точно имитируя Хемингуэя, он сказал: "Папа захватил хороший отель. Полно выпивки в погребе. Быстро двигай наверх".

Все так и было. Папа помирился со мной, устроил в мою честь прием и к тому же выдал ключ от лучшего номера в отеле.

Роберт Капа - Из книги "Слегка не в фокусе"