Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Роберт Мак-Элмон - Воспоминания о Хемингуэе

Примерно год спустя многие то нас оказались в Париже, и, вернувшись то Лондона, я заговорил о поездке в Испанию (Хемингуэй очень хотел увидеть бой быков), в конце концов, после целой недели разговоров на эту тему, мы прямым курсом направились в Испанию. У Хемингуэя и Хэдли была страсть к ласковым прозвищам. "Пивной папа" (Хемингуэй) с любовью попрощался с "Шустрым котиком" (Хэдли), с "Бэмби" (их сыном) и "Гуттаперчевым щеночком" (его собакой), и мы вдвоем, основательно нагрузившись виски, сели в поезд.

На следующий день на пути в Мадрид наш поезд остановился ненадолго на какой-то промежуточной станции. На путях рядом с нами стоял открытый вагон-платформа, и на ней лежал объеденный червями труп собаки. Чувствуя себя не очень бодро-весело, я отвернулся, но Хемингуэй прочел мне целый трактат о необходимости реально относиться к действительности. Во время войны ему приходилось видеть груды человеческих трупов, точно так же изъеденных червями. Он посоветовал мне внимательно и по-научному взглянуть на труп собаки. Он деликатно втолковывал, что мы, наше поколение, должны приучать себя к проявлениям мрачной действительности. Я сразу припомнил, как Эзра Паунд как-то рассказывал, что Хемингуэй постоянно занимается "самозакаливанием". Наконец, он сказал: "Черт возьми, Мак, ведь ты же писатель-реалист. Почему же ты хочешь изобразить нас романтиками?"

Я процедил сквозь зубы какое-то ругательство и отправился в вагон-ресторан заказывать виски. Перед глазами все еще стояла эта дохлая собака, даже вонь от нее я чувствовал в своих ноздрях, а ведь я повидал немало дохлых собак, кошек и человеческих трупов, вынесенных приливами в нью-йоркскую гавань, когда работал на лесовозе. А через несколько лет Поль Розенфельд сказал мне, что Хемингуэй рассказывал ему об этом случае в подтверждение своей убежденности в том, что я романтик. Ну а сам Хемингуэй был в достаточной степени реалистом, чтобы присоединиться ко мне в вагоне-ресторане и выпить виски, хотя наверняка успел до этого проанализировать свои ощущения "от вида изъеденной червями дохлой собаки на открытой платформе в Испании, пытаясь при этом понять, что же заставляет содрогаться от ужаса такого парня, как Мак-Элмон, столько повидавшего в жизни".

В тот день, когда нам предстояло увидеть наш первый бой быков, мы решили, что судьба принимавших участие в бое лошадей наверняка нас сильно расстроит, поэтому перед тем, как занять свои места, мы выпили по стаканчику виски. Мы и с собой прихватили бутылку, надеясь, что несколько глотков виски успокоят нас от всех треволнений. Моя реакция на это зрелище была совсем не той, какую я ожидал. Поначалу все происходящее казалось совершенно нереальным, как будто происходящим на экране. Первый бык выскочил на ринг в дикой ярости. Когда выпустили лошадей, он пошел на них лобовой атакой и, подняв на рога, перекинул первую лошадь через голову. Но не пропорол ее рогами.

Вместо того чтобы испытать естественное чувство отвращения, я вскочил со своего места и издал громкий вопль. Все происходило настолько быстро, что я не успевал думать о страданиях лошадей. Однако, когда одна из лошадей в ужасе поскакала по арене, топча свои собственные внутренности, мне это решительно не понравилось. С той поры я сделал открытие, что многие наиболее рьяные поклонники боя быков, а одного из них — брата тореадора — я знал лично, просто по-иному смотрят на такие вещи. Хемингуэй сразу стал поклонником этого зрелища, страстным его любителем, энтузиастом, вознамерившимся узнать о нем досконально все. Из его книги о бое быков ("Смерть после полудня"), в которой он так воинственно выступает в защиту этого зрелища, я вынес впечатление, что его стремление полюбить и все узнать об искусстве боя быков возникло под влиянием Гертруды Стайн, расхвалившей это зрелище, и его веры в пользу "самозакаливания". Задолго до того лета 1924 года, когда мы с Хемингуэем впервые увидели бой быков, уже очень многие англичане и американцы были страстными его поклонниками, но именно Хемингуэй поднял его на высоту литературного и художественного опыта.

Мое отношение ко всему, что связано с боем быков, определилось уже к концу того дня и осталось неизменным и сегодня. Мне претит жестокость толпы и то, что зрители швыряют на арену циновки и предметы одежды, когда матадорам грозит наибольшая опасность. Зрители при этом ничем не рисковали. Бык на арене — великолепное животное, этакая хрипящая махина, черный сгусток скорости и мощи. Матадоры хорошо исполнили свой танец, грациозно двигались и всерьез играли со смертью. О роли лошадей и отношении к ним я решил не упоминать, ибо оно служит подтверждением жестокости испанцев, которой, по всей видимости, у них не больше, чем у французов или англосаксов.

Билл Берд, который сотрудничал в то время со мной в книгоиздательском деле, присоединился к нам с Хемингуэем в Мадриде, и мы побывали в Гренаде, Севилье и Ронде и повидали еще не одну корриду. Берду тоже нравился бой быков, но ни он, ни я не занимались суровым "самозакаливанием". После первого же боя быков мы с Биллом стали воспринимать их как нечто вполне естественное, как будто всю жизнь только и делали, что смотрели их и критиковали матадоров столь же безжалостно, как и любой испанец.

До своего отъезда из Парижа Хемингуэй очень увлекался боксом. Когда он шел в кафе, он обычно подпрыгивал, боксируя с тенями, губы его шевелились, поддразнивая воображаемого противника. Вернувшись из Испании, он сменил амплуа боксера на роль участника корриды. Он постоянно занимался упражнениями с воображаемой мулетой и шпагой. Потом он отправился в Ки-Уэст, где занялся ловлей барракуды, — интересно, с тем же пылом, как до того корридой, а затем, вернувшись из Африки, — охотой на тени львов? Его всегда отличала мальчишеская страсть быть жестким парнем, бывалым боксером, сильной личностью.

Это боксирование с тенями имело целью, конечно же, держать себя в форме, и, когда несколько лет спустя Морли Каллаган, тоже любитель бокса, приехал в Париж, они с Хемингуэем частенько устраивали боксерские бои. Рассказ об их знаменитом бое в 1929 году дошел до меня разными путями: от Хемингуэя, от Каллагана и от Скотта Фицджеральда. Из рассказа Каллагана следовало, что рефери должен был быть Скотт, предполагалось 3 или 4 раунда по 2 минуты каждый. Хемингуэй был выше и тяжелее, Каллаган — соответственно ниже и казался полным и каким-то рыхлым. Скотт был уверен, что Хемингуэю достаточно будет нескольких минут, чтобы нокаутировать Каллагана, не выставляя его в унизительном виде. Однако с первого раунда все пошло совсем не так, и Скотт забыл объявить о его окончании. Каллаган сыпал ударами, прижав Хемингуэя к веревкам, Хемингуэй тяжело дышал, а бой все не прекращался. Ни один из боксеров не желал признать, что время раунда истекло, но, наконец, после долгой задержки Скотт объявил, что бой окончен. Каллаган был уверен, что Хемингуэй считал, будто Скотт намеренно забыл о времени.

По версии Хемингуэя, всю предыдущую ночь он пил напропалую и перед матчем принял для бодрости еще три порции виски, отчего его и подвело дыхание. В конечном итоге ни Хемингуэй, ни Каллаган не могли решить, чем же закончился их бой. Доказал ли он, что один из них лучший, чем другой, боксер, но не такой хороший писатель, или другой — и лучший писатель и лучший боксер, и кого Скотт подвел больше — одного или другого? В ту пору Хемингуэю казалось, что Каллаган подражает его стилю, и Каллаган действительно шкал тогда о чемпионах-боксерах, гангстерах и молчаливых бандитах. Но Ринг Ларднер писал обо всем этом задолго до них обоих. Гертруда Стайн уже давно выступала в роли "ребенка-репетитора", а Шервуд Андерсон вдохнул "душу" и наивысшую чувствительность в сердца великовозрастных простаков. Скорее всего, их писательский поединок закончился тогда вничью, и финальный колокол еще не прозвонил.

Каллагана, писателя, по общему признанию, весьма прозаического и даже слегка скучноватого (хотя кое-где на скуку нынче мода), интересуют, видимо, более широкие и более нормальные стороны жизни. По крайней мере, лишь в немногих из его произведений мы находим самооправдание и анализ себя самого или тех реакций и эмоций, которые, по его мнению, ему следует иметь. Хемингуэй же вечно противоборствует с самим собой и объясняет свои эмоции, так что возникает желание задаться вопросом, не вступил ли он сам с собой в соглашение, определяющее, какие чувства должен он испытывать в тех или иных обстоятельствах: здесь быть профессионально храбрым, там — жестким, где-то еще благородным и томно-нежным — жесткий мужчина, такой сдержанный, но Боже, такой тонкий и чувствительный!

В 1924 году в американских журналах и газетах стали во множестве появляться статьи, героями которых были утерявшие корни, порвавшие с родиной изгнанники, которые обосновались в основном в Париже и вели, по утверждению авторов статей, праздную и беспутную жизнь. Один американский журналист, тоже давно уже живший в Париже, рассердился не на шутку и попросил меня со-

ставить список иностранцев из сферы искусства и литературы, которые жили в Париже последний год или около того. Он попросил также отметить, какую работу они проделали за это время и в чем состояло их беспутство, если таковое вообще было. Однажды вечером вместе с несколькими другими иностранцами, уже прожившими какое-то время в Париже, мы составили такой список из 250 англичан и американцев (кое-кто из них были авторами тех самых американских статей, направленных против так называемых парижских изгнанников). Мы занесли в список только активно работающих писателей и художников, один из этих писателей был впоследствии удостоен Нобелевской премии. Книги нескольких других были названы лучшими клубом "Книга месяца" или стали бестселлерами, а сами они — признаны великими писателями.

Нет нужды защищать произведения, созданные парижской эмиграцией. Майна Лой, художник и литератор, между делом приводя в жилой вид свою небольшую и мрачную квартирку, пришла к решению открыть магазин рядом с Елисейскими полями. Известная своей красотой и острым, пожалуй, чересчур острым умом, Майна обладала явным талантом изобретать фантастические вещи. Она делала абстрактные картины и композиции, наклеивая друг на друга разной формы цветные бумажки, она переводила на стеклянные шары и бутылки архаические картинки или карты, вставляла внутрь лампочки и продавала их как настольные лампы. Она придумала скрытое белое освещение, перерыла антикварные лавки в поисках средневековых картинок и гравюр и, разрисовав и раскрасив таким образом, интерьер своего магазина, занялась бизнесом. К счастью, ей удалось добиться определенного коммерческого успеха.

Лоренс Вайл устроил выставку своих картин в ее магазине, которую посетила Айседора Дункан. Она выпила довольно много пунша, которым там угощали, а затем перешла в бар-бистро по другую сторону улицы, чтобы добавить еще, и, вернувшись, стала пространно говорить о том, какие картины собирается приобрести. Никто не принимал всерьез бедную Айседору, которая в те времена сама жила почти исключительно на благотворительность. Но магазин процветал. Заказы приходили из Англии и Америки, Майна заключала контракты на континенте и получила патенты на многие из своих композиций. Было время, когда у нее работало до дюжины французских девушек и сама она ежедневно трудилась вместе с ними. Джуна Барнс несколькими годами позже с таким же рвением издавала "Ридер" и "Женский альманах", который сама же и иллюстрировала. Цветные иллюстрации, сделанные рукой Джуны, украшают сорок книг.

Не менее тяжко трудился и Уильям Берд, ибо помимо работы в качестве журналиста он занимался издательским делом и имел собственный ручной печатный станок. И хотя мы с ним объединились, многие из выбранных мною книг были такими толстыми, что мы отдали их печатать в Дижон Дарантье. Берд интересовался высокой печатью, книжным переплетным делом, у него была типография на набережной Анжу, рядом с домом, где размешался "Трансатлантик ревю" Форда Мэдокса Форда. Поблизости был ресторан, который Шервуд Андерсон и Дос Пассос облюбовали в первые годы после войны, когда он был еще простым бистро с очень хорошей кухней. Форд работал как вол, но обожал чаепития и всякие другие приемы. Еще с той поры, когда он издавал "Инглиш ревю", у него осталась мечта стать "отцом литературы", к которому молодые писатели понесут свои рукописи и пойдут за советом. Чаепития у Форда были не очень интересными, но мы с Бердом, часто бывая в своей типографии, заглядывали и к нему.

В тот год умер Конрад, и вскоре после его смерти Форд разослал телеграммы некоторым писателям с просьбой написать о нем и о его месте в английской литературе. Среди них были и Мэри Бутс и Хемингуэй, с которыми я позже разговаривал об этом. Оказалось, каждый из нас полагал, что его статья будет единственной, и насколько я помню, никто из нас никогда не был большим поклонником Конрада. Но Форд ухитрился выпустить этот номер "Трансатлантика" таким, что вся слава Конрада выглядела лишь отражением славы самого Форда, ибо он почему-то оказался учителем Конрада в английской прозе и соавтором его лучших романов. <...>

После поездки в Испанию в 1924 году Хемингуэй сделался большим энтузиастом корриды. В одном из его ранних рассказов кто-то из персонажей говорит: "Не смешно, если уже больше не можешь кататься на лыжах". Другой отвечает: "Да, не смешно, если уже больше не можешь кататься на лыжах". Теперь он перенес эту манеру диалога вместе с интонацией американской речи в рассказы о бое быков. Это была сильная, прямо-таки атлетическая проза, но написанная в том же духе: "Не смешно, если ты уже больше не можешь смотреть бой быков".

Он так много говорил о бое быков, живописуя его как величайшее искусство, поучительный по красоте танец, подчас кончающийся смертью, что как-то летом несколько человек решились провести неделю фиесты в Памплоне в Испании. Съездив на несколько дней в Египет и вернувшись обратно через Афины и Константинополь, я тоже поспешил в Памплону, где уже были Дональд Огден Стюарт, Дос Пассос, Уильям и Салли Берд, молодой Джордж О’Нил, Хэдли и Эрнест Хемингуэй и капитан — английский чемпион из Сандхерста, с которым Хемингуэй познакомился в Милане после окончания войны. Сошлись они тогда, повстречавшись в клубе, на том, что в послевоенные годы нашему потрясенному войной и утерявшему всякие иллюзии поколению будет очень трудно приспособиться к прозе и скучной рутине мирной жизни.

Дни и ночи стояла жара, горячим потом исходившая из плоти и костей. Но уже всех обуял неистовый дух фиесты, и посему каждый стремился поглотить как можно больше перно и забыть о жаре. До полудня в первые два дня до начала корриды в городе было тихо и спокойно, после полудня террасы заполнялись людьми. После ленча улицы снова пустели, а в шесть вечера начиналось праздничное веселье. По городу бродили толпы крестьян, приехавших с гор с гирляндами чеснока вокруг шеи и с перекинутыми через плечо разной формы бурдюками из козлиной кожи с вином. Некоторые бурдюки были сделаны в форме лодок, другие — как куклы или животные. Чтобы выпить из бурдюка, нужно было высоко поднять его одной рукой, а другой — сдавить, и тогда тонкая струйка вина, отдающего козлятиной, текла прямо в раскрытый рот. Это требовало некоторых навыков, но местные жители были тут настоящими виртуозами. Они группками двигались то в одну, то в другую сторону, свистя в свистульки и играя на более или менее примитивных инструментах. То там, то тут образовывался круг, и начинались танцы. У Дональда Огдена Стюарта неожиданно прорезался дар комедианта с прирожденной склонностью к клоунаде, и после первого своего сольного танца он стал другом крестьян всей округи. Он знал, как обыграть свою внешность янки-профессора. До американцев ему ничего не стоило довести свои шуточки и остроты "свихнувшегося придурка", но он как-то ухитрился довести, не зная языка, смысл своего комедийного представления и до испанцев.

В первую и вторую ночь все собравшиеся в Памплоне англичане и американцы постоянно теряли друг друга. Но, в конце концов, потерявшийся или сам находился и присоединялся к кому-то, или его подхватывала какая-нибудь группа бродячих музыкантов или горцев, и пляски и возлияния начинались с новой силой и продолжались до рассвета. Город спал далеко за полдень. Затем все мы собирались и отправлялись инспектировать быков, которые будут участвовать в корриде.

На третье утро, в день первого боя быков, к шести часам все уже были на ногах и отправились смотреть прогон выбранных на тот день быков. Сотни мальчишек и юношей стояли вдоль огороженной с обеих сторон улицы или бежали впереди быков, которых гнали на арену. Нескольких возбужденные, и одуревшие быки боднули и отшвырнули к ограде, но, по счастью, никто серьезно не пострадал и не погиб, как это иной раз случается. Когда свирепых быков загнали в загоны, где им положено было дожидаться послеполуденной корриды, начались любительские забавы. На арену выпускали теленка или некрупного молодого вола или, правда, редко, годовалого бычка. Сотни любителей, жаждущих вступить в схватку, выбегали на арену, и теленок, молодой вол или бычок в панике носились по арене, иногда атакуя, но чаще в поисках возможности улизнуть.

Хемингуэй очень любил поговорить о храбрости, о том, что человеку необходимо испытать себя, чтобы самому себе доказать свою способность к героическим поступкам. Не знаю как, цо Хемингуэя уговорили, чтобы он подверг себя такому испытанию. Выйдя на арену, он своим плащом попытался вызвать на себя атаки вола, но две с лишним сотни людей на арене тоже пытались завладеть вниманием одурманенного страхом животного. Хемингуэю все же удалось завладеть волом, и, схватив его за рога, он попытался повалить его на землю. И ему впрямь удалось под одобрительные вопли толпы пересилить животное, но, когда вол высвободился, он побежал прочь, издавая отчаянное мычание, жалобно помахивая хвостом и с выражением явной обиды на морде.

Билл Берд и Дос Пассос оказались либо самыми храбрыми, либо просто ленивцами. Во всяком случае, они не вышли на арену, чтобы поиграть с телятами. Но Джордж О’Нил, которому в ту пору едва исполнилось семнадцать, Дон Стюарт, Хемингуэй, капитан-англичанин то Сандхерста и я — мы все были на арене. В первый день только Хемингуэй выдержал испытание. В мою задачу входило лишь одно — увернуться от рогов, остальные тоже старались не попадаться на глаза разъяренному животному. Но вечером Хемингуэй снова завел разговор о храбрости, на сей раз с Доном Стюартом. Споарт поделился со мной своим убеждением, что храбрость следует проявлять только в кризисных ситуациях, если, конечно, есть что проявлять. Но на следующий день Стюарт был полон решимости "проявить" ее, что он и сделал. Молодой вол, разбежавшись с большого расстояния, налетел на него и повалил на землю. Вола почта тотчас же оттащили в сторону. Споарт сказал, что никаких повреждений не получил, и в тот же день отправился смотреть корриду. Но вечером он уехал в Париж. А несколькими днями позже от него пришло письмо, в котором он сообщил, что в результате нападения вола у него сломано одно из ребер.

Я слишком много пил перно и отдающего козлятиной вина, заедая все это сытной испанской пищей. И мне просто претила мысль, что теленок, вол или бычок пропорют мой живот. Поэтому я только и делал, что старался вовремя убраться с пути этих представителей крупного рогатого скота, а когда мне казалось, что они преследуют меня, я прыгал на забор. Но наш капитан из Сандхерста был человек другого калибра. Однажды вечером, когда мы совершали с ним прогулку в Фортресс-Хилл, он признался, что во время войны у него было множество случаев проявить храбрость, но определить, обладаешь ли ты таким качеством, заведомо невозможно. На следующий день мы вышли на арену. Он стоял в самом центре и ждал, какое именно животное выпустят. И вот появился внушительных размеров годовалый бык, воинственно размахивавший хвостом и раздувавший ноздри от возбуждения. Наш доблестный британец заявил, что он готов к действию, и стоял как вкопанный, и мне стало ясно, что он не уйдет и рог быка проткнет его. Я выбежал на арену, предусмотрительно держась позади него, и заорал: "Бета, глупец чертов! Этот бык переломает тебе все кости!" Мы забежали за барьер, а этого быка очень скоро вывели с арены. К этому моменту Билл и Салли Берд успели отпустить столько шуточек про вас, бесстрашных бойцов с быками, что ни я, ни капитан не чувствовали больше порыва снова демонстрировать свою храбрость.

Бои, которые вели искусные матадоры, нравились всем членам нашей группы, но ни один из нас все же не стал таким страстным поклонником этого зрелища, каким заделался Хемингуэй. По-настоящему выдающиеся корриды можно увидеть крайне редко: нужно быть завсегдатаем, чтобы хоть несколько раз попасть на истинно прекрасное зрелище. Во всем остальном нет ничего более вульгарного и отвратительного, чем плохой бой быков, а неуклюжее убийство этих животных даже ужаснее, чем та роль, которая выпадает в этих боях на долю лошади. Растерянное выражение глуповатого недоумения на морде быка просто надрывает сердце, особенно если это храбрый бык, который просто не хочет драться и нападать на лошадей. Чушь, что все быки от природы драчуны и задиры. Даже тогда, когда их мучениями доводят до полного бешенства, некоторые все равно остаются храбрыми и гордыми животными и борются только за то, чтобы их оставили в покое.

Но вот фиеста в Памплоне окончилась, и Билл, Салли и я сели в автобус и отправились в Бургете — испанский городок близ французской границы. Небольшой и тихий, с одной-единственной непритязательной деревенской гостиницей и всего несколькими домами. Отары овец и коз паслись на раскинувшихся вокруг холмах, погонщики мулов свозили на ослах вниз по дороге вязанки дров и винные бурдюки. Выше в горах, в нескольких милях от города, находилась старая шахта и ручей, в котором хорошо удилась форель. Через несколько дней к нам присоединились Хемингуэй и Хэдли, и мы ходили туда на рыбалку, и именно там Хемингуэй однажды придумал свой рассказ "На Биг-Ривер". Он так углубленно размышлял, о чем должен думать человек, который удит рыбу, и о чем должен думать Берд и я, что упустил очень много форелей, зато набросал главы своего рассказа. Кое-кто объявил этот рассказ большим произведением. Но мне он кажется надуманным и искусственным, и я не верю, что он в нем искренен. На мой взгляд, он очень хороший бизнесмен, искатель популярности, который все заранее предусматривает и просчитывает и скорее использует людей, нежели по-настоящему интересуется ими.

Однажды вечером, во время прогулки в Ронсеваль, местечко, овеянное средневековой романтикой и легендой, песнь о Роланде-Хемингуэе звучала очень печально, ибо он испугался, что снова станет отцом. Он убеждал Хэдли, что вовсе не смешно иметь в его возрасте много детей. Да и ей уже больше не быть хорошим ему партнером. Он был настроен весьма трагически, и Хэдли тоже расстроилась. Наконец, Салли Берд, шедшая впереди с Биллом и со мной, сказала Хемингуэю: "Прекрати вести себя как дурак и плакса. Ты сам виноват. Либо делай так, чтобы детей не было, либо получай их".

Несколько дней в Бургете прошли безмятежно и идиллически: места вокруг были прекрасные, мы много гуляли. Потом приехали наш британский капитан, Дос Пассос и Джордж О’Нил, и на следующий день троица и я с ними отправились в Пиренеи, намереваясь за две недели нашего похода дойти до конечной цели — маленькой республики Андорры. Хемингуэй прошел с нами около пята километров, а затем, повинуясь долгу, пошел обратно, к жене.

Роберт Мак-Элмон - Из книги "Все мы были тогда гениями"