Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Шервуд Андерсон - Воспоминания о Хемингуэе

Фолкнер был натурой более тонкой и безусловно более щедрой, чем, скажем, Хемингуэй. Я говорю о них вместе еще и потому, что напечатались оба они впервые моими стараниями. Не уверен, что Хемингуэй был этим доволен. Свою литературную карьеру он начал с рассказов, у меня же к тому времени был уже напечатан "Уайнебург, Огайо". Напечатаны были также "Кони и люди" и "Торжество яйца", и, насколько я знаю, кое-кто из критиков, обсуждая его рассказ, утверждал, что подтолкнул Хемингуэя к литературной деятельности я. Допускаю, что они поговаривали также, будто он находится под сильным моим влиянием.

Подобное случается с каждым писателем в начале его карьеры. Говорили, будто меня самого толкнули на этот путь Драйзер и русские классики, из которых я в то время и не читал-то никого. Как бы то ни было, даже если кто-то и говорил, что направил Хемингуэя по этому пути я, сам-то я никогда ничего подобного не говорил. По-моему, талант его, — так же как талант Фолкнера, — самобытен, и к развитию его никакого отношения я никогда не имел.

Допускаю, что в случае с Хемингуэем замешано что-то еще. Будучи вечно погруженным в собственные мысли, он едва ли был способен ценить хорошее к себе отношение.

Во всяком случае, когда он уезжал в Париж, я нимало не сомневался в том, что мы друзья. Как мне говорили потом, свой поступок он объяснял тем, что его подбил кто-то из приятелей. Я говорю о случае, когда он позволил себе выпад против меня в своих "Вешних водах" — книге-пародии, которая была бы смешна, если бы Макс Бирбом поджал ее так, чтобы она уместилась на двенадцати страничках.

Уже после того, как были напечатаны "Вешние воды", Хемингуэй прислал мне письмо донельзя лицемерное, причем написанное в крайне высокомерном тоне. Ни с чем подобным мне не приходилось встречаться ни до, ни после.

По его мнению, книга должна была нанести мне смертельный удар. Он утверждал, что написал ее на одном дыхании всего за шесть недель. Цель ее — раз и навсегда развенчать легенду, будто в моих сочинениях "что-то есть". Задача эта была для него чрезвычайно тяжелой, потому что лично ко мне он очень расположен, и сделал он это исключительно в интересах Литературы. Понимаю же я, что Литература несоизмерима по своему значению с любым из нас.

Было в этом письме что-то величественное, некое подобие надгробного слова, произнесенного у края моей могилы. Оно было столь примитивно, столь вычурно, столь покровительственно, что вызывало отвращение и, при всей своей отвратительности, смешило. Но я был поражен. Не помню дословно, что написал я ему в ответ. Сводилось мое письмо к тому, что, на мой взгляд, глупо нам, писателям, тратить время на поиски средств изничтожения друг друга. В своем письме он употребил боксерский термин, объявив, что нанес мне нокаутирующий удар. В своем ответе я сказал, что всегда считал себя неплохим боксером среднего веса, сомневаюсь, однако, что он когда-нибудь попадет в разряд тяжеловесов.

За точность слов не ручаюсь. Копии письма у меня не сохранилось.

После этого инцидента мы с Хемингуэем долго не встречались. Когда он уезжал в Париж, я дал ему записку к своей приятельнице Гертруде Стайн, с которой он тоже находился потом несколько лет в дружеских отношениях. Позднее, рассказывая мне о безобразной выходке Хемингуэя, она говорила, что он вознегодовал, узнав, что опубликованы два моих рассказа: "Ну и дурак же я!" и "Хочу знать — зачем!" По ее предположению, он был твердо убежден, что все, относящееся к спорту, застолблено за ним.

Я показывал письмо Хемингуэя другим приятелям в Париже, в том числе Ральфу Черчу. Черч в то время учился в Оксфорде, на философском факультете, часто бывал в Париже и в течение одного-двух лет был довольно дружен с Хемингуэем.

И вот спустя несколько лет я приехал в Париж. И Черч был там, был и Хемингуэй. Черч придумал себе забаву. Он регулярно заходил к Хемингуэю и сообщал: "Шервуд в Париже. Почему б тебе не повидаться с ним?" По его словам, после каждого такого сообщения Хемингуэй немедленно начинал говорить, как хорошо он ко мне относится.

— Сегодня же защу, — говорил он всякий раз, но так ни разу и не появился.

Настал день моего отъезда. Я уже упаковал чемодан и сидел в номере, не зная, чем заняться. Вдруг в дверь постучали, и на пороге вырос Хемингуэй: Черч сказал ему, что я собираюсь уезжать.

Он остановился в дверях.

— Пошли выпьем, что ли? — сказал он. Я последовал за ним вниз по лестнице, на ту сторону улицы.

Мы вошли в маленький бар.

— Что будешь пить?

— Пиво.

— А ты?

— Тоже пиво.

— Что ж, за твое здоровье!

— За твое!

Он повернулся и быстро зашагал прочь, надо понимать, доказав себе, что он человек и мужественный и порядочный.

Шервуд Андерсон - Из книги "Мемуары"