Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Теодор Брамбак - С Хемингуэем, прежде чем был написан роман "Прощай, Оружие!"

Что-то было неладно с машинкой, на которой барабанил высокий темноволосый парень за соседним столом. Каждая девятая-десятая буква выпрыгивала из рада и отпечатывалась над строчкой. Его это, по-видимому, нимало не беспокоило. Как и сцеплявшиеся иной раз клавиши. А это случалось все чаще, по мере того как воодушевлялся он сам.

Отравившись в четвертый раз на водопой к стоявшему в углу бачку, я остановился у него за спиной посмотреть. Это был мой первый день в газете "Канзас-Сити Стар", где я начал работать репортером. Заведующий отделом городских новостей забыл о моем существовании. Делать мне было нечего. Оставалось пить воду и бить себя по коленной чашечке, проверяя, подскочит — не подскочит нога.

Закончив свою статью, высокий парень кликнул рассыльного. И тогда только повернулся ко мне.

— Вон какую я грязь развел, — сказал он с улыбкой. — Стоит мне увлечься, и эта проклятая машинка тут же начинает выкамаривать. Иногда я и сам не могу прочитать, что напечатал. Вот увидите, сейчас меня затребует к себе корректор расшифровывать, что я там наковырял. Издеваются надо мной, как могут, однако печатают, что бы я им ни дал.

— У вас мысль бежит впереди пальцев.

— Похоже на то. — Он встал и двинулся ко мне с протянутой рукой, — Моя фамилия Хемингуэй. Эрнест Хемингуэй. Вы тут новенький?

Так я познакомился с человеком, который впоследствии стал одним из крупнейших наших писателей. К сожалению, не могу погладить себя по головке и во всеуслышание объявить, что-тогда же оценил его по достоинству. Не тут-то было. Это произошло позднее. Первоначально я воспринял его как крупного, красивого юнца, у которого энергия бьет через край. Энергия у него была поистине завидная. Репортажей он выдавал за двоих. И никогда в конце дня не выглядел усталым.

Как-то в субботу, после того как мы кончили работу, Хемингуэй пригласил меня переночевать у него. В те дни репортеры еще не разъезжали на собственных автомобилях. Мы залезли в ночной трамвай, направлявшийся в ту часть города, где находились, как он выразился, его "апартаменты". Апартаменты состояли из крошечной унылой комнатушки под самой крышей старого деревянного дома в отнюдь не фешенебельной части города. Ехали мы туда очень долго, и когда, наконец, добрались до его жилья, я уже совсем засыпал.

— Стихи любишь? — внезапно спросил Хемингуэй.

Пижама на мне свисала складками до полу. Я был значительно меньше ее владельца.

— Конечно. Правда, не все.

— Давай почитаем вслух Браунинга.

— Ты с ума сошел! Ведь ночь уже! — Шел второй час, и я валился с ног от усталости.

— Ерунда! У меня есть кувшин португальского красного. Оно тебя мигом расшевелит. Как ты на это смотришь? Почитаем с полчасика?

— Ну что ж... — Отказать ему в чем-то, да еще когда он смотрит на тебя с такой улыбкой, было довольно-таки трудно. Он достал вино и разлил по рюмкам. Я взял свою и разлегся на полу, подложив под голову подушку.

Хемингуэй начал читать чистым проникновенным голосом. Читал он хорошо, я наслаждался, слушая его, пока глаза мои не начали слипаться. Однако долго дремать он мне не дал.

— Ну, а теперь, — сказал он, — почитай ты. А то я охрип.

Я старался как мог, но мне Браунинг мало что говорил, и очень скоро мне начало казаться, что я несу какую-то тарабарщину. Страннейшее ощущение читать страницу за страницей, ни слова не понимая.

Хемингуэй увидел, как обстоят дела, и отобрал у меня книгу. Я попытался слушать его чтение, но после одной-двух поэм крепко заснул. От неловкого положения у меня заболела шея, и я проснулся. Взглянул на часы. Они показывали четыре. Хемингуэй все читал.

— Господи твоя воля! — воскликнул я. — Эрни, ты что, спятил?

Он улыбнулся. Чтобы оценить его улыбку, надо было ее видеть. Она осветила все его лицо, обнаружив глубокую ямочку на щеке.

— Ну, спятил, — ответил он. — Какая разница? Я же видел, что ты спишь. А мне очень нравится читать вслух. Так лучше воспринимается поэзия. Вот я читал себе и читал. Думал, что ты будешь время от времени просыпаться и хоть что-то воспримешь. А ты спишь себе и спишь.

На следующий день он работал как ни в чем не бывало. Иногда мне кажется, что гений отличается от всех остальных именно своей неисчерпаемой энергией. Мы, простые смертные, окончив работу, способны только развлекаться или завалиться в постель. Гений же только-только входит во вкус.

Большинство репортеров, про которых говорят: "Волка ноги кормят", имеет определенные маршруты. Каждый день мы наведывались туда, где можно было разжиться новостями. А иногда нам давались специальные задания. Маршрут Хемингуэя включал городскую больницу и центральный вокзал. Там всегда можно было собрать материал на небольшую заметку или интересный репортаж.

Еще до того, как, много лет спустя, на этом вокзале произошло знаменитое побоище (не сомневаюсь, что Хемингуэй много бы дал, чтобы быть свидетелем), он написал один из важнейших своих репортажей, в основу которого лег материал, полученный именно здесь. Вот как это было:

Однажды, обходя свой участок, он зашел на вокзал и обратил внимание на толпу, собравшуюся в дальнем углу зала ожидания. На каменном полу на носилках лежал закутанный в одеяло человек. Все лицо его было покрыто отвратительными язвами, и собравшиеся вокруг люди держались на почтительном расстоянии. По-видимому, никто из присутствующих не имел к нему никакого отношения. Человек тихонько постанывал.

— Что тут происходит? — спросил Хемингуэй.

— Заразный больной, — ответил кто-то из толпы. — К нему никто прикоснуться не решается. Вот послали за "скорой помощью".

— Что же его тут одного бросили? Неужели никому до него дела нет?

— Двое мужчин сняли его с поезда и принесли сюда, а потом вернулись в вагон. Нищий, наверное. Где ему взять денег, чтобы нанять кого-то за собой ухаживать.

— Давно послали за "скорой помощью"?

— Уже с полчаса как.

Хемингуэй ругнулся.

— Господи, я бы собаку в таком состоянии не бросил. Да что же вы за люди такие! Почему не отправите его на такси в городскую больницу? Можно ведь на носилках из вокзала вынести. У него же оспа. Если не начать его лечить немедленно, он непременно умрет. У меня отец доктор, и я разбираюсь в симптомах. Кто поможет мне вынести его отсюда?

При слове "оспа" толпа подалась назад. Помощников не нашлось.

Хемингуэй обозлился:

— Сборище подлых трусов, вот вы кто! Так и будете стоять и смотреть, как умирает человек?

Поскольку никто и тут не шелохнулся, он сам поднял человека и на руках вынес его на улицу. Там он позвал такси и отвез больного в городскую больницу, отнеся расходы за счет газеты "Стар".

В марте того же года (1918) нам удалось отправиться на войну. Хемингуэй пребывал в страшном возбуждении. Нам предстояло выехать в июне в составе подразделения Красного Креста, работавшего по перевозке раненых. Направлялись мы в Италию. Не куда-нибудь, в Италию!

— Теперь по крайней мере никто не скажет, что я увиливаю от военной службы, — сказал он, когда мы получили повестки. Для него это был больной вопрос. Из-за пустяшного дефекта зрения в американскую армию его не взяли. Это угнетало его, а порой и вовсе вгоняло в черную меланхолию. Все мы в те дни рвались на фронт.

Отправили нас в Европу на американском транспортом судне, конвоируемом эсминцами.

Пароход "Чикаго", принадлежащий французской пароходной компании, — судно весьма почтенного возраста — в одиночестве шел через район, где хозяйничали подводные лодки. В ту ночь, когда он с потушенными огнями вышел в открытое море, мы стояли на палубе. Согласно донесениям, какая-то подводная лодка орудовала у берегов Америки, что привело Хемингуэя в радостное возбуждение. Однако кончилось все ничем.

Путешествие на "Чикаго" было одно сплошное разочарование. Разве что учения по размещению в спасательных шлюпках внесли некоторое разнообразие, но тут выяснилось, что все равно всем мест не хватает.

— Подумаешь! — сказал Хемингуэй, поглаживая свой старый спасательный круг. — У нас столько же шансов на спасение, как у тех, кто окажется в шлюпках. К тому же они могут попасть под обстрел.

У меня было на этот счет свое мнение. Сам я предпочел бы место в шлюпке. Но выбирать не приходилось. Французские офицеры только пожимали плечами. Ведь не станем же мы возражать, чтобы первыми заняли места в шлюпках сестры милосердия. Ну а следующие за ними — члены досточтимой организации Христианского союза молодых людей.

Постепенно монотонность существования убаюкала наши страхи. Делать было совершенно нечего, кроме как резаться в покер в баре, где игра шла денно и нощно, или же играть в кости. Но уж тут приходилось держать ухо востро — при расчете вас могли легко обсчитать, поскольку ставки делались в английских, французских, бельгийских, итальянских и американских деньгах. Хемингуэй попробовал было сыграть, но скоро обнаружил, что не тянет, хотя поначалу даже кое-что выиграл. Дилетанту тут делать было нечего.

Бармен — нескладный костлявый француз с моржовыми усами, — говоривший по-английски как житель лондонских трущоб, — заинтересовал Хемингуэя. Во время первых учений по размещению в шлюпках Эрнест, несмотря на отчаянное сопротивление, приволок его на палубу и заставил сняться с нами. Бармен относился к учениям весьма скептически. После первого занятия потеряли к ним интерес и мы.

В день, когда мы подошли к зоне предполагаемой деятельности подводных лодок, случился изрядный переполох. Вахтенный обнаружил на горизонте какой-то плотик, а на нем бочку, Капитан "Чикаго" тут же изменил курс. Поползли слухи, что это какая-то немецкая ловушка. Стоит нам остановиться, чтобы посмотреть, что это такое, как находящаяся поблизости подводная лодка торпедирует нас. Мы так никогда и не выяснили, в чем было дело, да и подводной лодки ни разу не видели. Хемингуэй чувствовал себя обманутым.

Когда мы приехали в Париж, оказалось, что немцы обстреливают столицу из дальнобойных орудий. Это известие потрясло весь мир. Число жертв обстрелов было на удивление невелико, особенно если принять во внимание, что некоторые снаряды падали на запруженные народом улицы. Опомнившись от первого испуга и удивления, парижане вновь принялись за свои обычные дела. Более робкие старались во время обстрела из дому не выходить. Немцы не достигли своей цели — деморализовать французов им не удалось.

Как я уже говорил, приехали мы в Париж как раз во время обстрела. Хемингуэй пришел в такое возбуждение, словно ему было поручено осветить в печати самое важное событие года. Когда мы покидали вокзал Гар-дю-Норд, канонада доносилась буквально из всех частей города.

— Пошли, Тед! — сказал он. — Мы сейчас кое-что посмотрим. Эй, такси!

Двухцилиндровая колымага — одна из тех, кому обязан Париж своим спасением во время первой битвы на Марне, пыхтя, подкатила к нам. Мы погрузились в нее со всеми своими пожитками.

— Скажи ему, пусть везет нас в район, который сейчас обстреливают, — распорядился Хемингуэй. — Мы им так это распишем, что в редакции, в Канзас-Сити, у людей глаза на лоб полезут.

Мне стало как-то не по себе.

— Послушай, Эрни, тебе не кажется, что надо быть поосторожней? Чего ради зря подвергать себя опасности? Представь, например, в "Стар" такой вот заголовок: "Сегодня, знакомясь с достопримечательностями Парижа, погибли два канзасца!"

Он улыбнулся:

— Да брось ты! Нам это не грозит. В Париже миллионы людей, а сколько из них гибнет от снарядов?! Да их можно на пальцах одной руки пересчитать.

— Все так, — возразил я. — Только парижане-то специально не лезут туда, где рвутся снаряды. Любой француз сочтет тебя идпотом, услыхав о твоих намерениях. Пари держу, если я сумею объяснить шоферу, что мы от него хотим, он откажется нас везти.

— Ну, как знаешь! Не хочешь ехать, не надо. Я поеду один.

Ну, что ты будешь делать с таким человеком!

— Ладно! — сказал я. — Поехали.

Когда я с трудом втолковал, наконец, нашему шоферу, куда нас везти, он разразился ужасной бранью. Я испугался даже, как бы его кондрашка не хватила. Из всего потока красноречия, который он обрушил на меня, я не понял ни единого слова, однако мысль его была ясна. Хотел он сказать, что ехать отказывается.

— Скажи ему, что мы хорошо заплатим, — сказал Хемингуэй.

Я протянул банкнот немалого достоинства. Поток сквернословия мгновенно иссяк. Шофер отвесил поклон и изрек: "Mais certainement messieurs!" [Ну, конечно, милостивые государи! (фр.)]

Итак, мы пустились в путешествие на такси, вероятно, страннейшее в моей жизни. Поскольку немецкая дальнобойная артиллерия находилась довольно далеко от Парижа — милях в семидесяти пяти, как минимум, — вести обстрел какой-то определенной части города было невозможно. Немцы просто палили по городу вообще. Таким образом, снаряды рвались в различных районах, далеко отстоящих друг от друга.

Так вот, хотите верьте — хотите нет, но мы по крайней мере час носились по городу, прежде чем смогли стать свидетелями разрыва снаряда. Он угодил в фасад храма Святой Мадлен, отколов большой кусок камня. Никто при этом не пострадал. Мы слышали свист снаряда над головой. Нам показалось, что он метит прямо в нашу машину. У меня даже дух захватило. После этого немцы смолкли, посчитав, очевидно, что их рабочий день закончен.

Я теперь уж не помню, написал ли Хемингуэй рассказ о наших похождениях в такси. Мне, во всяком случае, он не попадался, но если такой рассказ существует, то написан он должен быть очень хорошо. Сюжет как раз в его духе.