Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Уильям Сьюард "Мой друг, Эрнест Хемингуэй"

Последний раз я видел Эрнеста в октябре 1957 года. В середине сентября он и Мэри приехали в Нью-Йорк, где он посетил матч по боксу, когда Сахарный Рой Робинсон защищал свой чемпионский титул против Кармена Базилио. Кроме того, он смотрел игры чемпионата США по бейсболу. В эти месяцы пресса уделяла много внимания состоянию его здоровья и описывала строгую диету, предписанную ему его врачами. Эрнест позднее сказал мне, что он прошел совсем недавно тщательную врачебную проверку, в том числе и со стороны его друга, корабельного врача на "Иль де Франс".

3 октября Эрнест позвонил мне из нью-йоркского отеля и сказал, что они через два дня уезжают в Майами и приглашают меня присоединиться к ним в Вашингтоне. Зная его отвращение к разговорам по телефону, я был польщен, что он нашел для меня время, при том, что он загружен делами, обязательствами по отношению к друзьям, и вообще очень жестким расписанием времени.

Я встретил Эрнеста и Мэри в Вашингтоне на вокзале Юнион-Стейшн днем 5 октября, в субботу. Они ехали в пульмановском вагоне роскошного поезда "Сиборд Сильвер Стар". Эрнест проворно, как школьник соскочил со ступенек вагона, и пошел по платформе, широко улыбаясь. Как всегда, он казался наэлектризованным, но сдержанным. Мне пришло в голову, как случалось и раньше, ч то этот человек остается молодым, потому что у него всегда есть цель, есть куда идти. Он был воплощением наслаждения жизнью и заражал других своим духовным здоровьем.

Эрнест выглядел как нельзя лучше и был в превосходном настроении. Цвет его лица прекрасно контрастировал с аккуратно подстриженной седой бородой и почти белой головой. На нем был хорошо сшитый темный костюм, белая рубашка и простой галстук, хорошо подходивший к костюму. Он выглядел весьма импозантно со своими широкими плечами, сильной грудью и длинными, крепкими руками. Он сбросил свой вес почти до двухсот фунтов, как сообщил мне позднее во время поездки, и при этом признался: "Когда я перестаю выпивать, я сбрасываю еще двадцать пять фунтов".

На платформе у своего вагона Эрнест и Мэри болтали с парой друзей, приехавших повидаться с ними. Мэри провела эту ночь в Вашингтоне.

— Билл Сьюард, мой верный друг, который никогда не оставит меня в беде, — сказал Эрнест своим друзьям. Обняв меня за плечи, он добавил, усмехнувшись: — Когда бы кто-нибудь не сказал, что доктора Хемингстайна куда-то заносит, Билл Сьюард всегда поддерживает меня.

Между прочим, когда Эрнест был мальчиком, он писал для школьной газеты заметки в стиле Ринга Ларднера: и подписывал их "Хемингсгайн". В более поздние годы он, похоже, получал удовольствие, вспоминая в разговорах с друзьями в шутку это имя.

Разговаривали об искусстве, о бейсболе. Потом кто-то затронул тему первого русского спутника, выведенного на орбиту днем раньше.

Эрнест принялся шутливо изображать разговор, услышанный им накануне вечером в Нью-Йорке:

— "Теперь надо добиваться мира! Нам нужен мир!" — вот что говорят люди.

И тут же он посерьезнел.

Пришло время отправки. Попрощавшись с их друзьями, Эрнест, Мэри и я поднялись в хемиигуэевский пульман. Там меня познакомили с Деннисом Зафиро, молодым англичанином, который был смотрителем охотничьих угодий в Кении, а сейчас гостем Хемингуэев, впервые показывавших ему Восточное побережье Соединенных Штатов. Вскоре Зафиро ушел в свое купе, а Эрнест предложил выпить. Вспомнив, что кто-то из нью-йоркских газетчиков сообщил недавно, что врачи категорически запретили ему пить, я не мог скрыть своего удивления, потому что Мэри воскликнула:

— Вы знаете, для писателей так мы пьем очень мало!

Эрнест открыл один из больших кожаных чемоданов, который оказался набитым новыми журналами и большим набором бутылок с виски. Мэри заявила, что она предпочитает мартини, Эрнест, как всегда, выбрал шотландское виски, а я взял бурбон. Как обычно с друзьями, Эрнест провозгласил веселый тост, и мы выпили друг за друга и за Мэри.

Потом, глянув на свои ручные часы и вспомнив, что началась игра бейсбольного чемпионата, он включил транзистор. Голос комментатора зазвучал сильно и четко. И тут я услышал поразительную по точности лекцию о профессиональном бейсболе, при этом Эрнест отнюдь не выпячивал свою осведомленность в этом деле. Я узнал столько о темпераментах игроков обеих команд, как если бы стал тщательно изучать энциклопедию о бейсболе или справочник "Кто есть кто в спорте".

Его внимание частенько отвлекалось от бейсбола на то, что мелькало за окнами вагона. Особый интерес у Эрнеста вызывали военные сооружения, и я хорошо помню сто весьма профессиональные суждения, когда поезд шел мимо военно-морской базы в Куантико. Этот ветеран пяти войн заговорил о том, что он называл "наукой войны", и о различных видах войн. Я тут же моментально вспомнил слова Эрнеста, написанные им ранее.

"Агрессивная война, — писал он, — это страшное преступление против всего хорошего на земле. Оборонительная война, которая немедленно превращается в агрессивную, становится большим контрпреступлением. И нельзя думать, что война, как бы она ни была необходима или оправданна, не является преступлением".

Вскоре после этого разговора за окном показалось поле битвы около Фридериксберга. Огладывая густые леса, плотный подлесок, попадающиеся иногда высотки, Эрнест высказал ряд очень убедительных замечаний о местности и о том, как она влияет на стратегию сражения. Он говорил и о том, как большие лесные массивы, водные ресурсы и другие географические особенности влияют на погоду. Это была такая специфическая информация, которую вы вправе были ожидать от профессионального метеоролога. <...>

Мэри решила вздремнуть, заявив нам, что она измучилась прошлой ночью, когда вынуждена была поздно лечь спать. Все это время, не считая еды, мы с Эрнестом потягивали, не торопясь, наши напитки, и разговор теперь сосредоточился на литературе и на его произведениях, предмет, о котором Эрнест редко сам начинал говорить.

— Билл, ты как защитник в бейсболе, который останавливает нападающего, и я в тебе это очень ценю, — сказал он, глядя мне в глаза. — Каждый может играть во второй и третьей линии защиты, но хороший шортстоп встречается очень редко.

Не торопясь и с величайшей серьезностью, он продолжал сравнивать литературу с бейсболом, это была его любимая метафорическая форма разговора о литературе.

— Сейчас ты не видишь во мне писателя. Как тебе известно, когда я на отдыхе, вот как сейчас, я совершенно отключаюсь от творчества. Но, когда я начинаю писать, я уже не занимаюсь ничем другим. Я как подающий в бейсболе, я там, чтобы выиграть, и каждую минуту настроен только на победу.

Через короткую паузу он добавил:

— Я всегда продолжаю работать над рассказом вплоть до того момента, когда он печатается.

Потом он с некоторой осмотрительностью продолжал:

— Не так давно я ответил на вопросник, который должен появиться в следующем номере "Пари ревю". Только они, наверное, исказят то, что я написал, как обычно.

Спустя несколько месяцев он прислал мне из Сан-Франсиско-де-Паула экземпляр того выпуска "Пари ревю". И, что было характерно для него, не забыл написать там несколько теплых слов.

Я расспрашивал Эрнеста о его писательских привычках, высказал несколько мыслей по вопросам теории литературы, а он сказал мне с нескрываемой профессиональной гордостью:

— Журнал "Атлантик монсли" попросил у меня два рассказа для их юбилейного сотого номера. — Он неторопливо продолжал: — Ты ведь знаешь, "Атлантик" в свое время опубликовал первым в Америке мой рассказ.

Я кивнул, что мне этот факт известен.

— Рассказы, которые я послал им, представляют две крайности в моем творчестве, — добавил он с воодушевлением. — Первый рассказ грубый, насколько это возможно. Многим читателям он не понравится. Помнишь мой старый рассказ "Свет мира"? Вот и этот рассказ такой же грубый, хорошее чтение для тех, кто любит шлюх, — сказал он почти шепотом. — Мэри понимает, что я хотел сказать. А другой рассказ совершенно иной — очень деликатный.

Когда я проявил интерес в отношении рассказов, которые будут печататься в "Атлантик", Эрнест сказал:

— Я думаю, что моя следующая книга будет сборником рассказов. У меня их, пожалуй, достаточно. Я работаю сейчас над книгой об Африке, но мне надо еще разок побывать там, чтобы уточнить некоторые детали.

Эта последняя реплика свидетельствовала о его постоянной требовательности к себе, как к художнику.

В этом контексте он упомянул, не уточняя, о своей последней работе, которую он называл "мои парижские этюды", книга, которая была опубликована посмертно под названием "Праздник, который всегда с тобой".

И тут же Эрнест заговорил о моем неоготическом романе "Край мертвой ночи", вышедшем за несколько лет до этой нашей встречи. Вскоре после выхода романа Эрнест в спешке написал мне, что считает его "превосходным", и добавлял: "Я напишу тебе о твоей книге, которая мне очень понравилась". Действительно, когда я еще работал на д романом, Эрнест выразил свою готовность прочитать его в рукописи или в корректуре, сказав мне, что я могу рассчитывать на него — он сделает все, что я захочу.

Я не намеревался использовать нашу дружбу и не стал прибегать к его помощи, а только послал ему экземпляр книги, когда она вышла. И вот теперь, спустя несколько лет, в этот октябрьский день он сказал:

— Твой роман хорош. Я с удовольствием читал его. Я не стал писать тебе подробно, потому что я не критик.

По тону и по существу его замечание прозвучало для меня гораздо значительнее, чем самые положительные отзывы, появившиеся в печати.

Через несколько минут Эрнест заметил с оттенком удивления, что одна хорошо известная компания по производству вечных ручек недавно прислала ему одну из своих ручек и предложила 10 тысяч долларов за право использовать его фотографию в качестве рекламы — не требовалось ни письменного высказывания, ни одобрения — только фотография.

— Я не смог заставить это проклятое перо писать, поэтому и не ответил на их письмо. — Он замолчал, потом добавил с мальчишеским ликованием: — Несколько месяцев назад я увидел фотографию Сэндберга в одном из их приложений. Наверное, Сэндберг получил такую ручку, которая писала.

Вошел Деннис Зафиро. Я высказал несколько комплиментов в отношении англичан, и он, явно польщенный, стал рассказывать о своей работе егеря. Потом он сфотографировал несколько раз Эрнеста, Мэри и меня. Упоминание о фотографировании вызвало немедленную напряженную реакцию у Эрнеста. Чувствовалось, что необходимость оказаться перед фотокамерой, даже с друзьями, вызывала у него явную физическую и психологическую боль. Позднее он признавался мне, как, без сомнения, и другим, что щелканье фотокамеры звучит для него как трещотка змеи.

Всю жизнь он ненавидел всякую рекламу, будь то словами или фотографией, и это его отношение к рекламе, быть может, не так широко известно. Но любой репортер, знавший Эрнеста, в этом уверен. Эрнест никогда добровольно не позировал и не разговаривал с ними о своих: книгах или о себе. Другое дело, когда он общался с друзьями, с теми, кому доверял. С ними он был замечательным собеседником, — мудрым, щедрым, внимательным. Деннис Зафиро сказал:

— Папа согласился сфотографироваться с вами, потому что вы друг, но он ни за что не согласился бы, если бы вы были газетчиком.

"Удача" — это слово всегда было любимым словом Эрнеста, кстати, так же, как и Марка Твена. Оно часто встречается в опубликованных работах обоих писателей. Но Эрнест часто употреблял его и в разговоре и при этом обычно стучал по дереву. Даже говоря об авторах по-настоящему крупных произведений литературы, он подчеркивал, что успеха можно достигнуть, лишь если писатель достаточно упорно работает и если ему "повезет". <...>

Дружба Хемингуэя со знаменитостями среди профессиональных военных, кинозвезд, журналистов, магарадж, спортсменов, владельцев ресторанов была широко известна. Ненавидя всякую рекламу, Эрнест в течение долгого времени отказывался давать какую-либо информацию о своей личной жизни и о своих друзьях. Не имея подлинной информации, многие газетчики придумывали всякие эпизоды, приключения, персонажи, отношения. Они не соответствовали действительности, но все эти бесконечные слухи добавляли что-то к легенде о Хемингуэе и уже стали частью истории литературы. Но в отличие от того образа, который создали ему газетчики в глазах публики, Эрнест всегда любил маленьких людей не меньше, чем знаменитостей.

Оглядываясь назад, мне трудно поверить, что первая моя встреча с Эрнестом оказалась возможной из-за моего растущего профессионального интереса к его творчеству и его месту в современной американской литературе. Будучи молодым преподавателем колледжа, занимавшимся художественной литературой двадцатого века, я написал ему о своем восхищении его прозой. Его ответ, датированный 10 марта 1940 года, пришел из отеля "Амбос Мундос" в Гаване. Он благодарил, но без всякой сентиментальности, и в конце своего письма высказал желание, такое характерное для него и совпадавшее с его последними словами, обращенными ко мне из больницы в Рочестере, — желание подарить мне что-нибудь. В том первом письме он сообщал некоторые сведения о своей работе над новым романом и писал, что, когда книга выйдет, он пришлет мне ее с автографом. И он это сделал. Этой книгой был роман "По ком звонит колокол", вышедший в октябре того года. И добавлял, что если ему повезет, то это будет лучший роман из всех, какие он написал. Насколько я знаю, Эрнест всегда считал этот роман своим наилучшим.

В последующие месяцы война в Европе становилась все более страшной. Эрнест и его новая жена Марта Геллхорн, корреспондентка "Колльерса", отправились посмотреть, что представляет собой китайско-японская война. А вскоре случился Перл-Харбор. Ну а после этого мировые катаклизмы и склонность Эрнеста к путешествиям и личному участью в событиях привели к тому, что я в течение грех лет ничего о нем не слышал. И только в середине 40-х годов возобновился обмен письмами.

Еще будучи студентом последнего курса, я знал некоторых поэтов и писателей и знал, что художники не очень любят заводить друзей. В те дни я не мог себе и представить, что у меня и у знаменитого автора романа "Прощай, оружие!" могут быть какие-то иные отношения, чем профессиональный обмен идеями и мнениями. Как мало я тогда знал о Хемингуэе-человеке! Тем не менее, на наших ранних письмах уже лежит отпечаток тех отношений, которые через несколько лет позволили мне, подобно другим его друзьям, рассматривать его как свою личную собственность. Даже Марлен Дитрих, которая называла Эрнеста "самым очаровательным мужчиной, какого я когда-либо знала", воспринимала его как "свою личную Гибралтарскую скалу". Я не подозревал в те годы о поразительной способности Эрнеста заводить и хранить друзей.

По мере того как укреплялись наши отношения, я все больше и больше узнавал отличительную черту его характера — его умение вовлекать людей в свою орбиту. Он всегда был человеком действия (и писателем, который воспел действие), и с ним с детства постоянно случались какие-то беды. Однако не требовалось много времени, чтобы убедиться, что этот искатель приключений, охотник и рыболов был великодушным и терпимым в отношении других. Я понял, что выше всего он ценил верность, доброту, честность и мужество, ненавидел предательство, своекорыстие и обман.

В последние годы войны мои письма то и дело задерживались почтой. Впоследствии он шутил, что не знает, по каким причинам происходила задержка, разве только потому, что цензор не соглашался с моей оценкой его произведений.

Мы тогда обменивались мнениями о книгах, и о писательском мастерстве, и об авторах. Похоже, что ему нравился такой обмен мнениями, он признавался, что там, где он находится, мало говорят о книгах. Он тогда перечитывал "Войну и мир" в новом переводе Ялмара Моуда, который высоко оценил. Его преклонение перед гигантами русской литературы девятнадцатого века хорошо известно. Когда я написал ему, что использую "Преступление и наказание" в своих лекциях в колледже, ему это очень понравилось. Он высказал свое восхищение "Братьями Карамазовыми" и "Идиотом" и упомянул "Игрока", написав, что всегда считал это произведение "поразительным". <...>

В августе 1948 года Эрнест вновь написал мне о книге, над которой работает, высказав надежду, что она получится хорошей. "Однако каждый раз становится все труднее превзойти предыдущую книгу, коль скоро каждый раз пишешь в полную силу, на какую только способен". Похоже было, что возросшие свои трудности он объясняет лишь тем, что хочет превзойти ранее написанные книги, а не писать на том же уровне или повторять найденные" приемы. В этом контексте Эрнест отстаивал свое мнение, что ритм для писателя почти так же важен, как и хороший вкус. Никому не дано жить вечно, но, по его убеждению, писатель вообще не останется в памяти людей, если у него нет чувства ритма.

Говоря о своих произведениях, он утверждал, как само собой разумеющийся факт, что читатели понимают, как они хороши, несмотря на то, что критики в течение многих лет доказывают им обратное. Временами он перечитывает свои рассказы и поздравляет сам себя, удивляясь при этом: "Ну какой еще сукин сын мог бы написать так хорошо". И добавлял в типичной для него манере: "Это не тщеславие. Это ощущение своей профессии".

В последующие годы Эрнест время от времени благодарил меня в письмах за признание силы воздействия его произведений. Он был явно доволен, что я продолжаю писать ему — мои письма, утверждал он, делают его счастливым, когда ему это кажется необходимым. "Они всегда приносят мне чувство уверенности, сродни тому чувству, которое испытываешь, когда зачерпываешь в ларе горсть пшеничных зерен и просеиваешь их между пальцами".

Именно тогда он высказал предположение, что его бывшая жена попалась в ловушку чувства тщеславия, добавив, что, вероятно, она и всегда была подвержена ему. Видимо, ее популярность в годы войны оказалась ей не под силу. Ссылаясь на некоторые ее последние работы, Эрнест утверждал, что она вполне способна написать хорошую книгу. То был единственный раз, что он упомянул при мне Марту Геллхорн после их развода. Она потом вышла замуж за Т. Мэттьюза (позднее развелась и с ним), обосновалась в Лондоне и продолжала заниматься журналистикой и писать романы.

Эрнест и сам время от времени в это десятилетие занимался журналистикой, публикуя различные очерки, среди них был один очень хороший в журнале "Холидей" в канун 1950 года. Он всегда четко разграничивал журналистику и серьезную художественную литературу, заявляя порой: "Журналистика это праздник, который всегда с тобой".

Почти десять лет мы обменивались письмами, делясь мнениями о французских мастерах прозы и крупных русских романистах девятнадцатого века, которых я включал в свой курс лекций по литературе в моем колледже, — в частности, о Флобере, Достоевском и Толстом. Когда я в конце 1940 года написал Эрнесту, что включил его роман "Прощай, оружие!" в список обязательного чтения студентов, он, похоже, был доволен. Изданию этого романа для студентов предшествовало предисловие, написанное Робертом Пенн Уорреном. Эрнест отозвался об этом предисловии одобрительно. <...>

По выходе в свет его романа "За рекой, в тени деревьев", он был уже сыт по горло глупыми статьями о нем самом и о романе. У меня создалось впечатление, что его выбили из колеи некоторые враждебные критики, слишком уж шумно обвинявшие его в том, что он проституирует себя, печатаясь в журнале "Космополитен", хотя, как известно, он публиковал в этом журнале "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера", "Под мостом" и еще два или три превосходных рассказа. Подобно мальчишке, который перехитрил своего врага, Эрнест явно радовался, что "какой-то сукин сын", который ненавидит его и не понимает его творчества, потратил деньги на почтовую марку, чтобы обозвать его проституткой.

— Я сменил много профессий, — говаривал он в раздумье, — но проституткой никогда не был.

С другой стороны, его очень трогали "боевые ребята", писавшие ему, как много значит для них его роман. Особенно, мне кажется, его взволновали слова британского генерал-лейтенанта, которого он знал еще с Италии, когда оба они были совсем молодыми. Его друг писал ему о военных аспектах романа: "Хем, откуда ты знаешь вещи, которые знаю только я? Когда ты узнал про грусть и почему никогда не говорил мне об этом?"

Был еще писатель из Венеции, который не высказывал комплиментов, но написал о романе "За рекой, в тени деревьев": "Никто никогда не писал и никто никогда не напишет так о Венеции".