Политические взгляды Хемингуэя
Аарон Хотчнер он бросает фразу о том, что революция на Кубе покончила с "башней" Хемингуэя в этой стране. В то время как общеизвестно — и в книге Н. Фуэнтеса много об этом рассказывается: писатель приветствовал революцию, уехал же из страны в связи с болезнью и провел почти год в больнице. Я бы не стал верить даже Мэри Хемингуэй, когда она пишет о якобы резком ответе Эренбургу относительно участия в антивоенном движении. Мэри сама была далека от политических воззрений мужа, а кроме того, она, конечно, не знала, что писатель состоял "на учете" в ФБР. Книгу "Как это было" Мэри писала очень долго, заканчивала уже в весьма пожилом возрасте, не обращаясь к бумагам, оставшимся на Финке Вихия. Сопоставим ее воспоминания с записью, найденной на финке. Как пишет Мэри, муж хотел ответить, что он — противник всякого оружия, кроме спортивного. Мэри признает также, что Эрнест возмущался действиями сенатора Маккарти. Все это вполне в его духе. Но это лишь подтверждает кричащее противоречие ее воспоминания об ура-патриотической фразе насчет защиты своей страны в случае нападения противника. Здесь среди бумаг есть следующая запись от 8 ноября 1950 года (приблизительного времени получения письма от Эренбурга!): "Мы выиграли две войны и проиграли один мир, и сейчас ведем необъявленную войну (имеется в виду война в Корее. — С. М.) и между тем готовимся к войне во всемирном масштабе". На протяжении десятилетий Хемингуэй не переставал связывать войны с интересами крупного бизнеса ("Война — самое крупное и прибыльное дело из всех, когда-либо придуманных"; "Плутовская фабрика" и т.д.). Никто не отрицает патриотизма Хемингуэя. И как раз к высшему проявлению этого патриотизма можно отнести его рассуждение о том, что ради сохранения мира американцам надо сделать многое и "в первую очередь перевоспитать самих себя".
От такого понимания патриотизма, конечно, Мэри была далека. Мне пришлось не раз беседовать с ней — не только в Гаване, но и в Нью-Йорке и в Москве. И нельзя было отделаться от ощущения контраста ее рассуждений с тем, как мыслил и высказывался Хемингуэй всегда, в том числе и в течение пятнадцати лет их совместной жизни.
Однако вернемся к политическим взглядам писателя.
Конечно, Хемингуэй не был коммунистом. Но, употребляя терминологию сенатора Маккарти и ему подобных, придется признать его "сочувствующим". Слова о том, что Америке лучше и дешевле поставить по холодильнику в каждый дом в странах Центральной Америки, чем вести войну против их народов, говорят о многом. Итак, дело не только в проникновении в хищническую сущность империализма, в понимании характера войн, подготавливаемых и развязываемых им. Я бы назвал его "сочувствующим" не только за участие в войне на стороне республиканской Испании. Не только за помощь всем участникам этой войны, коммунистам Кубы и Испании. И не только за солидарность с кубинской революцией. Прежде всего, — за острое чувство социальной справедливости, за умение сопереживать боль других людей, которое Че Гевара считал критерием человечности и даже революционности!
Поражение республиканской Испании оказалось для него слишком сильным ударом. То, что он там увидел, развеяло иллюзии о непогрешимости людей, осуществлявших революцию. И все же он остался антифашистом, остался верен своим товарищам по борьбе. Правда, он отошел от активной политической деятельности. Больше не участвовал в Конгрессах писателей, не писал пламенных публицистических статей. Не все ему это простили.
Особая тема, которой просто необходимо дополнить книгу Н. Фуэнтеса, — Хемингуэй и наша страна. Конечно, писатель никогда так и не побывал в нашей стране. Но общеизвестна его популярность у нас. Известно, что лучшим знатоком своего творчества сам писатель считал советского критика И. Кашкина.
Однако можно выделить период, сначала 1940-х годов до второй половины 1950-х, когда мы как бы забыли о Хемингуэе. Чем это объяснить? Скорее всего, отходом писателя от политики под влиянием поражения республиканской Испании — как раз в период, когда бескомпромиссное требование определить свое место в политической жизни было основой нашей оценки любого представителя зарубежной творческой интеллигенции. По-видимому, сыграло роль и то обстоятельство, что не все страницы романа "По ком звонит колокол" вписывались в те жесткие рамки, которыми в те годы определялось приятие или неприятие нашей критикой произведений художественной литературы.
И все-таки, даже отойдя от политики, писатель сохранил свои политические симпатии и антипатии прежних лет.
Что можно сказать о его политических убеждениях начиная с самых молодых лет, не считая отношения к войне, о котором уже говорилось выше?
Хемингуэй еще в 1920-е годы берет интервью у Муссолини, только что ставшего "дуче", и характеризует его режим как бандитский. Он посещает по заданию редакции ряд международных конференций и начинает понемногу вникать в вопросы мировой политики. Однако писатель еще очень молод, не всегда разбирается в тонкостях международных отношений — области, в которой, кстати, он всегда чувствовал себя дилетантом.
Мы никогда не ждали от Хемингуэя трактатов по вопросам международных экономических и политических отношений. Но зато ждали с нетерпением новых литературных произведений. Никто не говорит, что все они — особенно написанные в последние годы — на одинаково высоком уровне мастерства. Но разве шедевры рождаются по регламенту, разве художники не переживают периоды подъемов и разочарований?
Биографы и мемуаристы пишут, в общем-то, как они считают, правду — даже тогда, когда говорят не всю правду или лишь ту, что понятна им. Если исключить "испанский период" и годы второй мировой войны, то в газетах, на столбцах, посвященных светской хронике, о Хемингуэе предпочитали писать в связи с боем быков, боксом, охотой, рыбной ловлей и прочими развлечениями. Жизнь его действительно была полна приключений, которых он искал. Он любил жизнь во всех ее проявлениях.
Подчас он страдает от злобной клеветы, сплетен и нападок, которыми бездарность мстит талантам. "Мне отвратительны эти сплетни и копание в грязном белье на задворках литературы", — говорил он, отвечая любопытному журналисту, который хотел знать реакцию писателя на злословие в устной и письменной форме.
Профессиональная дисциплина, подчинявшая все работе, вот что было законом жизни Хемингуэя, какая бы она ни была бурная. Работа — главное, для чего живешь, работа — панацея от всех бед — вот что было его убеждением. Все остальное — после 12 часов дня и до 6 часов утра — должно было дать писателю возможность узнать, увидеть, почувствовать жизнь во всей ее полноте.
Итак, опять и опять, каково же отношение Хемингуэя к политике? Давайте применим на этот раз метод ретроспективы. В молодости он не очень-то интересуется политикой. Его репортажи с международных конференций и с фронтов греко-турецкой войны не выходят за рамки обычных корреспондентских сообщений в газетах Северной Америки.
Как уже говорилось выше, первые встречи с фашизмом начинаются у него на "высоком уровне" интервью с Муссолини. "Правительство свинцовых труб" {Нью-йоркские бандиты часто используют вместо кастетов обрезки свинцовых труб, завернутые в газету.}, — комментирует Эрнест лаконично. Социальные вопросы он трактует, может быть, на первый взгляд, несколько примитивно, но на деле схватывает их сущность. Он "с полным основанием" не доверяет богачам: богатые "во всех отношениях ниже нас". С годами писатель становится еще непримиримее.
Хемингуэй не подходил близко к политике не потому, что не хотел понять механизм ее действия. Он смотрел на нее со стороны, считая, очевидно, что для художника это наиболее правильный угол зрения. С таким подходом к политике можно и нужно спорить. Художник только выигрывает от того, что активно вторгается в общественную жизнь. И война в Испании — доказательство, ставшее частью биографии самого Хемингуэя. Все же писатель всегда занимал правильную позицию по отношению к общественным явлениям. И если в личной жизни он мог искать и часто заблуждаться, то в общественной жизни не совершил ни одного поступка, за который потом ему пришлось бы краснеть. Не принадлежа ни к одной политической партии, писатель всегда оказывался по эту сторону баррикад.
Внутренне писатель давно был готов к ответу на вопрос: с кем он?
И вот настало время ответить.
Испания. 1937 год. Нужно ли повторять здесь о гражданской войне, о героической борьбе Республики против фашизма, о том, чью сторону принял Хемингуэй, приехав сюда сначала лишь в качестве военного корреспондента? Пожалуй, все же нужно. Ибо Испания дала Хемингуэю совершенно новый опыт. Она перевернула его представления и вместе с тем укрепила его убеждения. Заставила по-новому, совершенно иначе посмотреть на многое, понять необходимость решительного ответа на вопрос, поставленный Максимом Горьким перед всеми мастерами культуры.
Война. Бессмысленное уничтожение людей и ценностей. Но всегда ли бессмысленное? "Если знаешь, за что борются люди, то нет". "Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и давнишние, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны". Раньше он не видел и не хотел видеть подвиги в войне. Теперь героизм поражает его своей обыденностью и убежденностью. "Это какая-то новая, удивительная война, и многое узнаешь в этой войне — все то, во что ты способен поверить".
Фашизм. Это не просто маньяк дуче. "Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами", — таков вывод, сделанный всего лишь после нескольких месяцев пребывания в борющейся Испании. Американцам, павшим за Испанию, и самой революционной Испании посвящаются следующие строки: "Наши мертвые живы в памяти и в сердцах испанских крестьян, испанских рабочих, всех честных, простых, хороших людей, которые верили в Испанскую Республику и сражались за нее. И пока наши мертвые живут, как частица испанской земли, — а они будут жить, доколе живет земля, никаким тиранам не одолеть Испании. Фашисты могут пройти по стране, проламывая себе дорогу лавиной металла, ввезенного из других стран... Но ни один народ нельзя держать в рабстве".
В испанский период политика становится уже не абстрактным понятием и не предметом обсуждения на конференциях. Она вторгается не только в жизнь, но и в творчество писателя. Он ненавидит фашизм не только как честный человек, но и как писатель. Может быть, потому, что второе для него невозможно без первого. "Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм... Фашизм — ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие".
Хемингуэй пишет роман о войне в Испании. Роман, о котором Фидель Кастро сказал двадцать один год спустя: "Эта книга была для нас учебником гражданской войны".
В годы второй мировой войны Хемингуэй — военный корреспондент. Незадолго до открытия второго фронта он попадает в автомобильную катастрофу в затемненном Лондоне. Не поправившись полностью, он все же высаживается с третьей волной десанта на берег Франции. В Париж, тот самый Париж, который навсегда остался для него праздником, он входит с отрядом французских партизан еще до подхода войск союзников.
Он с теми, кто в окопах, кто рискует жизнью. Но он против тех, кто посылает людей в окопы, кто рискует чужими жизнями. Вместе с полковником Кантуэлом — героем послевоенного романа "За рекой в тени деревьев" писатель обрушивается на генералов-политиков точно так же, как в романе "Прощай, оружие!" он обрушивается на правительства, ввергающие народы в войны. Подлинный гуманист, он во весь голос объявляет, что готов лично привести в исполнение смертный приговор, который народы вынесут таким правительствам.
Куба. "Это первое честное правительство на Кубе, — заявляет Хемингуэй нам во время встречи в Гаване. Писатель строит на свои средства школу. "Эрнесто" — друг кубинцев, друг их революции и не намерен скрывать этого, хотя не многие американцы рискуют открыто поддерживать кубинскую революцию.
— Я никогда не вмешивался в политику на Кубе, — рассказывал он А.И. Микояну, — жил, как положено гостю (это, кстати, и ответ профессору М. Гейсмару, упрекающему писателя за невмешательство в политику при Батисте, — ведь иностранец не имеет права вмешиваться в нее, иначе он может быть просто выслан из страны. — С. М.). Но, что произошло здесь, я поддерживаю всей душой. Эта революция — историческая необходимость. Неважно, кто предводитель ее, важно, что революцию подготовили исторические условия. Я приехал сейчас сюда, чтобы быть свидетелем событий и своим присутствием, насколько это от меня зависит, поддержать революцию.
По-моему, явную недобросовестность проявляют американские авторы А. Ароновиц и П. Хэмилл, которые, признавая, что Хемингуэй симпатизировал Движению 26 июля и Фиделю Кастро, в своей книге "Эрнест Хемингуэй. Жизнь и смерть человека" пишут следующее: "Когда Кастро пришел к власти, он и Хемингуэй несколько раз имели дружеские встречи. Но затем отношения между правительствами Кастро и Соединенными Штатами начали ухудшаться. Молча Хемингуэй удалился в свой дом в Кэтчум".
Враги Кубы не могли простить ему этого "молчания". Они хотели, чтобы Хемингуэй — боясь поставить под сомнение свой патриотизм, но и зная о том, что им интересуются в ФБР, — высказался хоть раз против кубинской революции. Он не сделал этого. Кто знает, что он хотел сказать и чего не сказал. Как-то и нашей печати приводилось письмо одной американки, которая писала: "Мое сердце разрывается на части между любовью к моей стране и любовью к правде и справедливости". У Хемингуэя было большое сердце, а большое сердце всегда сильнее чувствует боль.
За всю свою долгую жизнь Хемингуэй не сказал ни одного слова против социализма, против революции. Зато много-много слов, составляющих тома его произведений, он сказал против фашизма, против войн, против буржуазных правителей, ввергающих народы в эти войны, против несправедливостей жестокого капиталистического мира, который подавляет Человека, лишает его счастья. Человека, которому он посвятил свое творчество, а значит, и свою жизнь.
Пусть читатель поймет все сказанное правильно. Я не хочу делать Хемингуэя тем, чем он не был. Хемингуэй, конечно, не революционер. Но он — большой художник: реалист и в то же время романтик. В умении блестяще сочетать волнующую романтику (без которой не бывает революции) с настоящим реализмом (который должен объяснить, почему происходят революции) и заключается, на наш взгляд, его индивидуальность как писателя. К общественным явлениям он подходит, быть может, но часто и не всегда осознанно, но с позиций, безупречных для революционера, — с позиций гуманизма. Ибо подлинный гуманизм всегда оказывается на стороне революции.
Читайте также:
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"