Проблеск истины. Глава десятая
Под деревьями возле периметра было полно народа; женщины выделялись яркими разноцветными блузками, крупными белыми бусами и браслетами. Из Шамбы принесли большой барабан, и молодые егеря раздобыли еще три маленьких. Час был не поздний, но нгома уже набирала силу. Мы проехали через толпу и остановились в тени под деревом. К нам побежали детишки, чтобы поглазеть на разгрузку. Я отдал винтовку Нгуи и велел ее почистить, а сам прошел в столовую. С вершины дул бодрящий ветерок, в большой палатке было прохладно.
— Ты не оставил нам холодного пива, — приветствовала мисс Мэри. Выглядела она куда свежее, чем утром.
— Одну бутылку привез назад. Она где-то среди мешков. Как самочувствие?
— Мы с Джи-Си чувствуем себя отлично. Твоей пули не нашли, достали только его. Мой лев стал такой красивый, когда с него сняли кожу: белый, благородный. Не хуже, чем живой. Как Лойтокиток? Хорошо съездили?
— Купили все, что надо.
— Веди его к нам, мисс Мэри, — позвал Джи-Си. — Покажи, какая ты хозяйка. Пусть чувствует себя как дома. Знаете ли вы, что такое нгома, добрый человек?
— О да, сэр! — ответил я. — В наших землях тоже бывают нгомы. Мы очень-очень любим нгому.
— В Америке ее, кажется, называют бейсбол?
— О нет, сэр! Наша нгома похожа на праздник урожая с народными танцами. Примерно то же, что ваш крокет.
— Понимаю, о чем вы, — кивнул Джи-Си. — Однако наша нгома — нечто совершенно иное. Здесь танцуют только местные.
— Что вы говорите! Могу ли я в таком случае просить прекрасную леди, которую, я слышал, зовут мисс Мэри, составить мне партию на вашей нгоме?
— Увы, добрый человек, я уже ангажирована, — отвечала Мэри. — На нгому со мной идет мистер Чунго, что из егерей.
— Черта с два! — воскликнул Джи-Си.
— Не тот ли мистер Чунго, сэр, что имеет роскошные усы и мускулистый торс, носит узкие шорты и только что украсил свою прическу плюмажем из страусиных перьев? Весьма достойный молодой человек. Он ведь ваш коллега, не правда ли? Должен признать, сэр, вы отлично умеете выбирать людей.
— Ах, я влюблена в мистера Чунго, — сказала мисс Мэри. — Мистер Чунго мой герой! Он открыл мне, что вы лжец, добрый человек. Вы ни разу не попали в моего льва, вот ведь штука! Весь лагерь знает, что вы лжец, а Нгуи и парочка других только делают вид, будто они ваши друзья, потому что вы их одариваете и совсем распустили дисциплину. Мистер Чунго сказал: вспомните, мисс Мэри, как этот лжец вернулся в лагерь пьяный, и Нгуи сломал его любимый нож, за который в Париже было уплачено целое состояние.
— О да, конечно! — сказал я. — Как же я мог забыть! Старина Чунго и вправду был со мной в Париже. Теперь я вспомнил, да, да!
— О нет, нет! — замотал головой Джи-Си. — Только не мистер Чунго. Не может быть, чтобы и он… Нет, не верю!
— Боюсь, что да, сэр! Именно он, сэр!
— Мистер Чунго рассказал мне много интересного, добрый человек. Он рассказал, что Нгуи тайком носит вам яд, которым охотники камба покрывают наконечники стрел, и вы окунаете в него свои пули, так что вся эта показуха с рисаси моджа, все эти убийства одним выстрелом — не что иное, как дешевое шарлатанство. Этот яд, сказал мистер Чунго, действует с такой чудовищной скоростью, что достаточно прикоснуться отравленным наконечником к ручейку крови, стекающему из пореза на ноге, чтобы человек упал замертво.
— Страшные, страшные вещи! Не думаете ли вы, сэр, что мне лучше отступить в тень, и пусть мисс Мэри отправляется на нгому с вашим коллегой? Правда, это может показаться нарушением приличий — ну так что? В конце концов, она же мемсаиб. Помните «Бремя белых» Киплинга?
— Мисс Мэри пойдет на нгому со мной, — отрезал Джи-Си. — Сделай-ка нам выпить, мисс Мэри. Или нет, я лучше сам.
— Спиртное разливать я еще не разучилась, — сказала Мэри. — И вообще, хватит друг друга шпынять.
Откуда столько злобы? Дама невинно пошутила, а они сразу завелись. Можно подумать, здесь разрешается шутить только Папе и его клевретам. Тоже мне, силы ночи!.. Во сколько вы, кстати, проснулись?
— Не так уж и рано. Или это было вчера?
— Дни набегают один на другой, один на другой, один на другой, — продекламировала Мэри. — Это мои стихи про Африку.
Мэри писала поэму про Африку — судя по всему, нечто грандиозное. Беда была в том, что она постоянно забывала записывать сочиненные куски, и они таяли, как сны под утренним солнцем. То немногое, что она успевала положить на бумагу, держалось в строжайшем секрете. Мы верили в славное будущее поэмы; я, впрочем, верю и по сей день, хотя было бы проще, если бы Мэри ее действительно написала. В то время мы все увлекались «Георгиками» в переводе Сесила Дей-Льюиса. По рукам ходили два экземпляра, постоянно теряясь, всплывая и снова теряясь; на моей памяти еще ни одна книга не вела себя столь легкомысленно. К Баттисто Мантовано у меня только одна претензия: он утверждал, что любой образованный человек может писать сносные стихи. Данте, напротив, говорил, что образования мало, надо быть сумасшедшим. Тут ему, конечно, верить нельзя. Впрочем, верить нельзя никому, особенно если живешь в Африке. В Африке что на заре правда, то к полудню ложь, не стоящая и гроша, как то волшебное, в обрамлении спелых трав, лазурное озеро на окоеме пропеченного солончака; его только что протопал от края до края и ясно понимаешь, что никакого озера нет, а оглянись — вот оно, живое и прекрасное.
— Это ты сама сочинила? — спросил я.
— А кто же еще!
— Надо над слогом поработать, а то похоже на описание автокатастрофы.
— Чужих львов убивать тебе мало? Принялся за чужие стихи?
Джи-Си слушал нас рассеянно, как изможденный играми мальчуган. Я решил его подбодрить и признался:
— Моя копия «Георгик» нашлась, можешь взять. И не смотри так, я точно знаю, что она моя. Там нет предисловия Луи Бромфилда.
— Я свою копию тоже знаю, на ней написано мое имя.
— Правильно. А еще в ней есть предисловие Луи Бромфилда.
— Что еще за Бромфилд? Имя какое-то… провокационное.
— Это такой американский писатель, известен главным образом своей скотоводческой фермой в штате Огайо. Про его ферму слышали даже в Оксфорде, поэтому и предложили ему написать предисловие. Он признался, что начал листать поэму, и скотный двор Вергилия возник перед ним как живой, со всеми домашними животными, батраками и прочим. Как там он выразился?.. Грубые и уродливые черты. Или скоты? Уже не помню. Наверное, скоты, он все же фермер. Ни один, говорит, читатель не устоит перед чудовищной образной силой этой поэмы.
— Моя копия была однозначно без Бромфилда, — покачал головой Джи-Си. — Признайся, ты ее посеял в Каджиадо?
— Свою я тоже надписала, — заметила Мэри.
— Ну и молодец, — похвалил я. — Ты и свой суахильский разговорник надписала. А я таскаю его в заднем кармане, страницы уже от пота слиплись. Не беда, я тебе свой разговорник уступлю. Его тоже можешь надписать.
— Мне твой не нужен, я хочу свой, который ты пропитал мерзким ягодичным потом, непонятно зачем.
— Видимо, специально, чтобы испортить тебе впечатление от Африки. Впрочем, вот он, забирай. Хотя я на твоем месте взял бы чистый.
— Что мне чистый? В моем были комментарии на полях, я туда идиомы записывала…
— Ну ладно, извини. Я, наверное, утром впотьмах сунул в карман по ошибке.
— По ошибке? Ты ведь у нас никогда не ошибаешься. И вообще, чем в поту мариновать, лучше бы его по назначению применил. Выучил бы язык. А то читаешь одни французские романы. Как будто мы не знаем, что ты умеешь читать по-французски. Стоило ли приезжать в Африку, чтобы читать французские романы?
— Может, и стоило. У меня раньше никогда не было полного собрания сочинений Сименона, и продавщица в книжном магазине в фойе «Ритца» очень помогла: оформила заказ, отправила коробки.
— А потом ты все оставил в Танганьике у Патрика, кроме нескольких книг. Думаешь, он их будет читать?
— Не знаю. Патрик загадочная личность, почти как я. Может, будет, а может, и нет. Но у него есть сосед, который женат на француженке. Ей точно пригодится. Хотя я уверен, Патрик сам будет читать.
— Скажи, ты французский изучал по-настоящему? С грамматикой, со всеми делами, чтобы говорить без ошибок?
— Нет.
— Ты безнадежен.
Джи-Си хмуро посмотрел на меня.
— Неправда, — сказал я. — Меня можно будет назвать безнадежным, когда я перестану надеяться. Вы это сразу заметите, не сомневайтесь.
— А на что ты надеешься? На свою интеллектуальную неряшливость? На книги, что воруешь у людей? На левые домыслы о том, куда побежит лев?
— Не люблю паразитных аллитераций: лев, левые… Просто скажи: домыслы.
Засыпаю с молитвой: о Боже мой.
Проспрягай «засыпаю» с моей женой.
И с любовью сладостной, неземной.
Проспрягай с цепочкой дней и ночей,
И с огнем — настоящим, не от свечей,
И с вершиной, светом моих очей.
В ожерелье веток могучий тис,
В снежной пудре отсвет костра погас.
Проспрягай со снегом хотя бы раз.
Почему вершина то далека,
То близка? И как проспрягать «люблю»
С кукурузой, что дарит твоя рука?
Мне, конечно, не стоило затевать литературный спор, особенно с теми, кто недавно читал Вергилия, но тут настало время обеда, этого великого примирителя разногласий, и все, кому посчастливилось насладиться великолепным меню, чувствовали себя не хуже, чем средневековые нарушители закона под сводами церквей, то есть в абсолютной безопасности, хотя я не очень-то верю в надежность церквей как убежищ. Умиротворенные, мы убрали посуду, и Мэри отправилась вздремнуть. А я пошел на нгому.
Это была вполне обычная нгома, только общая атмосфера отличалась редким миролюбием, да молодые егеря, танцуя, лезли из кожи вон; каждый был в шортах и с четырьмя страусиными перьями в волосах, по крайней мере в начале. Два пера были белыми, а два выкрашены в розовый цвет. Крепились они при помощи хитроумных приспособлений: кожаных ремешков, шпилек и проволочек. К щиколоткам егеря привязали колокольчики. Хореография танца подчинялась строжайшей дисциплине: ритм держали три барабана, им подыгрывали на пустых жестянках и старых бензобаках. По крайней мере три танца были всем известной классикой, остальные — полной или частичной импровизацией. Женщины и дети держались в стороне: их очередь не подошла. Они тоже пританцовывали, но с егерями пока не смешивались; по их движениям можно было заключить, что у себя в Шамбе они практиковали более жесткие и откровенные нгомы.
Мэри подошла с фотоаппаратом и принялась снимать на цветную пленку. Ее все поздравляли, пожимали ей руку.
Егеря показывали чудеса ловкости. Один трюк заключался в том, чтобы пройтись колесом над монеткой, наполовину утопленной в песок, и в верхней точке, когда ноги торчат вертикально, опуститься на руках, схватить монетку зубами и снова оказаться на ногах — без паузы, одним плавным движением. Дендже, самый спортивный из егерей, замечательный добряк и душка, проделывал этот трюк безукоризненно.
Я большей частью сидел в тени и подыгрывал на пустом бензобаке, отбивая ритм основанием ладони. Рядом со мной присел на корточки Стукач в неизменной шали и войлочной шляпе.
— Почему грустишь, брат? — спросил он.
— С чего ты взял?
— Все знают, что ты грустишь. Надо радоваться. Посмотри на свою невесту. Сегодня она королева нгомы.
— Убери руку с барабана. Заглушаешь.
— Ты барабанишь очень хорошо, брат.
— Черта с два. Вообще не умею барабанить. Попадаю в ритм, и то спасибо. А ты почему грустишь?
— Бвана старший егерь говорил со мной грубо и прогнал прочь. После всего, что я сделал, он назвал меня бездельником и собирается послать в места, где меня очень запросто могут убить.
— Убить могут везде.
— Да, но здесь я умру с пользой для тебя, а значит, не напрасно.
Танец между тем набирал обороты. Мне нравилось и не нравилось наблюдать за Деббой; похожие ощущения, наверное, испытывает каждый, кому показывают такого рода балет. Я знал, что Дебба танцует для меня: она была совсем близко и двигалась в такт моим ударам по бензобаку.
— Очень красивая девушка, — сказал Стукач. — Настоящая королева нгомы.
Я доиграл танец, а потом поднялся, отыскал Нгуили, надевшего по случаю зеленый халат, и распорядился, чтобы девушек обнесли кока-колой.
— Зайдем ко мне в палатку, — сказал я Стукачу. — Ты ведь нездоров?
— Я болен, брат, очень болен. У меня лихорадка. Можешь измерить температуру.
— Я дам тебе атабрина.
Мэри все еще снимала, и девушки позировали, расправив плечи и выпятив груди под шарфами, похожими на скатерти. Мтука командовал, сбивая их в фотогеничную группу. Было ясно, что он ищет выигрышную позицию для Деббы. Наблюдая за ними, я отмечал, что Дебба рядом с Мэри держится скромно, потупив глаза и распрямив спину; не было и следа той заносчивости, какую она выказывала наедине со мной; перед Мэри она стояла, как солдат по стойке «смирно».
Язык у Стукача был белый как мел; надавив на него ложкой, я увидел на горле скверный бледно-желтый налет. Температура была 38,5.
— Ты болен, старик, — сказал я. — Выпей-ка пенициллина и отправляйся домой. Тебя подвезут на охотничьем джипе.
— Я же говорил, брат! А мне никто не верит. Нальешь выпить?
— С пенициллином можно. И для горла хорошо.
— Для горла очень хорошо, брат. Думаешь, бвана старший егерь разрешит мне остаться, если ты подтвердишь, что я болен?
— Пока ты болен, какая от тебя польза? Тебе надо в госпиталь в Каджиадо.
— Нет, брат, пожалуйста, не надо! Я останусь здесь, ты меня вылечишь, и я тебе пригожусь. Буду твоими глазами и ушами. И правой рукой в бою.
Боже правый, подумал я, посмотрите на него! И это он говорит трезвый и больной, с гнойным тонзиллитом. Завидный боевой дух, пускай только на словах.
В высоком стакане я смешал сок лайма и виски в пропорции пятьдесят на пятьдесят, с учетом больного горла, и решил, что дам ему пенициллина, таблеток от кашля и сам отвезу домой.
После коктейля ему заметно полегчало, и боевой дух распустился пышным цветом.
— Я масаи, брат. Мне незнаком страх смерти. Я презираю смерть. Меня погубили развратные бваны и дурная женщина из Сомали. Она отняла у меня все: собственность, детей, честь.
— Я знаю.
— Но теперь ты купил мне копье, и я начну новую жизнь. Ты ведь послал на родину за лекарством, что возвращает молодость?
— Да, скоро должны получить. Но учти, оно помогает только тем, у кого в душе осталась молодость.
— Она во мне есть, брат! Я и сейчас чувствую, как она бурлит во всем теле.
— Это виски.
— Может быть. Но и молодость тоже!
— Сейчас дам тебе пенициллина и отвезу домой.
— Не надо, брат! Я приехал с Вдовой, с ней и уеду. А ей еще рано уходить. В прошлую нгому я ее на три дня потерял, теперь уж дождусь. Вернемся вместе на грузовике.
— Тебе надо лежать.
— Ничего, подожду. Ты не знаешь, брат, как опасна нгома для женщины.
Кое-какое представление об этом я имел, тема была интересной, но я решил ее не развивать: Стукачу с больным горлом не следовало много говорить.
— Можно выпить еще, брат? А потом лекарство?
— Ну ладно. С точки зрения медицины это приемлемо.
На сей раз я добавил в коктейль сахара и сдвинул пропорцию в пользу виски, рассудив, что если он собрался ждать Вдову, то это надолго, а солнце скоро опустится, и станет прохладно.
— Нас ждут большие дела, брат, — сообщил Стукач, прикончив стакан в несколько глотков.
— Хм, не знаю. Может, в качестве подготовки совершим парочку больших дел порознь?
— Укажи большое дело, брат, и я его совершу.
— Придумаю что-нибудь, когда ты выздоровеешь. Есть несколько малых дел, но их я должен сделать сам.
— Могу я помочь в малом деле, брат?
— Эти надо делать в одиночку.
— Если мы с тобой совершим большие дела, брат, ты возьмешь меня в Мекку?
— В этом году я не поеду.
— А в следующем?
— На все воля Аллаха.
— Брат, ты помнишь бвану Бликсена?
— Разве можно забыть?..
— Люди говорят, что он не умер. Говорят, он скрылся, исчез, чтобы дождаться смерти кредиторов, а потом вернется, подобно малютке Иисусу. Понятно, что он не малютка Иисус, просто вернется тем же путем. Думаешь, есть в этом правда, брат?
— Думаю, что в этом нет правды. Бвана Бликсен на самом деле умер. Мои друзья своими глазами видели, как он лежал на снегу с пробитой головой.
— Так много великих людей ушло. Так мало нас осталось. Расскажи, брат, о религии, которую ты несешь. Какому богу ты отдал свою веру?
— Мы называем его Всемогущий Гитчи Маниту. Но истинное его имя другое.
— Понимаю. Он тоже был в Мекке?
— Для него съездить в Мекку — как для нас с тобой сходить в магазин.
— Я слышал, ты его прямой наместник?
— В той мере, в какой я этого достоин.
— Ты уполномочен действовать от его имени?
— Не тебе спрашивать об этом.
— Прости мое невежество, брат. Он говорит твоими устами?
— Если захочет.
— Может ли человек, который не…
— Довольно вопросов.
— Последний вопрос….
— Вот твой пенициллин, — прервал я. — Проглоти и ступай. Палатка не место для таких бесед.
Стукач смотрел на микстуру с недоверием, неуместным дня потенциального вершителя великих дел. Впрочем, не исключено, что он ожидал укола и теперь досадовал об упущенном случае продемонстрировать отвагу перед иглой Вкус ему, однако, понравился, и он с удовольствием принял две столовые ложки. Я за компанию тоже принял две ложки: никогда не знаешь, что случится на нгоме.
— Если у лекарства такой приятный вкус, разве оно может быть сильным, брат?
— Сам Великий Маниту использует это лекарство.
— Да свершится воля Аллаха. Когда мне принять остальное?
— Утром, как проснешься. Если ночью не сможешь спать, соси леденцы.
— Я чувствую себя гораздо лучше, брат.
— Иди присмотри за Вдовой.
— Иду.
Все это время снаружи доносились грохот барабанов, звон колокольчиков и резкие звуки свистков. Мне по прежнему не хотелось танцевать, настроение недозрело, и, когда ушел Стукач, я сделал себе джин с кампари, добавив немного содовой из сифона. Мне верилось, что в совокупности с двумя ложками пенициллина это возымеет должный эффект, пускай не основанный на чистой науке.
Эксперимент прошел удачно, барабанный гул сделался отчетливее. Я прислушался, стараясь определить, изменился ли тембр свистков, и пришел к выводу, что не изменился. Посчитав такой результат положительным, я достал из бурдюка холодную кварту пива и вернулся к танцующим. Моим жестяным барабаном уже кто-то завладел, и я праздно уселся под деревом, где меня и отыскал дружище Тони.
Тони был прекрасным человеком и одним из моих лучших друзей. В танковых войсках он дослужился до сержанта, показав себя храбрым и умелым бойцом. Тони был если не единственным масаи в британской армии, то уж точно единственным сержантом-масаи. Он работал в охотоведческом хозяйстве под началом Джи-Си, что служило предметом моей постоянной зависти: Джи — Си всегда везло с людьми. Тони был отличным механиком, надежным работником, никогда не унывал, отлично говорил по-английски, по-масайски, немного на языке чагга и камба и, естественно, на суахили. По виду он совсем не был похож на масаи: коротконогий, широкогрудый, с мускулистой шеей и крепкими руками. Я обучил его боксу, и мы часто спарринговали.
— Отличная нгома, cap, — сказал Тони.
— Да, — согласился я. — Танцевать не будешь?
— Нет, cap. Это нгома для вакамба.
Егеря как раз начали очень сложный танец, и девушки присоединились к ним, совершая интенсивные совокупительные движения.
— Здесь много красивых девчонок. Какая тебе нравится, Тони?
— А вам, cap?
— Не могу решить. По крайней мере четыре очень хороши.
— Но одна лучше всех. Понимаете, о ком я?
— Прекрасная девушка. Откуда она?
— Она камба, cap, из соседней шамбы.
Девушка была действительно хороша, лучше не придумаешь. Мы с Тони не сводили с нее глаз.
— Ты видел мисс Мэри и капитана?
— Да, cap. Они недавно были здесь. Я очень счастлив, что мисс Мэри убила льва. Это ведь так давно началось! Помните, масаи с жвачкой заколол льва копьем? Еще в старом лагере под фиговым деревом. Долго же она охотилась за своим львом, cap! Сегодня утром я сказал ей масайскую пословицу. Она не говорила?
— Нет, Тони.
— Пословица такая: когда умирает большой бык, в мире наступает тишина.
— Очень верно схвачено. Слышишь, в мире и сейчас тихо. Даже среди шумной нгомы.
— Вы тоже заметили, cap.
— Конечно. У меня внутри со вчерашнего дня тишина. Пива выпьешь?
— Спасибо, cap, не надо. Мы будем сегодня боксировать?
— А ты хочешь?
— Если вы не против, cap. Здесь много новичков, их надо попробовать в деле. Может, завтра, после нгомы?
— Можем и сегодня.
— Завтра, наверное, лучше. Один из новичков, cap, очень грубый парень. Не плохой, нет. Просто грубый. Вы знаете, о чем я.
— Из городских?
— Вроде того.
— Боксировать умеет?
— Я бы не сказал. Но очень резкий.
— А удар?
— Хороший, cap.
— Кстати, что это за танец?
— Новый боксерский танец, cap. Вот смотрите: делают нырок и хук слева, как вы учили.
— Даже лучше, чем я учил.
— Значит, завтра?
— Завтра ведь ты уедешь.
— Ах да. Забыл, cap. Простите. Я совсем рассеянный, с тех пор как умер большой бык. Устроим бокс в следующий раз. Пойду проверю грузовик.
Я отправился на поиски Кейти и нашел его на периферии танцующей толпы. Он был весел и энергичен.
— Развези людей по домам, как стемнеет. Организуй грузовик, подключи Мтуку с охотничьим джипом. Мемсаиб устала, мы хотим пораньше поужинать и лечь спать.
— Ндио, — согласился он.
— Джамбо ту, — кивнул я. — Почему не танцуешь?
— Слишком много правил. Не мое.
— Аналогично.
Ужин в тот вечер был отменный: Мбебиа приготовил отбивные из льва, панированные в сухарях. Они удались на славу. В сентябре, когда мы впервые отведали львиных отбивных, это казалось чем-то эксцентричным, даже варварским, и вызвало немало споров. Некоторые отказались их есть, другие сочли деликатесом. Мясо было белым, нежным, похожим на телятину и совсем не отдавало дичью.
— Если такие отбивные подадут в хорошем итальянском ресторане, их никто не отличит от миланского шницеля, — заметила мисс Мэри.
У меня сомнений не было с самого начала: я понял, что мясо будет вкусным, впервые увидев освежеванную львиную тушу. Мкола, в ту пору мой оруженосец, подтвердил мою догадку, заявив, что не ел ничего вкуснее. Мы, однако, находились под жестким влиянием Отца, который пытался вылепить из меня нечто вроде «пукка-саиб», то есть абсолютного охотника, и я ни за что бы не отважился заказать нашему повару жареного львиного мяса. В этом году ситуация изменилась, и когда мы убили первого льва, я попросил Нгуи отнести вырезку на кухню. Отец, конечно, заявил, что это варварство и ни один нормальный человек не ест львиного мяса, но в последнем сафари мы жалели уже не о сделанном, а о том, чего сделать не успели, поэтому оппозиция носила весьма условный характер. Мэри научила Мбебиа готовить панированные отбивные, и когда Отец почуял божественный аромат и убедился, что мясо расступается под ножом, подобно нежнейшей телятине, и увидел, с каким наслаждением мы поедаем новое блюдо — он не устоял и попробовал кусочек.
— Ты ведь ел медвежье мясо в Америке, когда охотился в Скалистых горах, — комментировал я. — И кабана тоже ел, хотя он хуже, чем лев или медведь.
— Иди к черту, — отвечал Отец. — Чего пристал? Видишь, я ем.
— Ну и как?
— Как, как. Вкусно. Не подначивай.
— Ах, мистер П., возьмите еще кусочек! — воскликнула Мэри. — Ну пожалуйста!
— Хорошо, хорошо, — буркнул он. И добавил, возвысив голос до бабьего фальцета: — Только прекратите на меня глазеть!
Сейчас, за ужином, мы вспоминали те времена, и мне нравилось говорить об Отце, пожалуй, моем лучшем друге, которого все любили. Мэри рассказала об их беседах с Отцом во время долгой поездки через Танганьику, когда мы охотились возле реки Руаха и на равнине Бохоро. Я слушал, мысленно заполняя Отцовы недомолвки, и мне казалось, что он сидит с нами, и на душе становилось легко — даже заочно, из рассказа Мэри, Отец помогал мне, распутывая и упрощая сложные ситуации.
Мне думалось, что и лев, чье мясо мы с таким аппетитом поедали, незримо присутствует на нашей трапезе, и это большое счастье — ужинать в столь достойной компании.
В эту ночь Мэри спала в своей кровати, сославшись на усталость. Я какое-то время лежал без сна, потом вышел посидеть у костра. Мысли кружились вокруг Отца: я жалел, что он не бессмертен, и радовался, что мне выпало счастье его знать, и что вместе мы сделали пару — тройку интересных вещей, как в старые добрые времена, с шутками и разговорами, когда важно не дело, а люди, с которыми его делаешь, и под эти мысли меня начала одолевать сонливость, и я ушел спать.
| Предыдущая страница | Оглавление "Проблеск истины" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"