Проблеск истины. Глава одиннадцатая
Проснувшись рано утром и наблюдая, как Нгуи легкой походкой шагает по траве, я думал, что мы с ним братья, и мне было странно, что я, белый человек, живу в Африке. Двадцать лет назад меня привели на проповедь к мусульманскому миссионеру: он объяснял слушателям преимущества темной кожи перед светлой. Я был дочерна загорелым и почти не выделялся из толпы.
— Посмотрите на белого человека! — говорил миссионер. — Он выходит из тени, и солнце тотчас же начинает его убивать. Кожа его краснеет и покрывается волдырями. Бедняга вынужден сидеть взаперти, разрушая себя алкоголем, он пьет из большого стакана или прямо из горлышка, чтобы заглушить ужасную мысль: завтра опять встанет солнце! Жалок, жалок белый человек, но посмотрите на его мванамуки, на его несчастную мемсаиб! Коричневые пятна покрывают ее тело, как только она выйдет на солнце; уродливые пятна, подобные предвестникам проказы. Если она не убежит сразу в тень, то солнце заживо сорвет с нее кожу, превратив тело в багровый ожог…
Утро было слишком ясным, чтобы предаваться такого рода воспоминаниям, да и многие смачные места из той проповеди я уже забыл. Один пассаж крепко засел в памяти: описание белого рая, жалкий прототип которого белый человек тщится воссоздать на земле, без устали ударяя маленькие мячики клюшкой или перебрасывая мячики побольше через сеть, похожую на рыболовецкий невод, пока солнце, воспылав праведным гневом, не загонит его обратно в сумрачный клуб, где он будет убивать себя алкоголем и хулить поносными словами малютку Иисуса, если рядом не будет его ванаваки.
Мы с Нгуи прогулялись к зарослям, где у знакомой кобры была нора. Кобры дома не оказалось: ушла по делам или съехала, не оставив адреса. Ни я, ни Нгуи толком не умели охотиться на змей; этим любил заниматься белый человек, и его можно было понять: змеи жалили его скот и верховых лошадей, и за каждую мертвую змею — кобру или гадюку — на ферме Отца давали шиллинг. Убивать змей за деньги — что может быть позорнее? Для нас змеи были быстрыми бесшумными существами, живущими в земляных норах, настолько узких, что неясно, как они туда пролезают; на эту тему много шутили. Ходили легенды о грандиозных мамбах, встававших на хвост и преследовавших бедных колонистов и егерей, пеших и конных. Мы к этому не особо прислушивались, поскольку легенды приходили с юга, где по пустыням в поисках воды бродили бегемоты с человеческими именами и огромные змеи совершали библейские подвиги. У меня не было оснований не верить этим историям; в конце концов, их записали весьма уважаемые люди. Наши змеи, однако, вели себя иначе, а до чужих нам дела не было.
Наши змеи были либо глупыми и трусливыми, либо хитрыми и опасными. Я старательно делал вид, что охочусь на последних, но мои потуги никого не могли обмануть, кроме мисс Мэри. Одна кобра удостоилась особого внимания потому, что плюнула ядом в Джи-Си; ее — то мы и ходили проведать сегодня утром. Обнаружив, что нора пуста, я высказал предположение, что эта кобра — прабабушка нашего Тони, поэтому ее не следует обижать. Нгуи моя идея пришлась по душе: известно, что масаи ведут свой род от кобры. В развитие темы я заметил, что известная ему девушка из масайской маньятты — высокая, красивая и гибкая — обладает явным фамильным сходством со змеей. Пока Нгуи с жутковатым весельем размышлял о возможных предках своей возлюбленной, я задал ему вопрос: не оттого ли у масайских женщин ладони и некоторые иные части тела постоянно холодны, что в их жилах течет змеиная кровь? Сперва он в этом усомнился, заявив, что масаи холодноруки, ибо такова их природа; позже, когда мы возвращались в лагерь, по периметру которого застыли желто — зеленые кроны деревьев, словно вычеканенные на коричневом морщинистом фоне снегоносной вершины, он сказал, что в моей теории есть разумное зерно. У итальянок, заметил Нгуи, ладони или горячие, или холодные, и меняются очень быстро: то морозят, как ледышка, то обжигают, как горячий источник, а другие части тела вообще кипяток. В любви, однако, они ничем не лучше масайских женщин. Может, у масаи и вправду змеиная кровь? В следующий раз, когда убьем какую-нибудь змею, предложил я, надо будет потрогать ее кровь, чтобы убедиться на деле. Мне до сих пор не доводилось трогать змеиную кровь, так как змеи внушали мне отвращение, и Нгуи был со мной солидарен. Во имя истины, однако, мы решили, что при первом же удобном случае потрогаем кровь змеи и попытаемся склонить к этому других, чтобы заручиться показаниями независимых свидетелей. Подобные антропологические изыскания мы проводили чуть не на каждой прогулке; и сейчас, продвигаясь от частного к общему, постигая отвлеченные закономерности на примере мелких повседневных вопросов, мы одновременно приближались к лагерю, и под деревьями, горящими изумрудным огнем в лучах утреннего солнца, уже показались палатки егерей, и серые дымы костров, и сидящий в тени у огня Джи-Си с книжкой в одной руке и с бутылкой пива в другой.
Я отдал Нгуи винтовку, которую он положил на плечо рядом со своим стареньким ружьем, и направился к костру.
— Доброе утро, генерал! — приветствовал Джи-Си. — Что-то ты рано поднялся.
— Мы, охотники, всегда так, — ответил я. — Включаем голову, играем в открытую и крепко стоим на ногах, как бы ни легла карта.
— Я и гляжу, всю карту истоптали. Пиво будешь?
Он виртуозно наполнил стакан до краев, в последний момент предотвратив побег пены и осторожно добавив несколько контрольных капель.
— Праздным рукам шайтан занятие найдет, — прокомментировал я, приняв стакан, над которым пенная шапка нависала, как лавина над ущельем, и благополучно препроводив его ко рту.
— Неплохо для горе-охотника, — похвалил Джи — Си. — Твердая рука и налитые кровью глаза — визитная карточка истого британца.
— Пьем, что горит, далее по тексту, — ответил я. — Ты когда через Атлантику переберешься?
— Уже над Ирландией прошел, зелененькая такая. Прямо по курсу огни Ле-Бурже. Господи, генерал, я умею летать!
— Многие так думают. Вопрос, красиво ли ты летишь?
— Легко и непринужденно, с гордо поднятой головой.
— Как бы ни легла карта?
— Вот именно.
— Похвально, сын мой. Ибо сказано: как жил человек, так и полетит.
— Пей пиво, Билли Грэм. Что ты будешь делать, когда я уеду? Надеюсь, обойдется без истерик? Без тяжелой моральной травмы? Смотри, еще не поздно обнажить фланг.
— Который из них?
— Да какая разница. Это один из немногих армейских терминов, что запали мне в душу. Всегда хотел обнажить перед неприятелем фланг. По жизни мы постоянно держим какой-нибудь фланг, иногда хочется его обнажить.
— Mon flanc gauche est protege par une colline, — сказал я, вспомнив молодость. — J'ai les mittrailleuses bien places. Je me trouve tres bien ici et je reste.1
— He ищи убежища в иностранном языке, — ответил Джи-Си. — Давай-ка еще по стаканчику, и съездим померяем твой выстрел, пока мои головорезы заканчивают утренний туалет и готовятся выйти на большую дорогу.
— Ты читал «Сержанта Шекспира»?
— Нет.
— Я тебе дам. Мне ее подарил Дафф Купер. Это его вещь.
— Не мемуары?
— Нет.
Мы тогда читали мемуары Купера по кусочкам, в журнальном варианте: тоненькие бумажные буклеты прибывали самолетами в Энтеббу, а оттуда в Найроби. Мне эта редакция не очень нравилась. А вот «Сержант Шекспир» пришелся по душе. Я вообще любил Даффа Купера, за вычетом его жены. Увы, в мемуарах концентрация жены была очень высока, и мы читали их через силу.
— Когда начнешь писать мемуары, Джи-Си? — спросил я. — Смотри, к старости все забудешь.
— Пока не планировал.
— А зря. Из старой гвардии уже почти никого не осталось. Начни с ранних событий, застолби первые несколько томов. «Детство в далекой Абиссинии», например, будет хорошим началом. Университет и богемный лондонский период можно пропустить. Переходи сразу к «Юности в племени Фузи-Вузи», затем к ранним годам на должности егеря. И не мешкай, а то все забудешь.
— Разрешишь позаимствовать твой чеканный стиль, отточенный в романе «Внебрачная мать итальянского фронта»? Это мой любимый, не считая повести «Под двумя флагами». Это ведь тоже твоя?
— Ты путаешь. Моя называлась «Смерть часового».
— Знаю, стоящая вещь. Настольная книга моего детства, определившая всю дальнейшую судьбу.
— Ты и правда хочешь ехать мерить мой выстрел? — спросил я с надеждой.
— Безусловно.
— Возьмем независимого свидетеля?
— Ни к чему. Шагами померяем.
— Ну так поехали. Я только посмотрю, не проснулась ли мисс Мэри.
Мэри спала как убитая. Губы ее были сомкнуты, лицо на фоне подушки казалось желтоватым. Дышала она почти бесшумно, но по легким движениям головы я понял, что ей снится сон.
Прихватив висевшую на ветке винтовку, я забрался в «лендровер» рядом с Джи-Си. Мы выехали на старую колею и нашли место, где мисс Мэри подстрелила льва. Здесь уже все выглядело по-другому, как это обычно бывает с полем битвы, однако нам удалось отыскать сперва гильзы Мэри, потом гильзы Джи-Си и, наконец, чуть левее, мои. Одну из них я подобрал и сунул в карман.
— Сейчас я подъеду туда, где он упал, а ты меряй шагами по прямой.
Он поехал прочь, я смотрел ему вслед. В его каштановых волосах путалось утреннее солнце. Сидевшая рядом с ним собака оглянулась и вновь повернула голову вперед. Когда «лендровер» встал, чуть-чуть не доехав до густой рощицы, я шагнул влево от гильзы, что лежала западнее остальных, и пошел к нему, считая шаги. Винтовку я положил на плечо и держал ее за ствол. До джипа было далеко, он казался совсем маленьким. Джи-Си вышел и прогуливался взад-вперед, собака бегала вокруг. Они тоже казались маленькими, а собаку вообще было едва видно в высокой траве. Я подошел к машине и остановился там, где трава была примята.
— Сколько? — спросил Джи-Си.
Я ответил, и он покачал головой.
— «Джинни» не забыл?
— Держи.
Мы отхлебнули по глотку.
— Значит, так, — сказал Джи-Си. — Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказываем, за сколько шагов ты свалил льва. Пьяные или трезвые, в хорошей компании или в дерьмовой, — никогда.
— Договорились.
— Давай спидометр обнулим, и поезжай обратно по прямой. А я еще раз шагами померяю.
Наши замеры слегка отличались; между дистанцией в шагах и спидометром тоже был небольшой разброс. Мы решили скинуть четыре шага и, сев в машину, поехали обратно в лагерь. Впереди над горизонтом царила вершина, и было грустно, что до Рождества нам уже не придется охотиться вместе.
Джи-Си уехал, забрав своих людей, и я остался наедине с печалью мисс Мэри. Наедине — это не совсем точно, потому что, помимо печали, были еще сама мисс Мэри, и лагерь, и люди в лагере, и большая гора Килиманджаро, которую называли Кибо, и все животные и птицы, и поля юных цветов, и гусеницы, поедающие цветы. Еще были бурые орлы, что слетелись на гусениц и расхаживали по траве, словно куры, и орлы в коричневых брючках, и белоголовые орлы — все они паслись вместе, как на птичьем дворе. Из-за гусениц у птиц наступило перемирие. Огромные стаи европейских аистов опускались в луга, разом покрывая гектары цветущей травы. Увы, печаль мисс Мэри не боялась орлов, потому что орлы не значили для нее столько, сколько они значили для меня.
Она никогда не лежала с «винчестером» у горной тропы под куском можжевельника, чуть выше границы леса, поджидая орлов возле конского трупа, который успел послужить медвежьей приманкой и теперь временно работал приманкой для орлов, хотя скоро должен был вернуться к старой роли. Орлы парили на той же высоте, где ты их заметил, и не спешили спускаться. Ты залег под куст еще затемно и видел, как они вылетели прямо из солнца, когда оно взошло над соседним пиком, точнее, над пологим травянистым холмом с каменной плешью на темени и редкой щетиной можжевельника по склонам. На этой высоте вся местность состояла из таких холмов, и бродить по ним было одно удовольствие. Орлы прилетали издалека, со снежных вершин, что вздымались на горизонте, но сейчас не были видны, так как ты лежал под кустом. Орлов было трое. Они купались в воздушных потоках, пропитанных солнечным светом; ты следил за ними до серых пятен в глазах, а потом опускал веки, но солнце все равно стояло перед тобой в багровом тумане, и ты снова смотрел вверх, где на границе слепящего диска кружили черные растопыренные когти, и треугольные хвосты, и внимательные круглые глаза. Утром в горах стояла прохлада. Из твоего укрытия был виден труп коня с обнаженными старыми зубами — чтобы их осмотреть, тебе приходилось задирать резиновую на ощупь верхнюю губу. Пять дней назад ты привел его сюда, к месту смерти, и отпустил поводья — он стоял неподвижно, как полагается, и когда ты погладил черную холку с прошвой седых волос, он потянулся губами к твоей шее, с недоумением поглядывая вниз, на заседланную лошадь, которую ты оставил на границе леса. Конь словно пытался понять, что происходит и в чем заключается новая игра. Ты вспоминал, как хорошо он видел в темноте, когда ты держал его за хвост, спускаясь ночью с крутого склона по каменистой тропе, в полушаге от обрыва. Он никогда не ошибался и на лету схватывал новые игры.
Ты привел его сюда, потому что кто-то должен был это сделать. Ты верил, что сможешь закончить все быстро и без мучений, а остальное не имело значения. Беда была в том, что конь решил, будто его собираются обучить новой игре, и пытался понять правила. Он снова ткнулся тебе в шею резиновыми губами и проверил, на месте ли вторая лошадь. Он знал, что из-за расколотого копыта на нем нельзя ездить верхом, и новая роль его интриговала.
— Прощай, Старик, — сказал я, потрепав его за ухом. — На моем месте ты поступил бы так же.
Он, конечно, не понял моих слов и попытался снова меня поцеловать, заверить, что все идет по плану, — и вдруг увидел пистолет, который я надеялся достать незаметно. Его глаза все поняли. Он стоял очень тихо, слегка подрагивая. Я выстрелил ему в голову, в пересечение воображаемых линий, идущих крест-накрест от ушей к глазам; все четыре ноги разом подломились, тяжелое тело рухнуло и стало приманкой для медведя.
Теперь, когда я лежал под кустом можжевельника, моя скорбь еще не утихла. Я думал, что навсегда запомню Старика таким, каким он был, — и видел перед собой голову, с которой губы склевали орлы, и дыры вместо глаз, тоже съеденных, и дыру в животе, что успел выгрызть медведь, пока ему не помешали. Я поджидал орлов.
Один наконец решился: спикировал, как свист снаряда, и затормозил у самой земли, выставив растопыренные когти, словно собираясь еще раз убить мертвого Старика. Важно походив вокруг трупа, он подступил к дыре в брюхе и начал щипать. Его примеру последовали два других, и хотя приземлились они не столь стремительно, но крылья их были так же длинны, и шеи так же мощны, и на крупных головах красовались кривые клювы, и блестели круглые золотистые глаза.
Наблюдая, как орлы поедают надежного спутника и друга, убитого моей рукой, я думал, что в воздухе они красивее, чем на земле. Поскольку они были обречены, я дал им вволю поесть, поссориться и потоптаться у трупа с лакомыми кусочками в клювах. Я жалел, что не было дробовика. Зато у меня был «винчестер» калибра 5,6 мм, и первого орла я убил аккуратно в голову, а второму дважды выстрелил в тело — он попытался взлететь, но не смог и упал, растопырив крылья, и полез вверх по склону, и пришлось его догонять. Другие животные, будучи раненными, бегут вниз, и только орлы стремятся вверх. Настигнув его, я обхватил ноги выше смертоносных когтей, наступил мокасином на шею и заломил назад крылья; он смотрел на меня глазами, полными ненависти и вызова, — ни один зверь, ни одна птица не смотрит так, как смотрит орел. Это был крупный красивый самец, способный унести снежного барашка, и держать его было тяжело. Глядя сейчас на орлов, мирно клюющих гусениц бок о бок с цесарками, я думал, что эти птицы никогда ни с кем не ходят рядом, и жалел свою жену с ее неизбывной печалью, но вряд ли смог бы ей объяснить, что значат для меня орлы и зачем я убил тех двух, причем последнему размозжил голову о дерево, и что мне дали за орлиный плюмаж в «Хромом олене» в индейской резервации.
Цесарок и орлов мы наблюдали из охотничьего джипа; они паслись на опушке того леса, что в начале года был практически уничтожен огромным — более двухсот голов — стадом слонов. Мы надеялись найти здесь буйволов, а если повезет, то и леопарда, который жил ближе к болоту в уцелевших деревьях. Увы, нам не встретилось ничего интересного, кроме разливного моря гусениц и странного перемирия между птицами. Мэри осматривала деревья, подыскивая запасные кандидатуры на роль рождественской елки, а я думал об орлах и о старых добрых временах.
Бытует мнение, что в старые добрые времена жизнь была проще. Это не совсем так. Жизнь была жестче. Резервации — это жестче, чем шамбы. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Наверняка мне известно лишь одно: белый человек на протяжении своей истории отбирал землю у других народов, а людей сгонял в резервации, где они успешно погибали, как в концентрационных лагерях. Здешние резервации назывались заказниками, и немалые средства уходили на грамотное администрирование и поддержку местного населения. Охотникам, однако, запрещали охотиться, а воинам воевать. Джи-Си ненавидел собирателей; ему нужно было во что-то верить, и он решил верить в свою работу. Сам он, разумеется, считал, что никогда бы не выбрал такую работу, если бы не верил в нее, и в этом тоже была правда. Даже Отец, активно участвуя в величайшем рэкете всех времен под названием «сафари», придерживался жесточайших этических норм. Клиентов полагалось выдаивать до последнего гроша, но взамен они должны были получить результат. Белые охотники весьма трогательно рассуждают, как они любят дикую при роду и ненавидят бесцельное убийство, однако правда заключается в том, что дичь необходимо беречь для следующего клиента. Никому не интересно пугать животных беспорядочной стрельбой, и природу в заказниках следует сохранять в первозданном диком виде, на который столь падки богатые туристы.
Отец объяснил ситуацию много лет назад, когда мы рыбачили, закончив очередное сафари. Он сказал: «Понимаешь, ни у кого не хватит совести проделывать такие вещи дважды — если он, конечно, не полный мизантроп. Следующий раз, когда ты ко мне приедешь, особенно со своим транспортом, я тебе и людей найду, и места для охоты покажу, и обойдется все не дороже, чем дома».
На деле, однако, выходило, что богатым клиентам нравились чудовищные цены, и они приезжали снова и снова, и каждый раз с удовольствием платили все больше, наслаждаясь мыслью, что обычным людям такой отдых не по карману. Старые богачи умирали, им на смену приходили новые, и поголовье дичи неуклонно сокращалось, и биржевые индексы росли. Для колонии сафари-бизнес был одной из основных статей дохода, и департамент охотоведческого хозяйства, под эгидой которого находились все устроители сафари, разработал и внедрил новые этические нормы, регулирующие каждый аспект их деятельности.
Сейчас, конечно, не было смысла думать ни об этике, ни о «Хромом олене», где ты сидел на шкуре мула перед вигвамом, разложив орлиные хвосты изнанкой наружу, чтобы видны были красивые белые кончики, и держал язык за зубами, пока они рассматривали товар. Старому шайенну, заинтересованному больше других, не нужно было в этой жизни ничего, кроме орлиных хвостов: остальные вещи он либо презирал, либо игнорировал за недоступностью. Живя в резервации, он вынужден был наблюдать орлов либо парящими в небе, либо сидящими на высоких серых камнях. Иногда к ним удавалось подобраться в буран, когда они прятались от ветра, прижавшись к отвесной скале. Но старый шайенн был в бураны не ходок, этим занималась молодежь, пока не разъехалась.
Ты сидел и молчал, только изредка касался хвостов и поглаживал перья. Ты думал о своем коне и о втором медведе, что вскоре после убийства орлов вышел к трупу, вернувшемуся к роли медвежьей приманки. Ты лежал на границе леса, ветер был правильный, но уже начало темнеть, и ты взял прицел слишком низко: медведь кувыркнулся и встал во весь рост, рыча и шлепая себя огромными лапами, словно его что-то укусило, а потом опустился на четвереньки и попер на тебя враскачку, как сорвавшийся под откос тяжелый грузовик, и ты успел выстрелить дважды, второй раз почти в упор, так что запахло горелой шерстью. Ты думал и о первом медведе, с которого снял шкуру. Из нагрудного кармана ты достал связку длинных кривых когтей и положил рядом с перьями. Какое-то время все молчали, а потом началась торговля. Когтей гризли здесь не видели уже много лет, и ты не остался внакладе.
Сегодняшний день, напротив, начался бездарно; главным призом были аисты. До этого Мэри видела их всего дважды, в Испании. Первый раз — в небольшом кастильском городишке по пути в Сеговию, куда мы направлялись через горы. Мы въехали на живописную центральную площадь в полдень и укрылись от палящего зноя под сводами гостиницы, чтобы наполнить вином бурдюки. В гостинице было прохладно, подавали отменное пиво. На центральной площади раз в году устраивали бесплатную корриду, и каждый желающий мог помериться силой с тремя быками, которых выпускали из деревянных коробов. Это было главное событие года, без смертей и увечий не обходилось почти никогда.
В тот день Мэри заметила гнездо аистов на церковной крыше, повидавшей на своем веку немало бычьей и человеческой крови. Жена владельца гостиницы повела ее в комнатку наверху, откуда можно было сфотографировать аистов, а я остался в баре с хозяином местной компании, занимавшейся грузовыми перевозками. Мы поговорили о кастильских городах и об аистах, которые испокон веков вьют гнезда на крышах церквей; из рассказов моего собеседника я понял, что это и сейчас не редкость. Аистов в Испании любят и никогда не обижают. Считается, что они приносят городу удачу.
Владелец гостиницы рассказал, что в городке находится мой соотечественник, некая разновидность англичанина; большинство считало его канадцем. У него сломался мотоцикл, и он застрял здесь без гроша. Нужную деталь для мотоцикла он заказал и ожидал ее прибытия из Мадрида; деньги ему тоже должны были прислать, никто в этом не сомневался. В баре все отзывались о нем с любовью и жалели, что его нет. Он подрабатывал художником и отлучился по делам, но за ним могли послать: всем хотелось, чтобы я с ним встретился. Интересным было то, что он не знал по-испански ни единого слова, за исключением слова joder,2 и прозвали его соответственно мистер Йодер. Владелец гостиницы сказал, что я могу оставить для мистера Йодера записку. Я не знал, о чем написать неведомому соотечественнику со столь решительным именем, и в конце концов оставил ему 50 песет, сложив их особым способом, как делали в Испании в старину. Этот поступок был встречен всеобщим одобрением; меня заверили, что как минимум десять песет из пятидесяти мистер Йодер потратит тут же, не отходя от стойки.
Я поинтересовался, хороший ли художник мистер Йодер, и хозяин транспортной компании ответил:
— Поверь мне на слово, хомбре, он не Веласкес и не Гойя. И даже не Мартинес де Леон. Но времена изменились, и кто мы такие, чтобы критиковать?
Мисс Мэри спустилась в бар и сообщила, что сделала несколько снимков, хотя это баловство, так как у нее нет телескопического объектива. Мы расплатились, выпили за счет заведения холодного пива, покинули городок и поехали в Сеговию, навстречу ослепительному солнцу. На перевале я притормозил и посмотрел на город. Над ратушей по красивой дуге заходил на посадку аист. Он пролетел над рекой, где женщины стирали белье. В тот день нам пересек дорогу выводок попугаев, а ближе к вечеру, высоко в безлюдных и диких горах, мы видели волка.
С тех пор не прошло и года (в Испании мы остановились по пути в Африку), и сейчас мы смотрели на желто-зеленый лес, который слоны уничтожили как раз в то время, когда мы ехали в Сеговию. В мире, что меняется так быстро, у меня не было времени на печаль. Я был уверен, что никогда больше не увижу Испании, однако вернулся, чтобы показать жене Прадо. Испанские пейзажи я помнил до мельчайших деталей и любил их, как любят собственные вещи; мне не было нужды освежать их в памяти. Но я хотел показать их Мэри, причем без искажений и небрежностей. Я хотел, чтобы она увидела Наварру, и обе Кастилии, и волка в безлюдных горах, и аистов на башне. Еще была медвежья лапа, прибитая к церковной двери в Барко де Авиле, хотя наивно было бы надеяться, что она до сих пор цела. Мы без труда нашли аистов, и увидели волка, и полюбовались божественным видом на Сеговию, что открывается, когда подъезжаешь по незнакомой туристам дороге. В окрестностях Толедо таких дорог не осталось, а вокруг Сеговии еще есть, и мы видели ее всю как на ладони, и изучали сплетения улиц, словно карту незнакомого города, в котором с детства мечтали побывать.
Есть некая субстанция, сродни девственности, которую ты отдаешь красивому городу или гениальной картине, когда видишь их впервые. Разумеется, это только теория, в универсальность которой я не очень — то верю. Всем моим любимым вещам в момент первой встречи я дарил эту субстанцию, но особый восторг, конечно, в том, чтобы уже знакомой красоте, не ждущей от тебя ничего, дарить нового зрителя. Мэри полюбила и Испанию, и Африку; новое открывалось ей естественно и незаметно, без видимых усилий с ее стороны. Я старался ничего не объяснять, разве что сугубо технические или комичные моменты, и получал огромное удовольствие, наблюдая за ее открытиями. Ожидать, что любимой женщине понравится то же, что и тебе, по меньшей мере глупо, однако Мэри обожала море, маленькие суденышки и рыбалку, ценила живопись и без памяти влюбилась в западное побережье Соединенных Штатов, куда мы отправились в наше первое совместное путешествие. Она никогда ничего не симулировала, и для меня это было подарком, ибо я только что расстался с грандиознейшей симулянткой — из тех, что отбивают у мужчины тягу к новизне и побуждают к одиночеству.
Мы искали проход в валежнике, оставленном слонами. Африканский день только разгорался, и студеный ветер с вершины еще не набрал силу. Прорубившись через несколько завалов и выбравшись на открытое место, мы увидели первую стаю аистов. Это были настоящие европейские аисты, черно-белые с красными ногами, и гусениц они зачищали методично, как зондер — команда. Мисс Мэри пришла в умиление, особенно после недавно прочитанной статьи, где говорилось о критическом сокращении количества аистов. Теперь мы воочию убедились, что аисты и не думали вымирать; просто у них хватило ума переселиться в Африку, подобно нам. Печаль мисс Мэри, однако, устояла перед аистами, и мы повернули назад, в лагерь. Я не знал, что делать с такой печалью: у нее в отличие от меня был иммунитет на орлов и аистов. Видимо, это и вправду была нешуточная печаль.
— Ты все утро тихий, даже на себя не похож. О чем думаешь?
— О птицах, о странах. О том, какая ты у меня хорошая.
— Вот здорово, спасибо!
— Я не в качестве духовной практики.
— Не волнуйся за меня, это пройдет. Может, не так быстро, как хотелось бы. Из бездонной ямы одним прыжком не выскочишь.
— Хороший вид спорта, надо в следующую Олимпиаду включить.
— Тебе в нем равных не будет.
— У меня иные цели.
— Твои цели давно мертвы, как мой лев. Ты их пострелял навскидку, когда был в ударе.
— Смотри, еще аисты…
Африка — хорошее место для выращивания долго — живущей печали, особенно когда в лагере вас двое, а в шесть часов вечера уже темно. Мы старались не говорить о львах, даже не думать о них, и пустота, в которой гнездилась печаль мисс Мэри, постепенно заполнялась странной и в то же время привычной рутиной, заволакивалась уютным туманом ранних сумерек. Когда костер догорел, я приволок длинное тяжелое бревно и положил на угли. Мы сидели на раскладных стульях и смотрели, как ночной ветер теребит костер, выдувая из — под дерева язычки пламени. Ветер был так легок, что казался прохладой неподвижного воздуха; мы видели его лишь благодаря огню. Есть много способов увидеть ветер, и самый красивый из них — смотреть на огонь.
— С костром не бывает одиноко, — сказала мисс Мэри. — Хорошо, что, кроме нас, никого нет. Бревна хватит до утра?
— Если ветер не поднимется.
— Так странно, что завтра не надо ехать за львом. У тебя ведь никаких забот на завтра?
— Никаких, — солгал я.
— Не скучаешь по прошлым проблемам?
— Нет.
— Может, наконец получится сфотографировать буйволов в цвете. Куда они ушли, как ты думаешь?
— Наверное, в Чулус. Узнаем, когда Уилли прилетит на «сессне».
— Представляешь, много веков назад вулкан набросал камней, и некоторые места сделались недоступными. Туда вообще невозможно добраться, с тех пор как человек начал ездить на колесах.
— Современному человеку без колес нельзя. Местные уже не согласны работать носильщиками, а вьючных животных убивает муха цеце. Если в Африке еще и остались девственные места, так это благодаря мухе и пустыням. Муха цеце — лучший друг животных. Убивает только пришлых, своих не трогает.
— Странно, правда? Мы так любим животных — и в то же время почти каждый день убиваем их.
— Ничем не хуже фермеров, что любят домашнюю птицу. На завтрак они едят яйца, а на обед курятину.
— Это разные вещи.
— Принцип тот же. Сейчас поднялась новая трава, и дичи стало столько, что про львов мы в ближайшее время не услышим. Какой резон таскать скот у масаи, когда вокруг столько дичи?
— У масаи тоже скота навалом.
— Это точно.
— Иногда я думаю: дураки мы, что охраняем их скот.
— Если в Африке не чувствуешь себя дураком, то ты и есть дурак, — изрек я с дурацкой напыщенностью, что, впрочем, было простительно: наступил тот час, когда в ночном небе проклевываются первые звезды, а разговор начинают отягчать помпезные обобщения.
— Может, пойдем спать? — предложил я.
— Пойдем. И забудем все плохое, как примерные котята. Заберемся под одеяло, будем слушать ночь.
И мы ушли в палатку, и любили друг друга без печали, и слушали голоса ночи. Когда костер угас, возле самой палатки прошла гиена. Я полулежал под москитной сеткой, прислонившись спиной к брезентовой стене, чтобы Мэри было удобно в кровати. Гиена несколько раз крикнула — голос был странный, уходящий вверх. Ей ответила подруга, и вместе они убежали через лагерь к периметру. Налетел ветер, отсвет костра сделался ярче, и Мэри шептала:
— Вот лежим, как котята, а вокруг африканская ночь, горит наш верный костер, дикие звери занимаются своими делами… Ты правда меня любишь?
— А как ты думаешь?
— Наверное, любишь.
— Наверное?
— Точно любишь.
Чуть погодя мы услышали кашель двух львов, вышедших на охоту, и гиены разом притихли. Потом далеко на севере, где страна геренуков переходит в каменистый лес, раздался львиный рык: тяжелый вибрирующий голос крупного зверя. Мэри прижалась ко мне, я обнял ее крепче.
— Слышишь: новый лев, — прошептала она.
— Про которого мы ничего не знаем. Если масаи начнут говорить о нем гадости, я не стану спешить с выводами.
— Мы о нем позаботимся, правда? Пусть он будет наш, как этот костер.
— Пусть лучше будет свой собственный.
Мэри быстро уснула. Я тоже уснул и чуть погодя проснулся от львиного рыка, но Мэри уже крепко спала, и ее дыхание было тихим.
Примечания
1 Мой левый фланг прикрыт высотой. Миттральезы расставлены стратегически верно. Позиция выгодная, буду держать (франц.)
2 Трахать (исп.)
| Предыдущая страница | Оглавление "Проблеск истины" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"