Проблеск истины. Глава семнадцатая
Утром Мвинди принес чай. Я поблагодарил его и сел с кружкой у останков костра, думая и вспоминая, а потом оделся и пошел искать Кейти.
День обещал быть тихим, идеальным для чтения и созерцания, однако на деле вышло иначе. У входа в столовую стоял Арап Майна. Он лихо отдал честь и сообщил:
— Бвана, у нас проблемы.
— Какого рода?
— Ничего серьезного.
Моя «приемная» находилась сразу за кухонными кострами под сенью больших деревьев, и сейчас там ожидали мзи из двух масайских маньятт. Они были не вождями (вождь — это продажный человек, принимающий деньги или медальки от англичан), а просто старейшинами своих деревень, разнесенных на пятнадцать миль друг от друга. В обеих деревнях побезобразничал лев. Я уселся на стул перед палаткой, опершись на трость мзи, и стал урчать с вдумчивым достоинством в ответ на их жалобы, понять которые мне помогали Мвинди и Арап Майна. Масайская душа потемки, однако эти двое производили впечатление серьезных людей, а их проблемы заслуживали внимания. У одного из них поперек плеча шли четыре глубокие борозды, будто нанесенные граблями, а у другого не было глаза и заросшую диким мясом глазницу пересекал тонкий шрам, спускаясь от линии волос до нижней челюсти.
Масаи обычно любят поговорить и поспорить, но эти двое были молчунами. Я заявил, обращаясь ко всем масаи, включая зрителей, которые стояли поодаль, что меры будут приняты. Говорить приходилось через Мвинди, он переводил мои слова Арапу Майне, а тот передавал клиентам. Я стоял, опираясь на трость мзи, в набалдашник которой был вколочен расплющенный серебряный шиллинг, и в нужных местах урчал на чистейшем масайском, напоминая при этом Марлен Дитрих, урчащую от любовной истомы либо от сопереживания, — звуки разные, но одинаково глубокие, с высокой нотой в конце.
Я пожал масаи руки, и Мвинди, обожавший сообщать дурные вести, сказал по-английски:
— Бвана, есть две женщины с вавами.
Вавой называют любое венерическое заболевание, а также фрамбезию, по поводу которой единого мнения не существует. Возбудителем ее является спирохета, как и у сифилиса, однако способ передачи пока неясен. Считается, что можно заразиться от чужой посуды, в общественных туалетах или через поцелуй. За всю практику я ни разу не сталкивался с подобным невезением.
Фрамбезию я к тому времени знал досконально, как родную сестру; иными словами, видел ее постоянно и принимал как должное.
Обе масаи были весьма красивы и наглядно иллюстрировали мою теорию, что в Африке чем женщина красивее, тем чаще у нее находят фрамбезию. Мсемби обожал мои медицинские упражнения и без напоминаний принес необходимые средства. Пораженные участки я сперва почистил, бросив результат в еще живое пепелище, а затем помазал генцианвиолетом для психологического эффекта. Генцианвиолет своим чудесным золотисто-лиловым цветом оказывает волшебный эффект на боевой дух пациента, воодушевляет врача и веселит зрителей. Пользуя им женщин, я обычно не забываю и о мужьях, в завершение процедуры ставя им на лоб фиолетовую точку.
В этот раз я решил перестраховаться и опрыскал пациенток сульфатизолом, стараясь не дышать, а потом щедро помазал ауреомицином. Пенициллин они приняли перорально и по чуть-чуть, в соответствии с моим методом. Обычно я выжидаю сутки после первого приема, и если улучшений нет, ввожу пенициллин в чудовищных количествах, сколько не жалко. Напоследок я извлек у себя из-под мышки порцию снаффа, разделил ее пополам и заложил каждой пациентке за ухо. Мсемби особенно любил эту часть. Спросив тазик горячей воды и брусок голубого мыла «Некко», я тщательно вымыл руки, так как здоровался с пациентками. Их ладони были нежны и прохладны. Если с масайкой здороваешься за руку, даже в присутствии мужа, она завладевает твоей рукой и не торопится ее отдавать. Может, это нечто этническое, а может, личное, связанное с моим статусом специалиста по фрамбезии. Я не мог спросить об этом Нгуи: нашего словаря было недостаточно, чтобы проработать тему. В благодарность за лекарские услуги масайка может презентовать тебе пару початков кукурузы, но это бывает нечасто.
Следующий пациент не вдохновил бы даже начинающего терапевта. Судя по зубам и гениталиям, он выглядел старше своих лет. Дыхание затруднено, температура под 40, язык покрыт белым налетом, в горле, если нажать на язык, видны белые ямки. Когда я слегка пощупал печень, его буквально скрючило. Жаловался он на боли в голове, животе и груди и уже много дней — он сам не помнил сколько — страдал запором. Будь он животным, я бы его пристрелил. Однако он был моим африканским братом, и я дал ему хлорохина на случай, если это малярия, несильного слабительного и аспирина, чтобы снять боль, а затем мы прокипятили большой шприц, уложили беднягу на живот и вкатили полтора миллиона единиц пенициллина в его дряблую черную задницу. Все понимали, что это напрасная трата пенициллина, но глупо экономить, когда банкротство неизбежно; к тому же мы недавно обрели новую религию и жалели всех, кому повезло меньше, и вообще, зачем пенициллин, если за последней чертой ждут Счастливые Охотничьи Угодья?..
Мвинди, в зеленом халате и зеленой шапочке наблюдавший за приемом и считавший нас неверными шалопаями из племени камба, объявил:
— Бвана, еще один масай с вавой.
— Веди.
Этот оказался симпатичным юным воином и держался гордо, хотя и стеснялся своего недуга. Случай был хрестоматийный: твердый шанкр, уже довольно застарелый. Ощупав его, я сложил в уме оставшийся пенициллин и напомнил себе, что мужчине паниковать не подобает и что самолет прилетит со дня на день. Мы принялись снова кипятить шприц, хотя парнишке в его состоянии уже нечего было бояться. Мсемби протер спиртом ягодицу — в этот раз плоскую и упругую, как и должно быть у мужчины. Я сделал укол и проследил, как стекает по коже маслянистая капелька, свидетельство моей криворукости и небрежного отношения к веществу, которое было для нас дороже гостии. Парнишка поднялся и взял копье. Через Мвинди и Арапа Майну я объяснил ему, когда надо прийти опять, и добавил, что визитов будет всего шесть, после чего ему следует обратиться в больницу с моей запиской. Рукопожатием мы не обменялись, потому что парень был моложе меня, однако на его лице играла улыбка и он гордился, что получил в задницу иглу.
К нам подошел Мтука. Происходящее его совершенно не касалось, однако ему было любопытно отправление медицинской практики, а главное, он надеялся, что кому-нибудь потребуется хирургическое вмешательство, ибо я делал операции, сверяясь по анатомическому справочнику, который Нгуи держал у меня перед носом. В справочнике были великолепные цветные картинки, как одиночные, так и двойные с разворотом, чтобы можно было видеть тело одновременно и спереди, и сзади. Операции любили все, но сегодня резать было некого, и Мтука приблизился — высокий, раскрепощенный, глухой, с эффектными шрамами, нанесенными давным — давно, чтобы произвести впечатление на девчонку, и предложил, одернув клетчатую рубашку, подарок Томми Шевлина:
— Квенда на Шамба.
— Квенда, — сказал я Нгуи. — Две винтовки. Ты, я и Мтука.
— Хапана халяль?
— Добро, позови Чаро.
— Мзури, — кивнул Нгуи. Добыть кусок доброго мяса и не забить его по правилам было бы оскорблением для стариков мусульман.
Кейти знал, что мы были плохишами, и все же относился к нам серьезно, с тех пор как я объяснил ему азы нашей новой религии, истоки которой были старше, чем вершина. При желании мы могли бы, наверное, перековать Чаро, хотя было жестоко лишать старика привычного конфессионального убежища, организованного гораздо грамотнее, чем наше. Прозелитизм, однако, был нам чужд, и мы довольствовались тем, что Чаро уважал нашу веру.
Мисс Мэри страстно ненавидела все, что ей было известно о новой религии (а известно ей было немного), да никто и не стремился ее обратить. Будь она одной из нас по праву рождения, никто бы не возражал, но шансов примкнуть к нам на избирательной основе у нее, боюсь, не было. Конечно, ее группа поддержки, состоявшая из молоденьких егерей во главе с великолепным красавчиком Чунго, выбрала бы ее куда угодно, хоть королевой рая, однако среди нас молоденьких егерей не наблюдалось, и хотя мы планировали отказаться от бичевания и смертной казни применительно к кому бы то ни было, кроме наших недругов, и намеревались подарить свободу всем невольникам, за исключением тех, кого сами взяли в рабство, а каннибализм запретить окончательно и бесповоротно, для тех, кто его не практикует, — мисс Мэри не набрала бы в нашем округе нужного числа голосов.
Мы въехали в Шамбу, и Нгуи сходил за Деббой. Она уселась на переднее сиденье, положив руку на мою кобуру. Мы укатили прочь; дети и старики махали нам вслед, а Дебба принимала их приветствия благосклонно, как главнокомандующий на параде. В то время она делала жизнь с вырезок из цветных еженедельников, какими я ее в изобилии снабжал; следствием этого было истинно королевское высокомерие, свидетелями которого мы были в галантерейной дуке, когда покупали отрезы на платья. Не знаю, кто именно служил Деббе образцом для подражания. Выбирать ей было из кого: год выдался урожайным на выгодно заснятую помпезность. Я пытался обучить ее особому изгибу запястья и волнообразному движению пальцев, которым, бывало, греческая принцесса Аспасия приветствовала меня через накуренный гвалт «Гарри бара» в Венеции. Увы, в Лойтокитоке еще не открыли «Гарри бара».
Итак, Дебба благосклонно принимала приветствия толпы, а я сидел рядом, держась с чопорной благожелательностью. Машина выехала на дорогу и побежала вверх по склону к тем местам, где я надеялся, ко всеобщему удовлетворению, добыть зверя крупного, жирного и сочного.
Мы охотились усердно: лежали до темноты на старом одеяле, надеясь, что какой-нибудь зверь выбредет на открытое место. Не выбрел ни один. Когда пришло время возвращаться, я застрелил газель Томпсона, чего нам было вполне достаточно. Мы с Деббой сидели на одеяле; я прицелился и положил ее палец на спусковой крючок поверх моего; сопровождая цель, я чувствовал легкое давление ее пальца; она приникла ко мне и старалась не дышать. Затем я скомандовал: «Пига!» — и ее палец напрягся одновременно с моим, точнее, на долю секунды позже, и газель, которая только что беззаботно паслась, подергивая хвостиком, повалилась, нелепо задрав к небу четыре ноги, и Чаро ринулся к ней в потертых шортах, синем пиджаке и старом тюрбане, чтобы перерезать горло.
— Пига мзури, — похвалил Нгуи.
Дебба повернулась к нему, попыталась выдержать королевскую мину — и расплакалась.
— Асанта сана, — сказала она сквозь слезы.
Она плакала, а мы сидели и ждали. Успокоилась она быстро, как ребенок. Чаро закончил дело, и к газели подъехал джип, вырулив из-за крутого холма. Мтука откинул задний борт, они с Чаро раскачали газель и забросили в кузов; их фигурки и большая машина казались игрушечными на таком расстоянии. Затем джип стал подниматься вверх по склону, увеличиваясь с каждой секундой. Мне хотелось замерить дистанцию выстрела, но это было баловство, настоящий мужчина должен поражать цель с любой дистанции, с поправкой на рельеф.
Дебба смотрела на зверя, как будто впервые в жизни увидела газель, и трогала пальчиком небольшое отверстие: пуля пробила обе лопатки. Я боялся, что она перемажется в крови. В кузове над полом были привинчены металлические полосы, чтобы под мясом циркулировал воздух; место было не самое чистое, несмотря на частые помывки.
Дебба оставила труп в покое и тихо сидела между мной и Мтукой; мы видели, что ей не по себе, но ничего не спрашивали, а она только крепче сжимала мою кобуру. Когда мы вернулись в Шамбу, она снова взяла королевский тон, однако мысли ее где-то блуждали. Нгуи разделал газель, бросил собакам требуху и легкие, затем вычистил желудок, сложил туда сердце, почки и печень и отдал мальчишке, наказав отнести Деббе. На порог вышел мой тесть, я ему кивнул. Он принял от мальчишки белый влажный мешок с красно-лиловым содержимым и скрылся в дверях своего дома — по-настоящему красивой постройки с конической крышей и красными стенами.
Я вышел из машины и помог выйти Деббе.
— Джамбо ту.
Она ничего не ответила и ушла домой.
Между тем стемнело, и когда мы добрались до лагеря, там уже горел костер, и рядом стоял мой стул, и был приготовлен столик с выпивкой. Мвинди уже согрел воду для ванны; я хорошенько вымылся и надел пижаму, противомоскитные сапоги и тяжелый халат. Кейти ждал меня у костра.
— Джамбо, бвана.
— Джамбо, мистер Кейти. Мы добыли небольшого томми. Чаро все сделал, как надо.
Он улыбнулся, и я понял, что мы снова друзья. Улыбка у него была замечательная, такой я ни у кого не встречал.
— Присядь, Кейти.
— Нет.
— Я тебе благодарен за вчерашнее. Ты был прав и сделал именно то, что следовало. Я уже давно объяснился с отцом, сделал нужные визиты и подарки. Понятно, что ты об этом не знал. Он никчемный человек.
— Я знаю. Шамбой управляют женщины.
— Если у девчонки будет от меня сын, я дам ему хорошее образование. Он сможет стать офицером, врачом или юристом. Если захочет стать охотником, возьму его к себе и воспитаю, как своего сына. Ты все понимаешь?
— Да, бвана.
— Если будет девочка, я позабочусь о ее приданом. Она сможет жить со мной как дочь. Понятно?
— Понятно. Лучше, наверное, останься с мать.
— Я все сделаю по закону камба. Но жениться на девчонке и забрать ее домой я не могу — из-за наших дурацких законов.
— Кто-нибудь из братьев может женись, — сказал Кейти.
— Я знаю.
Тема, таким образом, была закрыта, и мы опять стали друзьями.
— Хочу с тобой ночная охота, с копьем, ты и я.
— Я только учусь, — сказал я. — Ничего толком не понимаю, и без собаки трудно.
— Никто не знает ночь. Ни я, ни ты. Никто.
— Я хочу научиться.
— Научишься. Только надо осторожно.
— Конечно.
— Никто не знает ночь. Только если на дерево заберись или безопасное место сиди. Когда ночь, зверь хозяин.
Кейти был слишком деликатен, чтобы обсуждать со мной религиозные вопросы, но в его глазах светилась искушенная мудрость старика, побывавшего на вершине холма и видевшего все земные соблазны, и я напомнил себе, что мы не должны развращать Чаро. Мне было ясно, что наша берет и теперь я запросто могу пригласить Деббу и Вдову на официальный ужин с настоящим меню и гостевыми карточками. Чтобы закрепить успех, я надавил еще чуть-чуть:
— В нашей религии запретов практически нет.
— Да. Чаро рассказывай ваша религия.
— Хорошая религия. Небольшая, но очень древняя. — Да.
— Ну, спокойной ночи, — сказал я. — В лагере порядок?
— Порядок.
Я еще раз попрощался, а он еще раз поклонился, и я позавидовал Отцу: ведь Кейти был его человеком. А с другой стороны, думал я, у тебя тоже есть люди, и хотя Нгуи нельзя сравнить с Кейти по целому ряду параметров, однако он жестче и веселее, и вообще времена изменились.
Я лежал в темноте, слушая голоса ночи и пытаясь понять, о чем они говорят. Кейти был прав: никто не знает ночь. Я намеревался познакомиться с ней в одиночку, пешком. Делиться надо деньгами, а женщинами, например, не делятся; вот и ночь я ни с кем не собирался делить. Сон не шел, и снотворное принимать не хотелось: я еще не решил, выйду ли на охоту с восходом луны. Опыта обращения с копьем я не имел, поэтому идти одному не следовало; к тому же моим долгом и великим удовольствием было встретить мисс Мэри, когда она вернется в лагерь. Общаться с Деббой тоже было моим долгом и великим удовольствием, однако я знал, что до восхода луны она будет сладко спать, а потом, когда луна взойдет, нам всем предъявят счет за наши радости и печали. Я лежал в кровати, чувствуя бедром надежную твердость старого дробовика, и пистолет, мой лучший друг и строжайший судья моих рефлексов, удобно покоился между ног в инкрустированной кобуре, до блеска отполированной руками Деббы, и я был горд, что мисс Мэри вошла в мою жизнь и согласилась выйти за меня замуж, и счастлив, что меня любит мисс Дебба, королева Нгомы; с учреждением новой религии все стало проще и мы сами могли выбирать, что грешно, а что нет.
У Нгуи было пять жен — не вызывающий сомнений факт — и двадцать коров — факт, отнюдь не подтвержденный. У меня жена была всего одна, спасибо американскому закону, однако люди помнили мисс Паулину — она прожила в Африке довольно долго, и все восхищались ею, особенно Кейти и Мвинди, и считали ее моей темной индейской женой, тогда как мисс Мэри, по всеобщему убеждению, была женой светлой — и тоже индейской. Считалось, что мисс Паулина присматривает за шамбой в Америке, пока мисс Мэри живет со мной здесь, и я молчал о том, что Паулина умерла: не хотелось никого не огорчать. Не рассказывал я и о другой жене, которую разжаловал в бывшие и которую здесь бы наверняка не приняли. В целом же бытовало мнение, что если у Нгуи пять жен, то у меня их должно быть по крайней мере двенадцать, исходя из разницы в финансовом положении.
Одной из них, как полагали в лагере, была мисс Марлей Дитрих — ее знали по моей корреспонденции, по письмам с фотографиями, и были убеждены, что она работает управляющей на принадлежащей мне небольшой развлекательной шамбе под названием Лас-Вегас. Мисс Марлен считалась автором песни «Лили Марлен», а некоторые думали, что она и есть Лили Марлен. Мы еще на первом сафари любили слушать ее песню «Джонни» на стареньком патефоне с ручкой — «Голубая рапсодия» тогда только набирала популярность. Когда же мисс Марлен пела нам о шавках вокруг мокроты — так звучала на слух пацанов строка из песни «Снова влюбляюсь», — все просто сходили с ума. В те редкие минуты, когда меня одолевала грусть, Кейти, бывало, спрашивал: «Шавки вокруг мокрота?» — и мы крутили ручку патефона и с наслаждением слушали чувственный, грудной, слегка фальшивый голос моей очаровательной псевдожены.
Легенды, как известно, вырастают из сора, и цена им соответствующая. Тот факт, что одной из моих жен считалась Лили Марлен, нисколько не мешал становлению нашей религии. Я научил Деббу фразе vamonos а Las Vegas1, которую она полюбила почти так же, как no hay remedio. Саму мисс Марлен она при этом боялась до смерти, хотя над ее кроватью был наклеен плакат Марлен Дитрих в наряде, практически неотличимом от наряда Евы, а рядом красовались рекламные проспекты стиральных машин, утилизаторов пищевых отходов, двухдюймовых бифштексов и разнообразной ветчины, а также висели рисунки мамонта и четырехпалого коня, вырезанные из журнала «Лайф». Таковы были чудеса ее нового мира, но боялась она лишь одного: мисс Марлен.
Сон улетучился совершенно; я опасался, что не засну до утра. Мысли крутились вокруг Деббы, мисс Марлен, мисс Мэри и еще одной девчонки, которую я когда-то очень любил. Она была пышной американкой и обладала парой тех пневматических райских полусфер, что так ценимы простаками, не знающими толку в маленьких крепких грудках. Вдобавок у нее были стройные негритянские ножки и ангельский нрав, слегка подпорченный тягой к постоянному нытью. О ней хорошо было думать одинокими ночами, и сейчас, слушая африканскую темноту, я думал о нашей хижине в Ки-Уэст и об игорных притонах, куда мы с ней любили захаживать, и о холодных рассветах высоко в горах, где мы охотились — в те времена ее интересовала охота не только за деньгами. Мужчина никогда не бывает одинок, и пресловутый ночной час, когда на циферблате вечное три, на самом деле лучшее время суток, если ты не алкоголик и не боишься наступающего дня. Я знал, что такое страх, и в свое время испытал его предостаточно, но с годами он выродился в юношескую глупость сродни долгам, венерическим болезням и любви к сладостям. Страх — это детская дурная привычка, со всеми вытекающими последствиями: ему приятно предаваться, а еще приятнее его предвкушать; у взрослых, однако, нету времени на подобное баловство. Единственное, чего можно бояться, — это реальная и неминуемая угроза, игнорировать которую глупо, если ты в ответе за других; древняя рефлекторная реакция, поднимающая волосы дыбом; если ты ее утратил — значит, пора искать другую работу.
Я думал о мисс Мэри, которая вела себя очень отважно на протяжении девяноста шести долгих дней своей охоты вопреки малому росту, что лишал ее возможности видеть льва в высокой траве, вопреки недостатку опыта и неподходящему снаряжению; ее стальная воля каждое утро поднимала нас за час до рассвета, так что мы уже до тошноты ненавидели львов, особенно когда охотились в Магади, и даже престарелый Чаро, преданный мисс Мэри до гроба, говорил мне, устав от изнурительного марафона:
— Бвана, убей уже чертова льва, женщины не годятся для такой охоты.
Примечания
1 Айда в Лас-Вегас (исп.)
| Предыдущая страница | Оглавление "Проблеск истины" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"