Эрнест Хемингуэй. Смерть после полудня. Глава двадцатая
Умей я сделать из этого настоящую книжку, в ней нашлось бы место для всего. Прадо, смахивающий на солидный американский колледж, с дождевальными головками, орошающими лужайку ранним и ярким мадридским летним утром; голые холмы белесой глины на том берегу против Карабанчеля; многодневные путешествия на поезде в августе, когда ветер теребит опущенные жалюзи на солнечной стороне; мы катим сквозь метель из мякины, смахнутой с затвердевших глинобитных площадок для молотьбы; запах зерна; и мельницы, сложенные из камня. Там была бы перемена, которую чувствуешь кожей, оставляя за спиной зелень Альсасуа; был бы Бургос, медленно выплывающий из-за дальнего горизонта, и кусок сыра, уничтоженный тем же вечером в гостиничном номере; был бы паренек, на пробу везущий в Мадрид оплетенные кувшины вина; это была его первая поездка в столицу, и он от избытка чувств принялся всех угощать, а мы взяли да напились, включая парочку офицеров из Гражданской Гвардии, а я умудрился потерять общие билеты, и тогда эти же офицеры вывели нас через турникет на перроне (под видом арестантов, потому как билетов-то не было, а потом, усадив в такси, они взяли под козырек); была бы Хедли с бычьим ухом, завернутым в носовой платок; ухо жесткое и сухое, как корка, волосы все повылезли, а тот мужчина, который его отрезал, сейчас тоже облысел, зачесывает длинные пряди на затылок, а ведь тогда был щеголем. Красавец хоть куда.
Эта книжка объяснила бы, как все кругом меняется, когда ты на закате катишь на поезде с гор в Валенсию, держа на коленках петуха, которого твоя попутчица везет родной сестре; книжка показала бы деревянную арену в Альсире, где убитых лошадей стаскивают на поле, и ты вынужден пробираться мимо этих туш; а еще был бы уличный шум и гам в Мадриде после полуночи; июньская ярмарка, которая бурлит до утра; а после воскресных боев пешее возвращение домой или на пару с Рафаэлем в такси — «¿Que tal?». — «Malo, hombre, malo»1, с его характерным вздергиванием плеч, — или в компании с Роберто — ты ему «дон Роберто», он тебе «дон Эрнесто», — с таким вечно вежливым, таким обходительным, таким славным товарищем. И был бы дом, где жил Рафаэль (еще до того, как стало почетно слыть республиканцем), где на стене висела голова быка, заколотого шпагой Хитанильо, а на полу стоял исполинский кувшин для масла; дом, где всегда дарили подарки и удивительно вкусно кормили.
Хорошо бы в этой книге передать пороховую гарь, дым, вспышки и треск трака2 в зелени деревьев, а еще вкус оршада, ледяного оршада, и свежеумытые улицы под солнцем, и дыни, и запотевшие кувшины с пивом; аисты на крышах в Барко-де-Авила, и их кружение в небе; и арены цвета красной глины; и ночные пляски под флейты и барабан в свете лампочек на ветвях; и портрет Гарибальди, увитый листвой. Получись у меня такая книга, в ней была бы натянутая улыбка Лагартихо; когда-то она была настоящей; были бы матадоры-неудачники, плещущиеся с дешевыми потаскушками в Мансанаресе вдоль Пардского шоссе; «по деньгам и удовольствия», как говаривал Луис; игра в мяч на траве у реки, куда приехал женственный маркизик со своим боксером; где мы приготовили паэлью и пешком вернулись домой уже затемно, пока мимо нас проносились машины; и электрические фонари, просвечивающие сквозь зелень листвы; и роса, сбивающая пыль в прохладе ночи; сидр в Бомбилье, и дорога до Понтеведры из Сантьяго-де-Компостелы с ее крутыми виражами среди сосен и шелковиц, что растут вдоль трассы; и Альгабеньо, самый гнусный очковтиратель из них всех; и Маэра, надевающий боевой костюм в номере Квинтаны в присутствии священника, в тот самый год, когда все так много пили и никто никого не обижал. Да, был такой год, но для книжки этого мало.
Оживи все это заново; вечером с моста сыпани горсть кузнечиков для форели в Тамбре; вставь серьезную смуглую физиономию Феликса Морено в старом пансионе «Агвилар»; не забудь про Педро Монтеса, неуклюжего храбреца с отсутствующим взглядом, который для переодевания к бою сбегал из дому, потому что пообещал матери завязать с корридой, когда его брат Мариано погиб на арене мадридского Тетуана; и Литри, как крольчонок, с его нервным подмигиванием атакующему быку; у него были ужасно кривые ноги и невероятная храбрость; эти трое уже мертвы; и нигде не упоминается о пивной на тенистой стороне улицы под «Палас-отелем», где он сиживал с отцом, а сейчас там устроили ситроеновский салон; и ничего не сказано о том, как несли Педро Карреньо, мертвого, по улицам с факелами и наконец положили обнаженного на церковный алтарь.
В этой, книге ничего нет про Франсиско Гомеса «Альдеано», кто работал на сталеплавильном заводе в Огайо и вернулся на родину, чтобы стать матадором, а сейчас весь в шрамах и отметинах похуже любого, кроме Фрега, один глаз свернут набок так, что слезы текут по носу. Молчит книга и про Гавиру, вместе с быком рухнувшим замертво от точно такой же корнады, что прикончила Эль Эспартеро. Ничего не рассказывает и про Сарагосу, ночь на мосту с видом на Эбро, ни про того парашютиста, которого мы увидели на следующее утро, ни про Рафаэлевы сигары; ни про конкурс хоты3 в старом театре с красным плюшем и чудесные юные пары; ни про тот день в Барселоне, когда застрелили Noy de Sucre4, ничего этого здесь нет; и про Наварру нет; и про дурацкий город Леон; и про то, как валяешься с порванной мышцей в гостиничном номере на солнечной стороне улицы в Паленсии в знойный день; никто и понятия не имеет, что такое настоящая жара, пока сам там не побывает; или про ту дорогу от Рекены до Мадрида, где колеса проваливаются в пыль по самые оси; или что такое пятьдесят по Цельсию в тени в Арагоне, когда радиатор закипает через пятнадцать минут на гладком шоссе, хотя с машиной все в порядке, никакого нагара или поломок.
Была бы эта книга посолидней, в ней нашлось бы место для последнего вечера той ферии, когда Маэра подрался в Альфредо Давидом в кафе «Куц»; она показала бы и чистильщиков сапог. Господи боже, как их всех сюда запихнуть-то? а хорошеньких сеньорит, идущих мимо? а потаскух? а всех нас, какими мы тогда были? Памплона нынче изменилась; всю равнину аж до края нагорья настроили жилыми кварталами, так что теперь гор не видно. Снесли старый «Театро Гаджарре», испортили площадь, устроив широкий сквозной проезд к арене, а в старое время наверху в столовой сидел пьяненький чиквеловский дядя и глазел на танцы на площади; Чиквело один-одинешенек в своей комнате, его квадрилья либо в кабачке, либо шатается по городу. В свое время я об этом написал рассказик, называется «Маловато страсти», но вещица вышла не очень-то удачной, хотя там, где швыряются дохлыми кошками в поезд и когда потом стучат колеса, а Чиквело на своей полке, вновь один, «могу все сам», там более-менее получилось.
Если в ней есть Испания, то должен быть и долговязый парень, семь футов шесть дюймов [229 см], он рекламировал «Эль Эмпастре» перед их появлением в городе, и в ту мочь, на ферия де ганадо5, потаскухи не желали иметь никакого дела с ихним карликом; вполне полноразмерный мужчина, разве что ножки были всего лишь шесть дюймов [15 см], и он заявил: «У меня там ничуть не хуже других», а шлюха ему: «То-то и оно, что нет». Трудно поверить, какая в Испании пропасть карликов и уродцев, что таскаются за всеми ярмарками
По утрам мы завтракали, затем отправлялись в Аойс, чтобы искупаться в Ирати, вода прозрачная как свет, меняет температуру, пока ты тонешь все глубже и глубже, прохладно, холодно, студено, и тень от деревьев на песке, когда палит солнце, зрелая пшеница под ветром на том берегу, взбирается по склону на холм. В верховьях лощины, где река вытекает меж двух утесов, стоял старый замок, и мы лежали голые на дерне под солнцем, а затем в тени. Вино в Аойсе оказалось так себе, так что потом мы стали привозить свое, та же история с ветчиной, поэтому в следующий раз мы захватили целую корзинку еды от Квинтаны. Квинтана, лучший афисьонадо и самый верный друг в Испании, да еще с отличной гостиницей, свободного номера не найти. ¿Que tal, Juanita? ¿Que tal, hombre, que tal?6
И если это Испания, отчего бы в книжке не вывести кавалерию, форсирующую реку вброд, а кони все пятнистые от солнца в кронах; и отчего бы не заставить маршировать солдатиков по бело-глинистому плацу напротив пулеметного училища, такие маленькие фигурки, так далеко; а из окна Квинтаниллы видны горы. Или рассказать о том, как просыпаешься утром, улицы по-воскресному пустые, только орет кто-то вдалеке, а затем начинается пальба. Такие вещи случаются не раз, если живешь достаточно долго и не сидишь на месте.
А если умеешь держаться в седле и если не подводит память, ты еще сможешь прокатиться верхом по лесу над Ирати, где деревья как в детских книжках со сказками. Сейчас их вырубают. Бревна сплавляют по реке, отчего рыба передохла, а в Галисии ее глушат взрывами и травят; результат тот же самый; так что в конце концов здесь как дома, если не считать желтого дрока на горных лугах и мелкого дождичка. Со стороны моря, через хребты, наползают тучи, но когда ветер южный, вся Наварра золотится пшеницей, хотя она не растет на равнинах, а только на склонах холмов; ее рассекают обсаженные деревьями дороги, пятнают многочисленные деревни с колокольнями, двориками для игры в мяч, с запахом овечьего помета и площадями, где стоят лошади.
Если б только я мог изобразить желтое пламя свечей на солнце; которое сияет на свежесмазанных штыках и желтых портупеях из патентованной кожи тех, кто охраняет святые дары; или охотится парами в зарослях карликового дуба на горных склонах за угодившими в ловушку при Деве (и что за длинная, горькая дорога выпала от парижской «Ротонды» для того лишь, чтобы тебя удавили в продутой сквозняками комнате под присмотром священника по приказу государства, и это после оправдательного приговора, но бургосский капитан-генерал его отменил); и в том же городе, где Лойола получил свою .рану, что заставила его задуматься, изобразить храбрейшего из тех, кого предали в тот год, а он взял и нырнул с балкона на брусчатку двора, головой вперед, потому что поклялся, что его не убьют (мать пыталась взять с него слово, что он не покончит с собой, потому что больше всего беспокоилась за его бессмертную душу, но он прыгнул ловко и мощно со связанными за спиной руками, пока конвойные читали молитву); если б только я смог его изобразить; изобразить епископа; изобразить Кандидо Тиебаса и Торона; изобразить, как тучи быстро заливают тенью пшеницу и маленьких, опасливо ступающих лошадей; запах оливкового масла; ощущение выделанной кожи в руках; крестьянские сандалии с подошвой из плетеной пеньки; связки чеснока; глиняные горшки; переметные сумы через плечо; винные бурдюки; вилы из натурального дерева (зубья были ветками); запахи раннего утра; зябкие ночи в горах и длинные жаркие дни лета, с вечными деревьями и тенями под кроной: вот тогда бы получился кусочек Наварры. Но в этой книжке этого нет.
А ведь надо бы вывести еще Асторгу, Луго, Оренсе, Сорию, Таррагону и Калатаюд, каштановые рощи на высоких холмах, зеленый простор и реки, красную пыль, узкие полосы тени между высохшими руслами и холмами пропекшейся белой глины; прохладу прогулок под мальмами в старом городе на утесе над морем, прохладу вечернего бриза; комаров по ночам, но по утрам вода чиста, а песок бел; а еще посиделки в дремотных сумерках у Миро, виноградники аж за горизонт, прочерчены шпалерами кустарниковых изгородей и дорогой; железнодорожное полотно, и море с галечным пляжем, и высокие стебли папируса. А еще там были глиняные бочки для вина разных урожаев, уложенные в погребе рядами двенадцать футов высотой [Около 4 метров]; будка на крыше дома, чтобы забираться туда по вечерам и разглядывать виноградники, деревни и горы, и слушать и слышать, до чего кругом тихо. Перед сараем женщина держала в руке утку, которой только что перерезала горло, и ласково ее гладила, а рядом стояла маленькая девочка, подставляя чашку собрать кровь для соуса. Утка выглядела очень довольной, и когда ее опустили на землю (вся кровь в чашке), она сделала пару ковыляющих шажков и обнаружила, что уже мертва. Мы ее потом съели, нафаршированную и зажаренную, и многие другие блюда тоже, с вином нынешнего и прошлого урожаев, и того особо удачного сбора, что выпал четырьмя годами раньше, и вино прочих лет, так что я сбился со счета, а длиннорукий мухогон с заводным механизмом все крутился и крутился под нашу болтовню на французском. Хотя все понимали по-испански лучше.
Таков был Montroig, произносится «Монтройч», одно из многочисленных мест в Испании, где есть к тому же улицы Сантьяго под дождем; и вид города в ладони холмов, когда спускаешься домой; и все эти телеги, которые катятся, нагруженные донельзя, по гладкому камню вдоль тракта на Грао, тоже должны быть в этой книге, как и временная деревянная арена в Нойя, пахнущая свежераспиленной древесиной; Чиквито с его девичьей мордашкой, великий артист, «fino, muy fino, pero frío»7. Валенсия II с его неудачно заштопанным глазом, так что веко осталось вывернутым, и он уже не мог вести себя дерзко. И тот мальчишка, который вообще промахнулся по быку в момент закалывания, и второй раз тоже промазал. Если не засыпать на поздних представлениях, там можно было увидеть много чего забавного.
В Мадриде один комический тореро, дважды получивший на орехи от Родалито, пырнул того ножом, вдруг решив, что ему опять грозит взбучка. Агуэро усаживал всю семью за свой стол; один копия другого, только возраст разный. Сам он напоминал бейсболиста или футбольного куотербека, а вовсе не матадора. Каганчо питался в номере, брал еду руками, потому что не пользовался вилкой. Не смог этому научиться, так что когда завелись денежки, он уже не ел на публике. Ортега помолвился с «Мисс Испания», вот уж действительно Красавица и Чудовище; ну а кто у нас был самым остроумным? «Деспердисиос» из «Ла гасета дель норте»; остроумнее я не читал.
А наверху, в апартаментах Сидни, целый день проходной двор: одни заявляются в поисках работы, когда он сам будет выступать, другие одолжиться деньгами, третьи за старой кружевной сорочкой или костюмом; все до единого тореро, все хорошо известные в том или ином месте в обеденный час; все отменно вежливые, поголовно неудачники; мулеты свернуты и убраны в стопку; плащи все сложены; шпаги в футляре тисненой кожи; все в шкафу; черенки мулет в нижнем ящике, костюмы в дорожном сундуке, ткань в чехлах, чтобы уберечь золото вышивки; мое виски в глиняной баклаге; «Мерседес, подай-ка стаканы»; а та: «Он всю ночь мучился лихорадкой и лишь с час назад вышел из дому». А вот и он. «Ну как самочувствие?» — «Отлично». — «А она говорит, у тебя лихорадка». — «Ерунда, сейчас все отлично. А что, доктор, отчего бы нам не перекусить здесь? Она может сбегать в лавочку и приготовить салат». Мерседес, ах Мерседес...
Потом можно было прогуляться по городу до кафе, где, как уверяют, человек проходит свои университеты, выясняя, кто кому должен, и кто что из кого выцыганил, и почему вон гот заявил вон тому «поцелуй меня в это самое», и кто кому настрогал детей, и кто на ком женился, да после каких событий, и сколько ушло времени на то-се-пятое-десятое, и что сказал врач. И кто места себе не мог найти от радости, когда выяснилось, что с быками припозднились, их доставят прямо в день боя, стало быть, ноги-то у них будут еще слабоваты; сделаю парочку пассов — ¡pum!8 — и дело в шляпе, сказал он, но потом вдруг зарядили дожди, и бой отложили на неделю, и вот тогда-то он получил свое. И кто ни за что не станет драться с кем, и когда, и отчего; а что до нее, то разве она?.. ну конечно, а ты, дурачок, и не знал? разумеется, именно так и никак иначе, она их с потрохами глотает; и прочие ценнейшие сведения, которые почерпываешь в кафе. В кафе, где парни всегда правы; в кафе, где каждый храбрец; в кафе, где тарелки горками, а выпивку подсчитывают карандашом на мраморных столешницах, заплеванных лузгой от креветок невесть какого года вылова, и где всякий отлично себя чувствует, потому что ни у кого нет столь явного успеха, и где к восьми часам у всех и каждого жизнь удалась, если только кто-то другой заплатит за него по счету.
Что еще должна содержать в себе книга о стране, которую так любишь? Рафаэль говорит, что все сильно изменилось и что он в Памплону больше ни ногой. Я нахожу, что «Ла либертад» сильно смахивает на французскую «Ле тан». Это уже не та газета, где достаточно было тиснуть объявление, и ты мог быть уверен, что его увидит последний мазурик; нынче в почете республиканцы, и Памплона уже другая, конечно, хоть и не в той степени, как мы, постаревшие. Я обнаружил, что если хлопнуть стаканчик, он совершенно тот же, каким был всегда. Я знаю, что сейчас времена меняются, но мне все равно. Для меня они всегда менялись. Да пусть все меняется. К тому моменту, когда все чересчур поменяется, мы уже уйдем, и если после нас не будет потопа, летом на севере вновь прольются дожди, и соколы будут гнездиться на соборе в Сантьяго и в Ла-Гранха, где мы практиковались с плащом на длинных, усыпанных гравием дорожках между тенями, и какая разница, работают ли фонтаны. Мы уже никогда не вернемся затемно из Толедо, не смоем «Фундадором» пыль из глоток, больше не будет таких июльских ночей, как той неделей в Мадриде. На наших глазах это ушло, и мы вновь увидим, как оно все уходит. Главное остаться самому, сделать свою работу, увидеть, услышать, узнать и понять; и записать, если сумел в чем-то разобраться; но не раньше; но и, черт возьми, не чересчур поздно. Пусть те, кому хочется, спасают мир, лишь бы сам ты сумел увидеть его ясно и во всей полноте. Тогда любая часть, какую ты изобразишь, отразит собой целое, если только не искажена. Работать надо, вот что, и учиться это делать. Нет. Это еще не книга, но все же имелись вещи для разговора. Кое-какие дельные вещи, о которых надо было рассказать.
Примечания
1 «Как дела?» — «Плохо, дружище, плохо». (исп.)
2 Гирлянды из мелких петард для фейерверка.
3 Хáта — испанский народный танец с кастаньетами, обычно под гитару и один голос.
4 Вернее, Noi del Sucre, «Сахарок», прозвище анархо-синдикалиста Сальвадора Сегу и (1886 — 1923), который любил пить кофе с сахаром вприкуску.
5 Скотоводческая ярмарка (исп.)
6 Как дела, Хуанито?» — «Как дела, дружище, как дела?» (исп.)
7 «Изысканный, очень изысканный, но холодный» (исп.)
8 Ба-бах! (исп.)
| Предыдущая страница | Оглавление "Смерть после полудня" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"