Прощай, оружие! Глава тридцать четвертая.
В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу. Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство, что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели какие-то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.
На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из вагона со своим чемоданом, – это был чемодан Сима, очень легкий, потому что в нем не было ничего, кроме двух сорочек, – и постоял на перроне под дождем, пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает ли он, какие отели еще открыты. «Гранд-отель» был открыт, и «Дез’иль-Борроме», и несколько маленьких отелей, которые не закрывались круглый год. Я пошел под дождем к «Дез’иль-Борроме», с чемоданом в руке. Я увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу с зонтиком и был очень вежлив.
Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень красиво. Я сказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная кровать, letto matrimoniale1, с атласным одеялом. Это был очень шикарный отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на вкус.
– Что вы здесь делаете, in borghese?2 – спросил бармен, смешивая мне второй мартини.
– Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.
– Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.
– Как ваша рыбная ловля?
– Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто попадаются великолепные форели.
– Вы получили табак, который я вам послал?
– Да. А вы не получили моей открытки?
Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его где-нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.
– Я вам достану где-нибудь, – сказал я. – Скажите, вы не встречали в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.
– У нас в отеле таких нет.
– Они сестры из военного госпиталя.
– Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они остановились.
– Одна из них – моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.
– А другая – моя жена.
– Я не шучу.
– Простите за глупую шутку, – сказал он. – Я не понял.
Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец бармен вернулся.
– Они в маленьком отеле возле вокзала, – сказал он.
– А что, сандвичи у вас есть?
– Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
– У вас совсем пусто?
– Ну, кое-кто есть, конечно.
Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом, сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал мне какой-то вопрос.
– Не надо говорить о войне, – сказал я.
Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было. Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
– Господи! – сказала она.
– Здравствуйте! – сказал я.
– Как, это вы? – сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я сел за их стол.
– Вот так история! – сказала Фергюсон. – Что вы тут делаете? Вы обедали?
– Нет.
Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
– По какому это вы случаю в муфти? – спросила Фергюсон.3
– Я попал в Кабинет.
– Вы попали в какую-нибудь скверную историю.
– Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
– Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
– Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
– Я его терпеть не могу, – сказала Фергюсон. – Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
– Зато шотландцы – нравственный народ, – сказала Кэтрин.
– Я вовсе не об этом говорю. Я говорю о его итальянском коварстве.
– Разве я коварный, Ферджи?
– Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
– Я уже снял итальянский мундир.
– Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
– Мы оба намерены улизнуть, – сказала она.
– Вы друг друга стоите, – сказала Ферджи. – Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
– Не надо, Ферджи, – сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. – Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
– Уберите руку, – сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. – Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
– Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – Только это все ужасно.
– Ну, ну, Ферджи, – утешала ее Кэтрин. – Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
– Я не плачу, – всхлипывала Фергюсон. – Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу, – сказала она. – Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. – Ее нос и глаза покраснели от слез.
Кэтрин улыбнулась мне.
– Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
– Вы неблагоразумны, Ферджи.
– Я сама знаю, – всхлипывала Ферджи. – Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
– Мы и так счастливы, – сказала Кэтрин. – Вы моя хорошая Ферджи.
Фергюсон снова заплакала.
– Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
– Нет, – сказал я. Кэтрин смеялась.
– Ничего нет смешного, – сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
– Мы поженимся, Ферджи, – сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
– Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
– Мы были очень заняты.
– Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
– Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
– Да, – сказала Кэтрин. – Если он захочет.
– А как же я?
– Вы боитесь остаться здесь одна?
– Да, боюсь.
– Тогда я останусь с вами.
– Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
– Вот только пообедаем.
– Нет, уходите сейчас же.
– Ферджи, будьте благоразумны.
– Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
Уходите оба.
– Ну, пойдем, – сказал я. Мне надоела Ферджи.
– Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! – она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
– Мы останемся до конца обеда, – сказала Кэтрин. – И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
– Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. – Она вытерла глаза. – Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
* * *
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, – все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это – худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
* * *
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
– Ты уже встал, милый? – сказала она. – Какой чудесный день!
– Как ты себя чувствуешь?
– Чудесно. Как хорошо было ночью.
– Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
– А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
– Нет, – сказал я. – Теперь я не хочу.
– Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
– Я не хочу читать об этом.
– Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
– Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
– А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
– Меня, вероятно, расстреляют.
– Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
– Я уже об этом подумывал.
– Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
– Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
– А это не было опасно?
– Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
– Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
– Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
– Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
– Буду стрелять.
– Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
– Куда нам ехать?
– Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
– В том конце озера – Швейцария, можно поехать туда.
– Вот и чудесно.
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
– Если б не нужно было всегда жить преступником, – сказал я.
– Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
– Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
– Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
Я засмеялся.
– Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.
* * *
Немного погодя Кэтрин сказала:
– Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
– Нет, – сказал я. – Когда я с тобой, – нет.
– Ты очень глупый мальчишка, – сказала она. – Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
– Великолепно.
– Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
– Едем сейчас же.
– Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
– Давай не будем ни о чем думать.
– Давай.
Примечания
1 супружеское ложе (ит.)
2 в штатском (ит.)
3 Муфти – домашнее платье, которое носят должностные лица вне службы (ост.-инд.)
| Предыдущая страница | Оглавление "Прощай оружие" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"