Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1954-58)

Гавана, 1954 — 1955

28 октября было объявлено решение Шведской академии о присуждении Нобелевской премии: "За блестящие достижения в области стиля современной прозы, проявившиеся совсем недавно в "Старике и море"... Ранние работы Хемингуэя были полны жестокости, грубости, цинизма, что не отвечает требованиям Нобелевской премии: разработке идеальных тенденций. Но, с другой стороны, его книги полны героизма, иго является основой его бесстрашие, мужской любви к опасностям и приключениям, восхищения перед каждым, кто мужественно сражается в этом мире".

Эрнест оправдывал свое отсутствие на церемонии в Стокгольме последствиями авиакатастрофы, но, даже если бы он был здоров, я сильно сомневаюсь, что он бы поехал. Эрнест всего несколько раз в жизни бывал на официальных церемониях из-за своей невероятной застенчивости и страстной ненависти к смокингам.

— Носить нижнее белье, — сказал он мне однажды, это формальность, к которой я вряд ли когда-нибудь привыкну. — И, насколько я знаю, никогда не носил.

Однако он послал текст речи, произносимой при получении Нобелевской премии, которую зачитал на церемонии в Стокгольме посол США Джон М. Кэбот:

"Члены Шведской академии, дамы и господа!

Не будучи мастером произносить речи, не искушенный в риторике и ораторском искусстве, я хочу поблагодарить за эту премию тех, кто распоряжается щедрым даром Альфреда Нобеля.

Всякий писатель, знающий, какие великие писатели в прошлом этой премии не получили, принимает ее с чувством смирения. Перечислять этих великих нет нужды — каждых из присутствующих здесь может составить собственный список, сообразуясь со своими знаниями и своей совестью.

Я не считаю возможным просить посла моей родины прочитать речь, в которой писатель высказал бы все, что есть у него на сердце. В том, что человек пишет, могут оказаться мысли, ускользающие при первом восприятии, и бывает, что писатель от этого выигрывает, но рано или поздно мысли эти проступают совершенно отчетливо, и от них-то, а также от степени таланта, которым писатель наделен, зависит, пребудет ли его имя в веках или оно будет забыто.

Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве. Писательские организации могут скрасить его одиночество, но едва ли повышают качество его работы. Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идет во вред его творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело — изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой.

Для настоящего писателя каждая книга должна быть началом, новой попыткой достигнуть чего-то недостижимого. Он должен всегда стремиться к тому, чего еще никто не совершил или что другие до него стремились совершить, но не сумели. Тогда, если очень повезет, он может добиться успеха.

Как просто было бы создавать литературу, если бы для этого требовалось бы всего лишь писать по-новому о том, о чем уже писали, и писали хорошо. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель вынужден уходить столь далеко, за пределы доступного ему, туда, где никто не может ему помочь.

Ну вот, я уже наговорил слишком много. Все, что писатель имеет сказать людям, он должен писать, а не говорить. Еще раз благодарю".

Ки-Уэст, 1955

Утром 3 июля я прилетел в Майами, где успел на маленький самолет, вылетавший днем в Ки-Уэст, а потом взял такси до улицы Оливиа 414 — адрес, который дал мне Эрнест.

Когда такси остановилось, я был уверен, что шофер привез меня не туда. Это была улица грязных, низких домишек, с полуразвалившимися изгородями вдоль тротуаров, за которыми виднелись дворы, заросшие высокими сорняками. Когда Эрнест купил этот участок в 30-е годы, места по соседству были заселены мало, а те несколько домов, которые стояли поблизости, были под стать его собственному. (Фактически у Эрнеста было два дома, большой главный дом и маленький, более современный домик, выстроенный около бассейна.) Но годы были неблагосклонны к соседним домам, теперь перенаселенным и обветшалым, и имение Хемингуэя оказалось оазисом среда запустения. Эрнест не жил здесь с 1940 года, когда развелся с Полиной. После раздела имущества дом стал ее собственностью, и она продолжала жить здесь с их детьми вплоть до своей недавней смерти, тогда имение перешло детям. Но дети не захотели ни жить здесь, ни ухаживать за домом. Так что имение перешло Эрнесту, который старался сохранить для детей доходы с него и занимался связанными с этим вопросами. Домик возле бассейна не был в это время сдан, и Эрнест, помимо того, что он страстно хотел вырваться из Финки Вихии, приехал, чтобы разобраться с денежными проблемами и найти хорошего агента по недвижимости, который бы помог сдать здешний дом.

У меня был адрес этого домика возле бассейна, и, когда я постучал, никто не отозвался. Я внес чемодан и стал звать хозяев, но вокруг никого не было видно.

Это был двухэтажный дом. Первый этаж состоял из кухни, через которую я вошел, маленькой спальни с одной кроватью и большой, с высоким потолком гостиной, обставленной со вкусом и фантазией. Битком набитые книжные шкафы высились от пола до потолка. Пол был красиво отделан плиткой, комната выходила на очаровательную террасу, возле которой был бассейн, окруженный зелеными, цветущими экзотическими цветами, тропическими растениями и деревьями. К стене дома примыкала металлическая винтовая лестница — единственный вход на второй этаж, где, как я полагал, находилась спальня хозяина.

Была вторая половина дня, стояла сильная жара, но в гостиной с закрытыми ставнями, плиточным полом, плетеной мебелью и прохладной аллеей перед окнами было очень приятно. Я догадался, что у Эрнеста и Мэри сейчас сиеста. Около шести часов я услышал шаги, спускающиеся по спиральной лестнице, и мгновение спустя Эрнест в плавках вошел в комнату.

Он несколько располнел, особенно в талии. Волосы и седая борода поредели. На его лице виднелись следы шелушения, которые всегда беспокоили его. Достаточно было небольшого раздражения, чтоб кожа начала шелушиться, как от солнечного ожога. Это было одной из причин, по которой он много лет назад отпустил бороду — чтобы прикрыть свою кожу и не раздражать ее бритьем. Эрнест всегда называл это раком кожи, но это был его собственный диагноз, а не медицинское заключение.

Он выглядел постаревшим. На его лице появились морщины, которых я не видел раньше, особенно вертикальные — между глаз. Раньше он ходил легко, наступая на пальцы ног, теперь же наступал на всю стопу, тщательно оберегая правую ногу.

Эрнест устроил меня в маленькой спальне, а потом мы вместе пошли купаться в очень теплой, соленой коричневой воде, производившей впечатление серной ванны. Эрнест входил в бассейн осторожно, несколько раз останавливаясь на ступеньках, чтобы побрызгать на себя водой. Он плыл брассом, очень медленно, держа голову над водой, без особых усилий двигая ногами и вяло раздвигая воду руками. Когда он доплывал до края бассейна, он останавливался и отдыхал по несколько минут. Через некоторое время Мэри спустилась и присоединилась к нам.

После, переодевшись в сухое, мы пили коктейли на террасе, и Эрнест стал жаловаться, что в часы сиесты им овладевает какая-то вялость. <...>

Сарагоса, 1956

Я собирался пожить в Риме и именно там получил известие от Хемингуэя, который как раз приехал тогда в Париж. Он собирался ехать в Мадрид на "ланчии", большей, чем предыдущая, на которой мы ехали из Италии. Он хотел знать, не захочу ли я присоединиться к нему, чтобы вместе с ним отправиться на ферию в Сарагосе, где выступал молодой матадор Антонио Ордоньес, который так поразил Эрнеста в 1954 году.

Мы встретились в "Гранд Отеле" в Сарагосе за день до начала ферии.

Сарагоса находится на севере Испании, в 323 километрах севернее Мадрида. Это малопривлекательный перенаселенный индустриальный город, с самым, пожалуй, неприхотливым во всем христианском мире храмом — это выщербленное, квадратное, похожее на крепость сооружение, озаряемое по ночам опоясывающей его неоновой отделкой, а изнутри напоминающее зал ожидания на сверхурбанизированном вокзале в Чикаго. "Гранд Отель", лучшая гостиница в городе, вероятно, была создана тем же гением архитектуры.

Я сидел в холле, когда вошел Эрнест. Казалось, за те несколько месяцев, что я его не видел, он обрел прежнюю бодрость, хотя лицо его и было изборождено глубокими морщинами. Он улыбнулся мне и, когда пошел мне навстречу, я заметил, что он опять, как когда-то, ступает на носки ног. Мы отправились в бар выпить, и он рассказывал о своем путешествии из Парижа.

— Мы остановились в Логроньо и посмотрели два боя. Антонио был великолепен, Жирон очень хорош, а мексиканец по имени Хоселито Уэрта совершил самый потрясающий по зрелищности и разнообразию и самый чистый фею, какой я когда-либо видел. Они с Жироном посвятили своих быков нам и выложили их рядком. Уэрта отрезал оба уха, хвост и ногу на шумной площади, где у них обычно происходят бои быков. Антонио хочет посвятить мне лучшего быка, которого победит здесь, в Сарагосе, и действительно так сделает. Мы много времени проводили вместе, он чудесный, неиспорченный парень. Боже, как он умеет сражаться с быком! У него есть три качества, чтобы стать великим матадором: отвага, огромное мастерство и изящество в присутствии смерти.

Мне было радостно снова слышать энтузиазм в его голосе — подавленность, владевшая им в Ки-Уэст, прошла — и видеть, как он ждет предстоящей ферии, с таким же предвкушением, как ждал всю свою жизнь новых событий.

Я надеялся, что та первая ночь, когда Эрнест досиделся до закрытия бара, будет исключением, но этого не случилось. Он напивался каждую ночь шотландским виски или красным вином и был совсем плох, когда соглашался, наконец, идти к себе в номер. Он не обращал внимания на то, что всегда привлекало его: юные пары, веселые девушки, дешевые кафе, фейерверк, уличный карнавал, — предпочитая часами сидеть, как прикованный, в окружении одного или нескольких слушателей, почти не обращая по-настоящему внимания, кто они, и разговаривал сначала связно, но, по мере того как алкоголь действовал на его сознание, он начинал повторяться, его речь становилась невнятной и бестолковой.

Всю жизнь по утрам он бывал полон энергии, теперь же тихо за чаем с газетой пробуждался к жизни. Эрнест смеялся над собой, когда я заходил к нему.

— Я слегка притомился, — говорил он. — Прошлой ночью сражался пять раундов с бесом по имени Бутылка и в конце концов уложил его.

Выпитая с утра текила или водка частично восстанавливала его силы ко времени ленча, обильного, как это ему нравилось, и он опять был в форме к началу боя быков. И в каком бы состоянии он ни находился — в хорошем или в плохом, — он получал огромное удовольствие от боя быков.

— Однажды я сказал Скотту, — говорил он, — что я представлю себе тот свет в виде арены для боя быков, где у меня два постоянных места у барьера, а рядом протекает ручей с форелями, в котором мне и моим друзьям можно ловить рыбу. Я и сейчас вижу тот свет таким. <...>

Отель "Филипп II" расположен на холмах Эскуриала, с него открывается золотая панорама, простирающаяся до самого Мадрида: золотые пшеничные поля, золотые осенние деревья и обветренные крыши, позолоченные испанским золотом. Для Эрнеста "Филипп II" стал крепостью, где он был "надежно защищен". Гойя был архитектором, Веласкес — садовником здешних пейзажей. Вы стояли на балконе своего номера и вдыхали всей грудью горный воздух, чистый и пронзительно холодный, как вода в стремительном ручье, внизу простирается долина, издалека доносится пение рабочих, обтесывающих камни для строительства домов, орлы, соколы, любопытные аисты снуют то вверх, то вниз, их широкие крылья плавно и устойчиво парят в воздухе. Есть старая испанская поговорка: "Ветер с Эскуриала не задует свечу, но может убить человека".

Эрнест присоединился ко мне на балконе и прислушивался теперь к грохоту падающих вдали камней. Много ниже нас, в маленьком городке Эскуриале, в школе кончились занятия, и детские крики поднимались к нам, легкие, как древесный дым.

— Вы могли бы приобрести здесь дом на средства, полученные от акций электрической компании в Уэстпорте, — сказал Эрнест.

Тут он вскинул руку, словно прицелившись из ружья, и повел ею вслед за кружившим над нами ястребом.

— Я всегда отлично здесь себя чувствую. Словно попал на небеса при самых благоприятных обстоятельствах. В таких условиях невозможно волноваться о чем-либо. И чувствуешь себя в безопасности из-за здешней поговорки: "Человек с бородой никогда не умрет с голода".

Первые дни в "Филиппе II" Эрнест был деятелен и полон жизни, хотя все так же много пил по вечерам. Большая часть его деятельности сосредоточивалась на подготовке сафари с Антонио, для чего требовалось послать множество телеграмм в Эберкромби и в Кению.

В один из дней по заказу Эрнеста отель организовал для нас пикник, и мы забрались высоко в горы Эскуриала, в те места, где разворачивалось действие романа "По ком звонит колокол". Эрнест показал мне холодный горный ручей, где Пилар мыла ноги, пещеру, где обитал отряд Пабло, мост, теперь вновь отстроенный, ставший центром повествования. Мост был выше и шире, и выглядел более неприступным, чем я себе представлял. Мы прошли по нему, и Эрнест показывал, где на самом деле происходили описанные им события. На одном конце моста был маленький каменный домик, разрушенный артиллерийским огнем республиканцев.

Мы устроили пикник у ручья Пилар, окруженного, великолепными соснами, а потом поехали к расположенному неподалеку древнему городу Сеговия, также описанному в "По ком звонит колокол". Достопримечательность этого города — внушающий благоговение римский акведук, безупречно отремонтированный, возвышающийся над городом, замощенным древними булыжниками.

Эрнест купил у старого знакомого охотника четырех куропаток и лотерейные билеты у слепого, пытавшегося всучить их служителям в "Филиппе II". Эрнест всегда был очень внимателен к тем, кто обслуживал его в отеле. В "Филиппе II" был мальчик-рассыльный, который мечтал стать матадором, и Эрнест уже купил ему двух двухлетних быков, чтобы тот мог тренироваться с ними.

Кухня в "Филиппе II" была самая заурядная, так что мы часто обедали в Мадриде, который находился в 32 минутах пути от нас. Мы обычно ели в "Эль Каллехоне", в шумном, темноватом, размером с пульмановский вагон, ресторане без окон, где была неважная атмосфера, зато отличная кухня.

Эрнест пробовал то, что было на наших тарелках, но сам строго соблюдал диету, исключавшую пиво, крахмал, мясо, он разрешал себе рыбу, салаты, овощи и телячьи потроха, как и виски, без ограничений. Я так никогда и не мог понять, сам он придумал эту диету или она была назначена врачом. <...>

Эрнест любил Прадо. Он входил в него как в собор. Великое искусство всегда занимало огромное место в его жизни. Эрнест говорил, например, что научился описывать ландшафт, изучая пейзажи Сезанна, Моне и Гогена в Люксембургском музее. В Прадо находятся те картины, которые Эрнест любил больше всего.

Тогда Эрнест приходил в музей не посмотреть экспозицию вообще, а только какие-то конкретные картины. Иногда отправлялся только для того, чтобы посмотреть одну картину и сразу уйти. Он мог пройти через всю комнату Тициана, не глянув ни на одну картину, кроме той, единственной, которую хотел увидеть, и потом стоял около этой картины, растворяясь в ней, столько, сколько требовало его настроение.

Однажды мне случилось быть с ним в Академии изящных искусств, когда он двадцать минут стоял возле "Праздника в доме Леви" Веронезе. В другой раз мы пошли в музей импрессионистов в Париже смотреть Сезанна. Эрнест сказал, что это было целью его жизни — писать так же хорошо, как нарисована эта картина. — Я еще этого не достиг, — сказал он, — но мало-помалу приближаюсь.

Он много знал о художниках, творчество которых любил, благодаря тому что поразительно много читал, этому способствовало его собственное чувство формы и цвета, его знакомство с людьми и с местами, изображенными на картинах, а в отношении таких художников, как Миро, Пикассо, Матисс, Брак, Грис, Массон и Моне, проникновение в их внутренний мир, в их устремления, их жизненную философию.

Эрнест всегда старался выделить главное в картине, как он это называл, "чистую эмоцию", истинную сущность, которой хотел добиться художник. Он сравнивал сложность задачи художника с тем, что он делал как писатель, так же борясь за то, чтобы добиться чистой эмоции, с той лишь, однако, разницей, что "у художников есть все их замечательные краски, в то время как я изображаю все на машинке или карандашом, имея в своем распоряжении лишь черный и белый цвет".

В тот день он взял меня с собой в Прадо посмотреть некоторые работы Босха, Веласкеса, Эль Греко и Гойи, особенно большую картину Гойи, на которой изображена королевская семья Карлоса IV.

— Можно ли гениальнее выразить свое отвращение? — спрашивал Эрнест. — Смотрите, как он словно плюнул на каждое лицо. Каким же нужно было быть гением, чтобы осуществить свой замысел и одновременно угодить королю, который из-за своей тупости не мог разглядеть, какой печатью отметил его Гойя, выставив на обозрение перед всем миром. Гойя верил в движение, в свою внутреннюю силу, во все то, что он когда-либо испытал и прочувствовал. Нельзя смотреть Гойю, если ты равнодушный человек.

Когда мы уходили, Эрнест спросил, не хочу ли я посмотреть на девушку, которую он любил дольше, чем любую другую женщину в своей жизни. Он увел меня из главного зала в маленькую комнату, где эта девушка поджидала его: "Портрет женщины" Андреа дель Сарто. Он постоял поодаль, пока я рассматривал ее, затем подошел ко мне. Эрнест слегка улыбнулся, его глаза были полны гордости. Он глубоко вздохнул и, отведя взгляд, сказал:

— Моя красавица.

Он стоял неподвижно, так углубившись в грезы об этой девушке XVI века, что служителю пришлось тронуть его за руку и дважды повторить, что музей закрывается.

Кетчум, 1958

Осенью 1958 года Эрнест решил вернуться на американский Дальний Запад, где он не был около 10 лет. Место, которое он выбрал, называлось Кегчум, в штате Айдахо, небольшой городок, р котором было 764 жителя, расположенный у подножья горного хребта Сотут, в одной миле от лыжного курорта в Сан-Вэлли. Эрнест однажды катался здесь на лыжах, но с этим было давно покончено — с тех пор когда его алюминиевая коленная чашечка перестала выносить такие нагрузки.

Теперь Эрнест нанял меблированный коттедж у семьи Генсов, намереваясь побродить по красивым, знакомым горным склонам в поисках мест для охоты. Поскольку в этих местах водились голуби, венгерские куропатки, фазаны, дикие утки, дикие гуси, зайцы, олени и медведи, Эрнест знал, что у него будет чем занять себя. Кроме того, в Кетчуме у него были друзья, которых он знал уже 30 лет.

В ноябре того года я работал над телепьесой "По ком звонит колокол", и Эрнест предложил, чтобы я приехал посмотреть его новые места и обсудить волновавшие меня вопросы инсценировки. К тому же он сказал, что у него есть новый важный план, который он не хочет обсуждать по телефону.

Легче было добраться до Гонконга, чем до Кетчума. Вы летите до Чикаго, где ждете "Портленд Роуз", единственный приличный поезд, который идет один раз в день в направлении Кетчума.

Самое удивительное, что Сан-Вэлли, возникшая на горной гряде благодаря железной дороге Миссури — Пасифик, расположена в 90 милях от ближайшей станции, которая находится в городе Шошон. И проехать эти 90 миль можно либо на лимузине из Сан-Вэлли, который функционирует только во время лыжного сезона, с декабря по март, или на такси (36 долларов), которое было единственным и которое нелегко было заполучить в охотничий сезон, так как владелец предпочитал проводить время с ружьем в руках, а не за рулем. К счастью, когда я приехал, такси вместе с хозяином как раз возвращалось с охоты на индеек.

Я очень замерз, пока мы доехали по заснеженным полям до Кетчума, картинно красивого городка, словно убаюканного в ущелье среди гор. Я забросил свои вещи в комнату, которую заказал для меня Эрнест в мотеле "Эделвейс", в пяти минутах ходьбы от домика Гейсов, симпатичного шале.

Эрнест увидел меня, когда я шел по дорожке, и вышел навстречу. На нем были высокие, до колен, кожаные ботинки на шнуровке, штаны в стиле "вестерн", козья куртка без рукавов поверх шотландской рубашки. Выглядел он отлично.

Внутри в шестифутовом очаге горели березовые дрова. В углу стояли и лежали ружья, патроны, чехлы для ружей и охотничьи сумки, на крюках — одежда для охоты, на полу — медвежья шкура, лосиные головы, полка с винными бутылками, груда книг и журналов и запах тихонько булькающего жаркого из дичи. Два котенка пристроились на диване. Стоило Эрнесту прожить три дня где угодно, и создавалось впечатление, что он живет здесь годы.

Я не мог поверить в его метаморфозу. Он стал подтянут, вялость прошла, он снова улыбался, глаза были ясными, голос звенел по-прежнему, он словно сбросил 10 лет. Он вновь был полон энтузиазма и планов.

Эрнест повел меня в гараж показать свои крылатые трофеи. Он рассказывал об охоте, которую уготовил для нас. Он хвалил Мэри за хорошую стрельбу и за то, как она готовила дичь, которую они подстрелили. Эрнест предвкушал, как будет знакомить меня со своими друзьями. Он увел меня в спальню, чтобы прочитать "прекрасную главу", которую написал в то утро. Это и вправду была чудесная глава, лирическое воспоминание о тех днях, которые он провел в молодости в Париже с Хэдли.

Во время последней поездки в Париж Эрнест обнаружил в подвале отеля "Ритц" старый чемодан, в котором были тетради, где он писал об этих парижских днях двадцатых годов, и он спросил меня, что я думаю о книге коротких эссе, вроде этого, которое я только что прочел. Я был безусловно за. Эрнест сказал, что Мэри тоже.

Все следующие дни Эрнест работал каждое утро и почти каждый день после полудня охотился. Я стрелял по мишеням и тарелкам, но мне так и не удалось подстрелить дичь, а Эрнест, как всегда, получал удовольствие, обучая меня своим секретным приемам. <...>

Когда мы поехали в Пикабо охотиться на фазанов, Эрнест стал изучать местность, расставлять нас, подавая сигналы руками, как будто мы патруль за линией фронта. В стороне от Хейли он как-то заметил на поле остатки засохшей кукурузы, которую стал просматривать с величайшей осторожностью, поскольку с нами не было собак. Нас он расставил по углам поля и наказал с некоторыми интервалами двигаться к центру поля.

Наш маневр заставил невидимых, прижимающихся к земле фазанов скапливаться в центре поля. И, когда мы, наконец, сошлись, не будучи уверены, что здесь есть что-то, они неожиданно взлетели, словно какая-то парящая фазановая завеса. Мы все выстрелили дуплетом, а Эрнест перезарядил ружье и подстрелил еще одну пару, которая кружила рядом. <...>

Однажды Эрнест ранил большого белоснежного филина, сидевшего высоко на дереве. Он попал ему в крыло. Подняв птицу, Эрнест исследовал рану.

— Будьте осторожны, когда держите филина, — сказал он. — Однажды я неправильно держал филина, и он вцепился мне в живот всеми своими когтями и не отпускал. Птица с характером.

В гараже Эрнест устроил для филина жилье. Он подобрал коробку, которую обил и выстлал своей охотничьей одеждой, и нашел палочку для насеста. Филин с этого момента стал в доме диктатором. Прежде всего, было уделено особое внимание его пропитанию. Эрнест каждую ночь ставил мышеловку, чтобы у филина был свежий завтрак. В полдень ему давали готовых уток и кроликов, потому что Эрнест говорил, что птице необходимы в качестве грубой пищи шерсть и перья.

Я спросил у Эрнеста, зачем он его подстрелил.

— Хочу обучать его. Может, приучу его думать, что он сокол.

Филин, благодаря своей удивительной мудрости, стал домашним арбитром. Однажды вечером, например, между Эрнестом и Мэри начиналась ссора по поводу того, насколько свеж кусок лосиной печени, который она собиралась приготовить. Все его нюхали, но так и не пришли к единому мнению, причем Мэри была твердо уверена в своей правоте, а Эрнест был решительно с ней не согласен. Он вынул свой швейцарский офицерский кинжал и, отрезав кусок печени, предложил его филину. Филин не притронулся к нему.

— Филин знает лучше нас, что свежее, а что — нет, — сказал Эрнест, и печень отдали кошкам.

Филин и Эрнест стали большими приятелями. Эрнест часто разговаривал с ним, посадив себе на руку, и только однажды филин рассердился и попытался клюнуть его в палец. Когда мы возвращались откуда-нибудь в нашу хижину, Эрнест, прежде чем идти домой, заглядывал проведать филина. Конечно, когда крыло филина стало подживать и он смог передвигаться, всю дичь, которая висела в гараже, пришлось вынести. <...>

В разгар наших кетчумских развлечений случилось зловещее событие, которое Эрнест замыслил примерно в то время, когда я приехал, и продолжал думать о нем все время.

В Хейли, в 12 милях от нас, была католическая церковь, настоятелем которой был некий отец О’Коннор, удивительно обаятельный человек. Он посетил Эрнеста вскоре после его приезда, и после этого визита Эрнест дал столь необходимые деньги на оплату новой кровли для церкви. Эрнест справедливо полагал, что это освободит его на год от необходимости заниматься благотворительностью, но через месяц отец О’Коннор вновь обратился к нему с просьбой, выполнить которую Эрнесту было несоизмеримо труднее, чем предоставить крупную сумму: приехать в приходскую церковь и побеседовать с сорока подростками-старшеклассниками, которые собирались там каждую неделю.

Эрнест был ошеломлен и по-настоящему испугался, он пытался сопротивляться, но отец О’Коннор в конце концов уговорил его не произносить речь, а только отвечать на вопросы. Эрнест каждый день кипел от злости:

— Почему человек, который дает деньги на крышу, должен еще произносить речь?

— Ты вовсе не должен произносить речь, солнышко, — пыталась увещевать его Мэри, — только отвечать на вопросы.

— Когда стоишь перед людьми и говоришь, это называется произносить речь.

Единственно известный мне случай, когда Эрнест появился перед аудиторией и произнес речь, был в 1937 году, когда он выступал на Конгрессе американских писателей в Карнеги-Холл после своего возвращения с гражданской войны в Испании. Конечно, случалось, что журналисты изредка посещали его группами, но он понимал их и мог говорить с ними, не заботясь о стиле, и это было нечто другое. Теперь же предстояло официальное мероприятие, связанное с пребыванием в приходской церкви под руководством священника, и Эрнест все время раздражался по этому поводу. Он беспокоился о своем голосе, который обязательно сорвется, боялся, что не может говорить на доступном для подростков уровне, беспокоился, что они знают его произведения лучше, чем он сам.

— Я не читал своего собрания сочинений с тех пор, как оно издано — и не собираюсь.

Когда настал условленный день, разразилась снежная буря и дороги были труднопроходимыми. Пока я ехал по обледенелой дороге, Эрнест сидел тихо, глядя вперед и ничего не говоря. Приехав в Хейли, мы отправились в "Санг-Бар", место, где Эрнест обычно выпивал. Я спросил его, хочет ли он выпить, прежде чем услышит церковную музыку, но он ответил, что нет, ему предстоит серьезный разговор.

Присутствовало примерно поровну мальчиков и девочек, в среднем по 16 лет. Они напряженно сидели на складных стульях и выглядели такими же испуганными и стесненными, как и сам Эрнест, когда он вошел. Отец О’Коннор предложил Эрнесту сесть и попросил чувствовать себя непринужденно. Через несколько минут стало ясно, что у Эрнеста и ребят все складывается отлично.

Мэри попросила меня делать заметки, потому что была простужена и не могла поехать с нами. Эрнест проверил записи на следующий день и внес некоторые дополнения и исправления.

Вот как проходила встреча с подростками: тест беседы Хемингуэя с молодежью

В марте 1959 года после окончания монтажа трехчасового телефильма "По ком звонит колокол" с Джейсоном Робардсом, Марией Шелл, Маурин Стаплтон и Эли Уоллаг (он руководил передачей) я возвратился в Кетчум, чтобы принять участие в задуманном Эрнестом автомобильном путешествии в Ки-Уэст. Я планировал довезти его до Нового Орлеана, где я поймаю самолет до Голливуда.

За время моего отсутствия Эрнест купил у Дана Толлинга кетчумский дом, вполне современное жилье, которое Толлинг построил на склоне горы. Возле дома протекала чистая Вуд-Ривер, в которой водилось видимо-невидимо форели. Виды изо всех окон были такие, что захватывало дух.

Прежде чем мы уехали из Кетчума в Ки-Уэст, Эрнест освободил филина, который сразу загрустил. Мы отнесли его на то самое высокое дерево, на котором Эрнест подстрелил его, и посадили на ветку, но, когда мы вернулись к машине, филин тоже прилетел туда.

— Может, мы слишком изнежили его, — сказал Эрнест взволнованно, — и он будет сидеть здесь и ждать, пока кто-нибудь не принесет ему его утреннюю мышку, да так и изголодается до смерти.

— Вы не можете взять его назад, Папа, — сказал я, догадываясь, что у него было на уме, — он предан только вам, и я не думаю, чтобы кто-нибудь из ваших друзей, которых он порой клевал, согласится предоставить ему стол и дом.

— Но что я должен делать? Привязать его к дереву?

Эрнест еще раз попытался уговорить филина остаться на дереве, но тот вновь вернулся к машине раньше самого Эрнеста. Так мы и вернулись к дому Эрнеста, а позже мы с Дюком Мак-Малленом, уже без Эрнеста, взяли филина в машину Дюка и отвезли его к дереву. На этот раз он остался.

Маршрут, который наметил Эрнест, вел нас прямо на юг через Неваду и Техас к мексиканской границе и вдоль Рио Гранде от Эль Пасо к Мексиканскому заливу.

Кетчумская машина Эрнеста была слишком разбитой для такого путешествия, и он нанял единственный в городе автомобиль — четырехдверный "шевроле импала".

Мэри приготовила большое количество дичи, и мы упаковали ее в отдельную сумку. То, что предназначалось для постоянного пользования, лежало в салоне в непромокаемом кожаном чемодане, набитом льдом.

Путь через Юту и Неваду мы проделали с шофером, в марте было очень мало машин, и мы ехали со скоростью 80 миль в час по заросшей полынью пустынной местности — горы справа и слева, хребет за хребтом — можно было ставить на автоматическое управление.

Эрнест радовался каждому футу пути. Он вспоминал давние автомобильные поездки, азартные игры в городах, через которые проезжали, дальние охотничьи экспедиции, поездки по горным дорогам вдоль волшебно сверкающих вершин. И в каждом городе, который мы проезжали, он вспоминал, как тут все было в добрые донеоновые времена.

Мы завтракали на обочине куропатками или чирками, приготовленными Мэри, и шипящим холодным "Санчерри", а потом, когда я задавал жару "шеви" и он бросался в галоп со скоростью 80 миль в час, Эрнест дремал, уронив голову на грудь.

Автомобиль был любимым средством передвижения Эрнеста, потому что, говорил он, при этом лучше всего можно рассмотреть окрестности, это очень мобильно и позволяет избежать контакта со случайными попутчиками. Внутренность избранной машины — "ланчии", "паккарда" или "шевроле" — всегда бывала забита дождевиками, одеждой, обувью, едой, картами, биноклями, бутылками с вином и крепкими напитками, лекарствами, фотоаппаратами, чашками, журналами, газетами, книгами, портфелями с начатыми рукописями, чемоданами со льдом, стаканами для коктейлей и запасными носками.

В первую очередь мы остановились в "Стокман-отеле" в Элко, в штате Невада, маленьком гостеприимном городке, полном игорных заведений. У Эрнеста была здесь веселая встреча с двумя старыми приятелями, которых он давненько не видел.

На следующий день мы добрались до Лас-Вегаса, где Эрнест никогда не бывал. Джек Энтраттер, хозяин отеля "Санда", пригласил Эрнеста и ждал его, но, когда мы остановились и Эрнест увидел норку, снующую туда-сюда по порталу, он готов был уже идти дальше, если бы Энтраттер не вышел в это время и не увел его в свои апартаменты, находившиеся вдали от основной крепости.

Мы пробыли в Вегасе два дня, и Эрнест прекрасно провел время, играя в маленькую рулетку, смотря эстрадные номера, собирая вокруг себя поклонников в местном коктейль-холле, где он болтал за игрой с Энтраттером и его мальчиками, обсуждал матчи бокса с парой их устроителей, вспоминал битву при Булдже с официантом, который был там в его отряде, беседовал о литературе с красивой девушкой из кордебалета, которая брала уроки английского языка у преподавателя то Техасского университета и прочитала все его книги.

Дорога через Техас от Игл-Пасс до Ларедо и дальше на Корпус-Кристи проходила по сельской местности, сплошь покрытой всевозможными весенними цветами. В Корпус-Кристи мы остановились в красивом современном мотеле "Сан энд Санд", на берегу залива. Зарегистрировав нас, клерк попросил Эрнеста, чтобы тот дал ему автограф для сына. Эрнест согласился. Конечно, пусть только оставит книгу в его почтовом ящике, и он напишет на ней персональное приветствие.

— А как зовут вашего мальчика? — спросил Эрнест.

— Ник Адамс, — ответил клерк.

Эрнест взглянул на него, но ничего не сказал.

На четвертый день мы выехали то Корпус-Кристи очень рано утром, чтобы посмотреть болотных птиц, которыми знамениты эти места, и Эрнест с радостью, оживлением и удовольствием показывал мне цапель, королевских погонышей, серых песчаных журавлей и оливковых журавлей, лысух и ширококлювок. Полюбовавшись болотными птицами, мы отправились дальше, миновали долину, покрытую прекрасными дикими цветами, и теперь настала очередь Мэри рассказывать об их разнообразии и красоте. Когда мы остановились на ночь в Шато-Чарльз в Луизиане, мы были переполнены впечатлениями от всех этих чудес.

В ночь, когда мы уже подъезжали к Новому Орлеану, Эрнест заговорил о планах на будущее. Его друг, Билл Дэвис, американец, живущий в Испании, которого Эрнест не видел двадцать лет, пригласил его к себе в Малагу. Эрнест склонен был принять его приглашение и обдумывал идею поездки с Антонио на турне боя быков. Тогда он сможет написать дополнение к "Смерти после полудня", чтобы довести повествование до нашего времени. Если он решится предпринять такую поездку, Эрнест приглашал меня присоединиться к нему.

— Это будет отличное лето, — сказал он. — Съездим в Памплону, я накоротке останавливался там в 53-м году, но по-настоящему не был со времени, когда писал "И восходит солнце", и посетим все ферии, где Антонио и Луис Мигель будут драться mano a mano [Один на один (исп.).]. Возможно, это самый главный сезон боя быков за всю историю Испании.

Когда он встал из-за обеденного стола, Мэри сказала:

— Ну, мне кажется, ты снова становишься старым Папой, не правда ли?

— Ты хочешь сказать молодым Папой?

— Ты же мне всегда говоришь: "Не теряй доверия к нашей фирме".

— Я никогда не терял, а ты?

— Нет, — сказала Мэри. — Но иногда я немного волновалась.

А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1954-58)

Гавана, 1954 — 1955

Ки-Уэст, 1955

Сарагоса, 1956

Кетчум, 1958

Читайте также: