Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (Последние дни Хемингуэя)

Воскресным утром 23 апреля 1961 годя Мэри Хемингуэй позвонила мне в Нью-Йорк:

— Папа Хемингуэй в больнице Сан-Вэлли... День и ночь у постели медсестра... Когда я спускалась по нашей лестнице,— сказала Мэри, — а ты знаешь, что с нее видно ружейную пирамиду в нашем вестибюле, то я увидела около нее Папу. В одной руке он держал охотничье ружье, а в другой два патрона. Он увидел меня. Я шла к нему. Не спеша. Просто подошла к нему. И тогда я увидела записку. Она была адресована мне и торчала в ружейной подставке. Когда я подошла близко, Папа взял ее. Я хотела выхватить записку, но Папа не отдал. Я знала, что скоро должен прийти доктор Сэйверс, чтобы, как и ежедневно, измерить ему давление. И я попыталась отвлечь Папу, пока придет доктор.

— Каков он был с тобой?

— Очень спокоен. Ружья он не выпускал из рук, но патроны не вложил. Я посчитала за лучшее не обращать внимания на ружье и начать разговор. Я сказала ему, что если он не хочет дать мне записку, то пусть прочитает ее вслух. Она адресована мне, и я имею право знать ее содержание. В конце концов, он развернул записку и прочитал мне несколько разрозненных фраз. Это было завещание. Я не должна иметь забот, он обо мне позаботился и перевал на мой счет в банке 30 тысяч долларов. Наконец пришел доктор Сэйверс. Когда я услышала, как подъехала и остановилась его машина, я пережила еще один ужасный момент: Папа сделает это теперь! Ведь ружье и патроны все еще были у него в руках, и кто знает... Но вот доктор вошел, заговорил е ним, взял у него ружье, и Папа это позволил.

Я спросил Мэри:

— Ты догадывалась, что Папа замышляет что-то такое?

— Нет. Ты знаешь, он не раз об этом говорил: застрелиться и разом покончить со всем. Однако все думали, что он говорит так, чтобы выпустить лишний пар. Конечно, перед этим он пережил ужасную депрессию. Это были дни самой глубокой депрессии, которые я переживала вместе с ним. Но все же никто не думал... Кто угодно, только не Папа!

В четыре часа пополудни мне позвонил доктор Жорж Сэйверс. Он был местным врачом в Кетчуме, маленькой деревушке неподалеку от городка Сан-Вэлли. Эрнест Хемингуэй осел в Кетчуме после того, как он оставил свой чудесный дом на Кубе. В Кетчуме мы впервые стали относиться серьезно к недомоганию Палы — плохому самочувствию, депрессиям, проявлениям мании преследования. И Жорж Сэйверс, который был для него не только врачом, но и другом, помог тем, что убедил Эрнеста обратиться в клинику Майо.

Чтобы не привлекать внимания, Эрнест был записан в клинике под именем своего друга доктора Жоржа Сэйверса. Из этой клиники в Рочестере (штат Миннесота), которая слывет лучшей в мире, Папа (как его называли все друзья) вернулся в Кетчум вполне бодрым. У него было желание писать, пить, охотиться, вообще желание жить. До упомянутого воскресного утра. Тогда Жорж Сэйверс посоветовал еще раз отправить его на лечение в клинику Майо.

Жорж Сэйверс сообщил мне по телефону, что он уже переговорил с врачами клиники Майо. Врачи, естественно, настаивали на том, чтобы Эрнест прибыл в клинику добровольно, но он отказался.

И тогда у Сэйверса вырвалось:

— Добровольно! Черт побери, может у него уже нет больше своей воли. О чем они говорят! Мы ведем борьбу против времени! Но у нас здесь, в Кетчуме, нет никаких технических возможностей. И слушай, Хочнер: если мы немедленно не предпримем мер, то он что-нибудь сделает над собой! Если его оставить, то это только вопрос времени. Он говорит, что писать больше не может. И несколько дней не говорит ничего другого. Он говорит, что больше незачем жить. Хочнер, он никогда больше не будет писать! Он не может. Он безнадежно болен. В этом причина. Поэтому он хочет подвести черту. Только что я сделал ему укол содиумамитэла. Но сколько я могу продержать его в этом состоянии? Должен тебе сказать, что это ужасная ответственность для простого сельского врача. Он же не только мой друг. Он Эрнест Хемингуэй! Мы должны доставить его в Рочестер, в клинику Maйо!

Весь вечер шли телефонные разговоры между Нью-Йорком, Кетчумом и Рочестером. Но врачи клиники Майо отказывались лететь в Кетчум. Они настаивали на том, чтобы пациент направился в клинику добровольно.

На следующий день мне позвонила Мэри Хемингуэй. Она была потрясена. Доктору Сейверсу удалось наконец убедить Эрнеста, что для него лучше всего вернуться в клинику Майо. Эрнест согласился. Был заказан небольшой самолет. Но незадолго до отлета Эрнест заявил, что он должен взять еще какие-то вещи из дому. Жорж сказал, что Мари принесет эти вещи. Эрнест настоял на том, что он сам должен это сделать, а без этих вещей он вообще не полетит в Рочестер. Жорж вынужден был согласиться, но позвал соседа Дона Андерсона, человека высокого роста и крепкого телосложения.

К дому пошли все пятеро. За Эрнестом шли Дон Андерсон, медицинская сестра, Мэри и Жорж. Неожиданно Хемингуэй рванул дверь на себя, захлопнул ее и закрыл на задвижку. Дон Андерсон бросился на другую сторону дома, к другой двери, влетел в вестибюль и застал Хемингуэя около пирамиды. Дрожащими пальцами он заряжал ружье. Дон Андерсон бросился на Эрнеста и сбил его на пол. Завязался отчаянный поединок за ружье. Пришлось вмешаться Жоржу. Дело кончилось тем, что Хемингуэй опять попал в госпиталь Сан-Вэлли.

Наутро — это был вторник 25 апреля — Мэри позвонила мне опять. Хемингуэй согласился отправиться в клинику Майо, и самолет только что вылетел в Рочестер. С Эрнестом полетели Жорж и Дон Андерсон. Мэри держалась с трудом. Она обещала, что доктор Жорж Сэйверс позвонит мне, как только вернется.

Жорж позвонил только в полночь. Как сообщил Жорж, парод вылетом самолета он дал Хемингуэю сильнодействующее успокаивающее средство... Но едва машина легла на курс, как Эрнест неожиданным рывком бросился к двери самолета, пытаясь открыть ее и выброситься из самолета. С большим трудом удалось Жоржу и Дону оттащить его от двери. Жорж Сэйверс сделал Эрнесту укол содиумамитэла и он впал в забытье.

Из-за неполадок самолет произвел промежуточную посадку в Каспере (штат Вайоминг)... Ремонт самолета длился несколько часов. Хемингуэй был спокоен, и трио вновь отправилось в путь. Около часа он, казалось, спал. Но когда самолет был над Южной Дакотой, он попытался выпрыгнуть из самолета.

Машина приземлилась в Рочестере. Врачи из госпиталя Майо уже ждали их. Хемингуэй имел вполне послушный вид, он приветствовал врачей, как старых друзей, и они повезли его в больницу. Там поместили его в отделение особого обеспечения и наблюдали за ним постоянно, день и ночь. Это было начало мая.

В конце июня Мэри Хемингуэй дала мне знать, что врачи клиники Майо пожелали отпустить Эрнеста Хемингуэя домой. Они даже настаивали на этом. Врачи уже сообщили Хемингуэю, что он может возвращаться домой.

Мэри наняла машину, и один общий друг, Жорж Браун, вылетел из Нью-Йорка в Рочестер, чтобы сесть за руль. Во время трехдневной поездки через северные штаты в Кетчум у Эрнеста было хорошее нестроение. Казалось, что он наконец опять может испытывать радость. Первый вечер у себя дома супруги Хемингуэй отпраздновали за уютным ужином, и Эрнест деясь подпевая, когда Мари запела свою любимую песенку.

Рано утром на следующий день — так позднее заявила прессе Мэри Хемингуэй — в доме грянул ружейный выстрел. Она сбежала с лестницы. Эрнест чистил ружье — так заявила она, — случайно сделал роковой выстрел и убил себя.

Я не мог упрекнуть Мэри. Несмотря на все злосчастные события последних месяцев, она не была готова к тому, что произошло. И поэтому, когда от нее потребовали разъяснений, она не могла ответить ничего другого. Что значит правда в такой ситуации? Может ли правда что-нибудь поправить? Или смягчить страдание?

Я вспомнил, как один немецкий журналист спросил Хемингуэя: «Господин Хемингуэй, как вы относитесь к смерти?»

Эрнест ответил: «Смерть тоже всего лишь потаскуха».

И я вспомнил еще мой последний разговор с Эрнестом Хемингуэем в Рочестере.

Из больничного городка мы поохали на машине в лес. Мы поставили машину и пошли по тропинке между деревьями. Небо было безоблачным, в благоухающем зеленью воздухе пели птицы. Хемингуэй ничего не замечал. Он представил мне полный каталог своих страданий.

Первая жалоба на свою бедность, потом обвинение против банка, адвоката и врача, которым он доверял когда-то.

Сначала я думал: пусть выговорится. Может быть, ему будет легче, когда он с души снимет камень. Но когда он стал ходить взад-вперед с глазами, устремленными в землю, лицом, искаженным от перечисления обид, во мне стало подниматься что-то вроде гнева. Я подошел к нему, заставил поднять голову и поглядеть вокруг: «Папа, смотри: весна!»

Он бросил на меня пустой взгляд, его глаза, казалось, были в тумане.

— Мы опять пропустили весенние скачки! Я искал опору в самом реальном из нашей жизни. Пытался втянуть его в наш мир. — Мы опять пропустили скачки. Папа!

Его глаза задрожали. Он пошевелил руками я карманах.

— И мы все будем их пропускать, пропускать, пропускать.

— Почему? Почему бы не попробовать осенью! Кто знает, не придет ли наша счастливая лошадка Бэттаклэн? — Я цеплялся за наши я лучшие воспоминания.

— Не будет больше никакой весны…

— Уж будто бы! Я гарантирую тебе…

— И никакой осени не будет больше…

Он подошел к остаткам каменной стены и присел на них. Я стоял перед ним. Я чувствовал, что сейчас он все скажет. И я спросил:

— Папа, зачем ты хочешь убить себя?

Он помедлил немного, а потом сказал в своей старой манере говорить хорошо продуманное:

— Как ты думаешь, что происходит с человеком, которому шестьдесят второй и которому становится ясно, что он не может написать обещанные книги и что он вообще не может ничего сделать из того, что он сам себе обещал в лучшие дни?

— Почему бы тебе вообще не бросить писать? Не уйти на покой? Ты, слава боту, это заслужил.

— И что делать дальше?

— Все, что ты любишь, что тебе доставляет удовольствие. Однажды ты рассказывал о лодке, которая должна быть достаточно большой, чтобы можно было под парусами проплыть вокруг света и порыбачить тем, где ты еще не пробовал. Или твой план о зверином заповеднике в Кении. Потом ты говорил об охоте на тигров в Индии. Ты хотел заняться выведением породистых быков. На свете чертовски много всяких вещей.

— Мне отступить? Куда и как, черт побери, может отступить писатель?! Чемпионы по боксу или по бегу, поставившие рекорды в свои лучшие дни, когда сходят, вешают на гвоздик свои перчатки или ботинки…

— У тебя несколько хороших книг на полке.

— Да, конечно. У меня есть шесть стоящий книг. Но, в отличие от чемпиона по боксу, по бегу или матадора, как может уйти писатель на покой? Никому нет дела, что он болен или утратил свежесть впечатлений. Куда бы он ни пошел, повсюду он слышит тот же самый проклятый вопрос: «Над чем вы работаете теперь?»

— Из-за этого мучиться! Ты же никогда не поддавался подобным фальшивым мерилам. Почему ты не позволяешь нам помочь тебе? Мэри поедет с тобой повсюду, куда ты захочешь, сделает все, что ты пожелаешь. Она страдает.

— Мари чудесная. Всегда была и теперь остается. Она была так чертовски смела и добра. Она — это все, что может еще принести радость. Я люблю ее. Я действительно люблю ее.

Закипевшие слезы не дали мне продолжать разговор. Эрнест не смотрел на меня.

— Помнишь, — сказал он, — я сказал тебе однажды, что ей неведома боль другого человека. Я ошибался. Она чувствует, чувствует, как мне больно, и страдает, когда пытается помочь мне. Я бы очень желал избавить ее от этого. Послушай, Хочнер, что бы ни произошло, что бы ни случилось. Она добрая и сильная, но знай, что даже самые сильные женщины иногда нуждаются в помощи…

Я больше не мог. Я отошел в сторону. Он приблизился ко мне опять и положил руку на плечо.

— Бедный старый Хоч, — сказал он — Поверь, я чертовски сожалею.

Сильная дрожь прошла по его исхудавшему, старому, но еще полному жизни телу, на мгновение он поднес руку и глазам и пошел по тропе через лес к машине. На пути в больницу мы не проронили ни слова. Я провел еще несколько часов в его комнате. Он был мил, но сдержан. Мы говорили о книгах и спорте, но ни о чем личном. Потом он уехал в Миннеаполис, и я его больше не увидел.

А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (Последние дни Хемингуэя)

Читайте также: