А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1959-61)
Испания, 1959
Антонио был великолепен в первый день в Аликанте и снискал шумное одобрение возбужденных зрителей. Эрнест повел нас к Антонио в номер, чтобы поздравить его и договориться о совместном обеде в "Ла Пепика", ресторане в Валенсии, на берегу, в 182 километрах отсюда. Дальше мы все должны были добраться за ночь до Барселоны, это 534 километра на север.
Так установился порядок нашего летнего путешествия. Билл, как всегда, за рулем. Непромокаемый парусиновый чемодан со льдом, в котором изрядное количество бутылок светлого Росадо из Лас-Кампаньяс, лежит у Эрнеста в ногах, заднее сиденье забито одеждой, всякими прочими вещами, там же лежит ивовая корзина с сыром, хлебом и другими съестными припасами, мы наносим Антонио перед боем короткий деловой визит, еще один неторопливый веселый визит к Антонио уже после боя, обед перед отъездом в 11 часов вечера с Антонио и его куадрильей.
По пути к Валенсии Эрнест рассказал мне о бое быков в Сарагосе, который я пропустил. Мигель блистательно выступил в этот день с быком, которого купил за 4 тысячи песет после того, как его прежний бык стал хромать.
— Луис Мигель претендует на первое место, поэтому он должен доказывать свое право на первенство каждый раз, когда появляется на арене, — объяснил Эрнест. — Но ему мешает одно — его богатство. Расстояние между пахом матадора и приближающимися рогами быка увеличивается по мере того, как увеличивается его богатство. Но нужно сказать, что Луис Мигель действительно любит сражаться, когда ему это выгодно, и в эти дни он, кажется, забывает, что он богат. Но Антонио-то об этом — о богатстве Мигеля — не забывает никогда, и здесь косые взгляды становятся более неприязненными. Мигель потребовал за это выступление денег больше, чем Антонио, и он получит их, но это разозлило Антонио, и он старается доказать, что Мигель их не заслужил.
Никто не обладает такой неистовой гордостью, как Антонио, и в этом таится смертельная опасность их поединка. Антонио считает оскорблением, что Мигель не относится к нему, как к равному, и я могу вам сказать, что еще до конца лета Антонио заставит Мигеля из гордости броситься быку на рога и погубит его. Это трагично, но, как и во всякой трагедии, это предопределено.
С 29 июня по 6 июля мы были в Барселоне, потом в Бургосе, затем в Мадриде, вернулись в Бургос, оттуда проехали в Виторию, и в течение всего этого пути Эрнест наслаждался звуками, видами, вкусом и запахами: мясистая сочная спаржа под белое сухое вино, песни рау-рау в Памплоне, деревенский хлеб с большими кусками манчегского сыра размером с колесо, запивается это вином Росадо, нацеженным из бурдюка, обложенного льдом, аисты в своих сплетенных из соломы гнездах, ястребы, летающие низко над вересковыми зарослями в поисках куропаток и кроликов, оливковые деревья, отбрасывающие изломанные тени на красную землю, пробковые деревья, ободранные, как остриженные овцы, жара и возбуждение, которые ощущаешь, стоя на калпехоне среди быстрых служителей, подающих шпаги, потные менеджеры, соскакивающие с коней, задыхающиеся бандерильо и матадоры с серыми лицами и пересохшими ртами, наблюдающие за Антонио в ожидании своей очереди, и неожиданно — Памплона, ферия Сан-Фермин, семь дней и семь ночей, слившихся в один 168-часовой день.
Мы приехали в Памплону за день до начала ферии (Энн Дэвис и Мэри Хемингуэй присоединились к нам, приехав из Малаги), потому что Эрнест сказал, что мы должны обосноваться и разведать все притоны до того, как начнется вторжение. Старый друг Эрнеста Хуанито Кинтана, который до войны содержал ринг в Памплоне и был хозяином в отеле, получал от Эрнеста регулярную ежемесячную плату за то, что обеспечивал жилье и билеты на бой быков, когда Эрнест приезжал в Испанию. Эрнест дал Хуанито заказ на Памплону еще в мае, но, когда мы встретились с ним в кафе Чоко, он был очень взволнован и старался оправдаться, но дало было в том, что он ограничился лишь обещаниями вместо билетов и номеров в отеле. Сан-Фермин — самая многолюдная в Испании ферия, а в Памплоне меньше гостиниц, чем в любом другом городе, где проходит ферия, и арена относительно маленькая, и количество мест ограничено, но Эрнест был необычайно добр и вежлив со старым другом. Он прекрасно понимал, в каком затруднительном положении мы находимся, но объяснял Мэри, что это жизнь подвела Хуанито Кинтану, а не он нас. Эрнест нанял спекулянта для поиска билетов, а жилье мы нашли в частных домах.
— На самом деле все, кроме билетов, не имеет значения, — объяснил он, — все равно никто не спит и не переодевается. <...>
После Памплоны мы несколько дней отдыхали в Мадриде, прежде чем отправиться в Малагу отпраздновать день рождения, к которому Мэри готовилась около двух месяцев. 21 июля исполнялось шестьдесят лет Эрнесту, и в тот же день отмечался день рождения Кармен, жены Антонио. Местом праздника должен был стать дом Билла Дэвиса "Ла Консулла" в Чуриане, на южном побережье Испании. Расположенная в центре огромного, окруженного садом поместья, "Ла Консулла" представляла собой изящный особняк с колоннами и походила на дворец младшего дожа. Он был защищен внешними и внутренними воротами, охранявшимися сторожами, мебель в доме была в основном ручной работы испанских мастеров по эскизам Билла Дэвиса, внутреннее изящество дома соответствовало его внешнему виду. Полы и балюстрады, лестницы и столешницы, ванные комнаты и портики — из мрамора, мрамором выложен и плавательный бассейн. В доме не было телефона.
Мэри действительно знала, как устраивать праздники, а к этому она отнеслась по-особому. Она чувствовала, что все дни рождения Эрнеста из-за его замкнутости скорее отмечались, чем праздновались, и теперь она старалась возместить все его неотпразднованные дни рождения. И ей это удалось.
Она заказала шампанское из Парижа, китайские блюда из Лондона, а из Мадрида — бакалао, сушеную треску, важнейший ингредиент очень острого блюда — бакалао, — она была большой мастерицей готовить это блюдо. Она сняла у бродячего карнавала тир, пригласила специалиста по фейерверкам из Валенсии, этой цитадели пиротехники, танцоров фламенко из Малаги, музыкантов из Торремолино и официантов, барменов, поваров откуда только можно.
В доме Дэвиса могло разместиться только 25 человек, и Мэри заказала номера в новом высотном отеле "Пец Эспада", на побережье недалеко от Торремолино. Приглашенные съехались отовсюду, собираться они начали 20-го. Помимо членов обычной памплонской куадрильи, Эрнест пригласил из Памплоны еще огромное количество народу и кое-кого из Мадрида. Приехал также магараджа из Джайпура с супругой и сыном, генерал "Бак" Лажем из Вашингтона, посол Дэвид Брюс с супругой, которые прилетели из Бонна, разные мадридские знаменитости, несколько старых парижских приятелей Эрнеста, тридцать друзей Антонио и Джанфранко Иванчич, брат Адрианы, который приехал из Венеции со своей женой на новой "баратте ланчии" Эрнеста, купленной на деньги из его итальянского гонорара. <...>
Праздник начался 21 июля в полдень и кончился в полдень 22-го, и Эрнест сказал, что это был лучший из всех, на которых он когда-либо присутствовал. Он танцевал и открывал шампанское, произнося перед своими гостями ужасно смешные тосты, и отстреливал сигареты изо рта Антонио и магараджи. Когда оркестр, выступавший на открытой веранде, заиграл музыку памплонской фиесты, Эрнест и Антонио возглавили вереницу гостей в танце рау-рау, которая змеей извивалась по всему имению. В конце обеда был трезвый момент, когда Дэвид Брюс, с которым Эрнест вместе воевал, предложил простой и волнующий тост, Эрнест склонил голову и был заметно тронут.
Огненный волшебник из Валенсии начал пышное и шумное представление, но, к сожалению, во время одного из залпов гигантская ракета застряла в верхушке королевской пальмы возле дома, и дерево загорелось. Попытки некоторых гостей забраться на шестифутовую лестницу и потушить пламя с помощью садового шланга были рискованны и бесполезны, так что пришлось вызвать из Малаги пожарную команду. Прибывшее оборудование и лестница походили на театральный реквизит из шекспировских спектаклей, да и пожарные были такими же. Но они бесстрашно боролись с огнем, так что и дом и дерево были спасены. Пожарные тут же смешались с гостями, в ход пошли и их форма и их пожарная машина, Антонио, надев шлем и плащ командира пожарных, носился на ней по усадьбе с включенной сиреной.
После завтрака гости начали разъезжаться, но последние из них уехали не раньше полудня. Солнце Чурианы было уже жарким, и мы с Эрнестом искупались перед тем, как идти спать.
— Что мне больше всего понравилось в этом празднике, — сказал Эрнест, когда мы шли в свои комнаты, — так это то, что вое мои старые друзья приехали издалека. Проблема со старыми друзьями в том, что их осталось очень мало. <...>
Спустя четыре дня в Бильбао состязание "один на один" закончилось внезапно и трагически, когда нарастающее давление со стороны Антонио в конце концов добило Домингина. Это случилось в тот момент, когда Домингин передавал своего быка пикадору. Это одно из самых элементарных движений в бое быков, и каждый матадор совершает его тысячи раз. Однако Домингин, непонятно почему, вместо того чтобы отойти, двинулся на быка, и бычий рог вонзился ему в пах и отбросил его к лошади пикадора. Когда Домингин был подброшен в воздух, пикадор вонзил свою пику в быка, но тот не обратил на пику никакого взимания, и вновь поймал падающего Домингина, и успел боднуть его несколько раз, прежде чем они успели проделать ките и отнести его в лазарет.
В тот же вечер Эрнест отправился в больницу повидать его. Домингин очень страдал от проникающего ранения рогом в область живота, которое едва не стоило ему жизни. Эрнест о чем-то ему тихо говорил, а Домингин кивал и слегка улыбался.
По дороге обратно в отель Эрнест сказал:
— Он смелый человек и прекрасный матадор. Какого черта хорошие и смелые должны умирать раньше других?
Он не имел в виду окончательную смерть, Домингину предстояло выжить, но то, что было необходимо ему в его жизни, умерло. Я вспомнил, как Эрнест однажды сказал мне:
— Худшая смерть для каждого — это потерять смысл своего существования, то, что составляет твою сущность. Отставка — самое отвратительное слово в языке. Уйти — по своему ли выбору, или по воле судьбы — от того, что ты делаешь, от того, что сделало тебя, это значит отправиться в могилу.
Нависало тяжелое марево, и улицы Бильбао блестели отраженным светом. Я взглянул на Эрнеста. Он поднял воротник своей военной куртки, защищаясь от дождя, меня охватило жуткое чувство, как будто я иду по Лозанне рядом с лейтенантом Генри, который только что оставил в больнице свою мертвую Кэтрин. <...>
Гавана, 1960
На следующий день Эрнест сказал мне, что глаза ему отказывают.
— Я различаю слова на странице только 10 — 12 минут, — сказал он, — потом начинается резь в глазах, и я снова могу работать только через час или два.
Мы решили, что я отвезу рукопись в Нью-Йорк и передам ее в редакцию "Лайфа", чтобы они сократили ее — сейчас в ней было 53 830 слов.
— Сказать по правде, Хотч, я стараюсь переносить все как можно бодрее, — сказал Эрнест, — но это смахивает на жизнь в кошмаре, как у Кафки. Я делаю вид, что бодр, как всегда, но это не так. Я смертельно устал и эмоционально измучен.
— Что беспокоит вас больше всего — то, что делает Кастро?
— Отчасти. Лично меня он не беспокоит.
<…>
— Я читал прошлой ночью новые главы книги о Париже. Это великолепно, Папа. Мне кажется, что это я там жил и это было при мне, и, когда я в следующий раз поеду в Париж, я буду ожидать, что все будет именно так. <...>
Эрнест был в затруднении, какую книгу опубликовать первой — "Опасное лето" или книгу о Париже. Он вообще сомневался, будет ли издано "Опасное лето" книгой. После долгой дискуссии, когда к единому мнению так и не пришли, я предложил, чтобы мы оба подумали об этом еще раз и все обсудили, когда он приедет в Нью-Йорк. Я попросил его заранее предупредить меня о дне приезда, чтобы я постарался устроить его к специалисту по глазным болезням, к которому очень трудно попасть.
— Ну, не очень переживайте, если не удастся устроить эту встречу, — сказал Эрнест.
Мы собирались на следующий день кататься на лодке с Мэри и Онор, но Грегорио сообщил, что выходить в море не стоит, и никто ничего не предпринимал 4 дня. Мы с Эрнестом поехали в Гавану, выпили по дайкири во "Флоридите", и Эрнест пошел в банк, чтобы взять из сейфа рукопись. Это был небольшой роман под названием "Морская охота". Мэри считала, что из него может получиться хорошая кинокартина, и Эрнест хотел знать, что я думаю по этому поводу. Наверху первой страницы над заглавием он крупно написал: "Море (главная книга № 3)", это означало, что речь идет о морской части произведения, которое он обычно называл своей "большой книгой" или "бомбой большого калибра", произведения, состоящего из трех частей: земля, море и воздух.
Я прочитал рукопись в тот же вечер. Мэри была абсолютно права — в романе имелся напряженный приключенческий сюжет, действие его разворачивалось на Багамских островах во время второй мировой войны, шла охота за спасшимся экипажем затонувшей немецкой подводной лодки. Это было придуманное описание того, что на самом деле могло бы случиться с Эрнестом (он выведен в романе под именем Томаса Хадсона) и командой его катера "Пилар", если бы они в 1943 году напали на след германской подводной лодки. Этот роман все еще не опубликован, но, несомненно, будет.
Когда я высказал Эрнесту свое мнение, он сказал, что ему, наверное, нужно самому перечитать рукопись. После того, как Онор прочитала ему ее вслух, он заметил неуверенно:
— Я должен кое-что доделать. Может быть, после книги о Париже, если зрение позволит мне писать. <...>
Рочестер, 1960.
Когда я вернулся в Нью-Йорк 22 октября 1960 г. после встречи в Лондоне с Гари Купером, меня ждала телеграмма от Эрнеста. В ней было два пункта: Эрнест сообщал, что Уолд хочет поскорее взяться за фильм о Нике Адамсе, и второе: я должен передать "нашим гостям, если они приедут", что у них не будет "никаких финансовых проблем, никаких забот".
Я не понял эвфемизма "гости" в отношении Онор, которая должна была приехать в Нью-Йорк, но до сих пор там не появилась. Когда-то, еще на Кубе, Онор говорила, что приедет в Нью-Йорк, и Мэри предложила, что, поскольку Онор занималась в театре в Глазго, она могла бы поучиться в хорошей драматической школе, и Эрнест сказал, что он оплатит ее обучение.
Я позвонил Эрнесту в Кетчум, чтобы сказать, что с Купером все в порядке и мы можем заключать контракты в Голливуде. Я начал говорить, что Онор еще не приехала, но он оборвал меня, сказав, что по телефону лучше не называть имен. <...>
Онор прилетела из Мадрида через несколько дней, и я в телефонном разговоре с Эрнестом стал рассказывать ему, что наша гостья устроилась в Барбизоне и уже видалась с людьми из Американской академии драматического искусства, как телефон разъединился. Когда я вновь через несколько минут дозвонился до Эрнеста, он был очень взволнован. Он сказал, что нам нельзя больше разговаривать, но что я должен немедленно выехать к нему — чем скорее, тем лучше.
— Телеграфируйте мне день приезда, — сказал он. — И больше не пользуйтесь телефоном.
Потом я получил от него письмо, в котором он просил меня узнать, не говорил ли кто-нибудь с Онор о том, чем она занимается в Нью-Йорке, или кто оплачивает ее поездку, или что-нибудь в этом роде. Его почерк изменился, буквы стали шире и менее тщательно выписаны.
Поезд "Портланд Роз", который должен был по расписанию прибывать в девять вечера, прибыл в Шошон на несколько минут раньше. Я зашел в бар, который был через дорогу от железнодорожной станции, где мы всегда выпивали перед тем, как отправиться в долгий путь до Кетчума, зная, что Эрнест найдет меня там.
Так он и сделал. С ним был Дюк Мак-Маллен. Но, вместо того чтобы подойти к стойке и, как обычно, выпить, он попросил, чтобы я как можно скорее допивал свой коктейль и догонял их на улице. Говоря со мной, он нервно смотрел на людей, сидящих за стойкой и за столиками. Я оставил недопитый коктейль, расплатился и догнал их возле машины Дюка. Дюк, обычно жизнерадостный, энергичный человек, выглядел на этот раз очень подавленным и поздоровался со мной так, как здороваются, встретив знакомого на похоронах.
Первую половину пути я, чтобы нарушить тягостное молчание, начал рассказывать Эрнесту о наших делах с Купером (большой прогресс) и ситуацию с фирмой "Твенти Сенчюри фокс" (никакого прогресса, если не считать ста двадцати пяти тысяч долларов), когда Эрнест неожиданно прервал меня:
— Вернон Лорд хотел приехать, но я не позволил.
— Почему?
— ФБРовцы.
— Что?
— ФБРовцы. Они следят за нами все время. Спросите у Дюка.
— Вот как... когда мы выехали из Хейли, за нами действительно шла машина...
— Вот почему я хотел увести и вас из бара. Боялся, что они сделают свой ход и подхватят нас здесь.
— Послушай, Эрнест, — сказал Дюк, — но та машина повернула в Пикабо.
— Наверное, поехали кружным путем. Это отнимает у них больше времени, так что я хотел выбраться из Шошона раньше, чем они доберутся туда.
— Папа, — сказал я, пытаясь собраться с мыслями, — но зачем федеральные агенты преследуют вас?
— Это ужасно. Дьявольская история. Они все прослушивают. Поэтому мы на машине Дюка. В моей машине подслушивающее устройство. Не могу пользоваться телефоном. Почту перехватывают. Это началось, когда я разговаривал с вами по телефону. Помните, нас разъединили? Это они показали свои лапы.
— Но междугородные телефоны часто прерываются. Может ли это значить?..
— У меня есть приятель в телефонной компании в Хейли. Он проверил для меня, как был прерван наш разговор. Это было сделано здесь, на этом конце, а не в Нью-Йорке.
— Ну и что из того?
— Ради Бога, Хотч, шевелите мозгами: ведь разговор заказывали вы, не так ли? И соединительное реле должно было быть на вашем конце, а оно было здесь, в Хейли, откуда идет к нам телефонная связь. А это значит, что ФБРовцы зафиксировали звонок здесь, и это объясняет, почему разговор был прерван.
Он был очень возбужден. Я откинулся в темную глубину машины. Поблизости не было других машин, и Дюк ехал очень быстро. Мне хотелось спросить Эрнеста, почему он считает, что его преследуют и подслушивают, и почему Вернон не может приехать на станцию, но вместо этого я сидел в темноте, глядел в белый коридор, образованный светом фар, и чувствовал себя удрученным.
Мы проехали несколько миль в полном молчании. Я думал, что Эрнест заснул, но он неожиданно спросил:
— Что сказала наша гостья? С ней никто не говорил? Никто не подходил к ней ни с какими вопросами?
— Нет, никто.
— Ее спрашивали о паспорте?
— Нет.
— Никто из иммиграционного отдела не вызывал ее и не разговаривал с ней?
— Ни одна душа.
— Бытъ мне сукиным сыном, если они не подкупили ее.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что она врет. Она переметнулась к ним.
— О, это невозможно. Я уверен, что никто...
— Она работает на правительство. Давайте вычеркнем ее и забудем. Я не хочу больше о ней слышать. <...>
Работоспособность Эрнеста катастрофически падала. Это было видно уже по тому, как он проводил бесконечные часы над рукописью "Праздника, который всегда с тобой", но в действительности был не в состоянии что-либо с ней делать. Помимо утраты способности писать, Эрнест был чрезвычайно удручен потерей Финки. И хотя Мэри предлагала купить дом в Париже или Венеции, иди новую яхту, на которой можно было бы отправиться в длительное морское путешествие, ничто не давало Эрнесту уйти от состояния незащищенности, из которого, похоже, проистекали постоянная депрессия и галлюцинации. Он все чаще говорил о самоубийстве и временами останавливался у полки с ружьями, держа в руках одно из ружей и глядя из окна на далекие горы
Я сказал Мэри, что, по-моему мнению, совершенно ясно, что Эрнест нуждается в немедленной и серьезной помощи психиатра, и даже предложил больницу Меннингера, но она высказала опасение, что огласка может ему повредить. Тогда я предложил, если она поручит это дело мне, немедленно выехать в Нью-Йорк и связаться с хорошим психиатром, которого я знал. Она стала торопить меня и повторять, что опасается, что угрозы Эрнеста покончить с собой могут осуществиться. <...>
Нью-йоркский психиатр, которого я буду называть доктор Реноун, действовал быстро, состояние Эрнеста он определил как депрессивную манию преследования и в телефонном разговоре с Верноном Лордом прописал несколько новых лекарств, которые, как ему казалось, должны были помочь, пока не начнется стационарное лечение. Доктор Реноун сначала остановился на больнице Меннингера, но Вернону казалось, что из-за дурной репутации этого заведения туда не стоит ложиться. Я заметил, что, вероятно, Мэри будет возражать против этой клиники, боясь публичной огласки состояния Эрнеста.
Стало ясно, что единственной приемлемой клиникой может стать та, в которой проводится не только психиатрическое, но и терапевтическое лечение, так что можно будет сделать вид, что Эрнест нуждается в терапевтической помощи, скрывая, таким образом, его настоящую болезнь. В связи с этим доктор Реноун предложил клинику Мэйо. Вернон сообщил, что Эрнест, как мы и предполагали, очень беспокоится по поводу того, что у него повышено кровяное давление, и Вернон сказал, что постарается уговорить Эрнеста лечь в Мэйо под предлогом исследования давления и специального лечения. Доктор Реноун договорился о госпитализации Эрнеста и обсудил по телефону его общее состояние с врачами из Мэйо. 30 ноября Эрнест в сопровождении Вернона прилетел в Рочестер, штат Миннесота, на маленьком, взятом внаем самолете и после полудня был помещен в клинику Мэйо под именем Вернона Лорда, ему выделили комнату в госпитале Святой Марии.
Эрнесту не разрешалось говорить по телефону и писать письма, но в декабре я время от времени говорил по телефону с Мэри, которая жила в отеле "Калер" и виделась с Эрнестом каждый день. Она была очень одинока в этом городе. Для нее было тяжело встречать здесь Рождество, и мои дочери послали ей целую коробку детских подарков, стараясь ободрить ее.
В декабре Эрнесту сделали восемь сеансов электрошоковой терапии, Мэри рассказывала, как ужасно это для Эрнеста, как он страдает, больше морально, чем физически, от этих процедур. Однако Мэри казалось, что Эрнест неплохо ладит с докторами, которые утверждали, что в его состоянии виден явный прогресс. Мэри, однако, говорила, что они в невыгодном положении, поскольку не знают Эрнеста так хорошо, как она.
Лечение электрошоком внезапно прекратили в первую неделю января. Вскоре после этого Эрнест спросил у врачей, не может ли он позвонить мне по телефону, они разрешили. Это был первый контакт Эрнеста с внешним миром с того момента, когда он оказался в больнице, и, очевидно, этот разговор был для него очень важен. Я спросил, какие будут указания по поводу того, о чем я должен и о чем не должен говорить, но никаких ограничений не было. Звонок был назначен на конкретное время в конкретный день.
Телефонист попросил подождать у телефона: мистер Лорд сейчас подойдет. Поприветствовав меня, Эрнест сказал:
— Чертовски трудно носить имя Бога [Лорд (англ. Lord) — Господь Бог.] в католическом госпитале — а я ведь неудавшийся католик. — Голос его звучал бодро, он держал себя в руках, но слышалась в его голосе сердечность, не свойственная ему.
Он сказал мне, что в последние несколько дней впервые со времени приезда смог читать, читал он верстку новой книги нашего друга Джорджа Плимтона. Она называлась "Вне моей лиги", и Эрнест сказал, что ему очень нравится.
— Только трудно получать удовольствие, — сказал он, — в комнате, где тебя обыскивают и запирают за тобой дверь, и у них не хватает приличия доверить тебе хотя бы какой-нибудь тупой инструмент.
Слушать все это было ужасно, просто потому, что я плохо представлял себе его тамошнюю жизнь. Я спросил, как он думает, разрешат ли мне врачи навестить его. Он ответил, что узнает и сообщит мне, но что Рочестер слишком далеко, чтобы просить кого-нибудь приехать.
— Но запретов никаких нет, — сказал он, — я буду чертовски рад вас видеть.
Мы разговаривали пятнадцать минут, и не было сказано ни слова по поводу его прежних галлюцинаций. Эрнест много говорил о парижских зарисовках и о том, что собирается вернуться к работе над ними, поскольку он решил осенью опубликовать их. Телефонист вмешался в разговор и сказал:
— Мистер Лорд, заканчивайте, пожалуйста, разговор, — и Эрнест быстро попрощался со мной. <...>
Я планировал вылететь в Рочестер 13 января 1961 года.
Я остановился в отеле "Калер" и отправился прямо в больницу. Эрнест выглядел страшно худым — 173 фунта, в то время как обычно он весил 210 — 220. Лицо утратило свою форму и, казалось, даже черты его изменились. Он представил меня своей сиделке, крупной, очаровательной молодой женщине, которой явно нравился ее пациент, а затем своим врачам, которым он уже дал "статус приятелей". Он уже был у обоих в гостях на обеде, и один из врачей сказал мне, что в прошлое воскресенье после завтрака, на котором присутствовали многие друзья доктора, они позади дома постреляли по тарелочкам. Мы сидели в комнате Эрнеста, маленькой, но приятно обставленной, и лишь присмотревшись, можно было заметить на окнах решетки. Эрнест шутил, и смеялся, и вспоминал, чтобы развлечь докторов, разные истории, вроде нашего триумфа в Отейле и моего появления на арене боя быков. Несмотря на то, что он ужасно выглядел, Эрнест, казалось, действительно поправлялся. Но у меня осталось непростое ощущение, что доктора относились к нему скорее как к знаменитости, нежели как к пациенту.
Уходя, они сказали, что Эрнесту можно одеться и пойти со мной погулять. Сиделка принесла ему одежду, и, одеваясь, он указал на кучу писем на туалетном столике, сказав, что он всегда аккуратно отвечал на письма и теперь ему не по себе из-за того, что он не мог ответить на все письма. Он сказал, что ему хотелось бы, чтобы здесь была Нита — Эрнест мог бы ей тогда диктовать. Я предложил ему нанять платного стенографиста в "Калере", чтобы он приходил каждый день на час-два, и эта мысль привела Эрнеста в восторг.
— Хорошо было бы привести в порядок всю переписку, — сказал он. — Тогда, когда я вернусь в Кетчум, я сразу могу начать работать над книгой.
Потом он задал вопрос, который я боялся услышать с тех пор, как выехал из Нью-Йорка:
— Как дела с Купером?
Купер приехал в Нью-Йорк в начале января, чтобы записать передачу об американском ковбое, и пригласил меня на ленч.
— Я не смогу осуществить с Папой мой план, — сказал он. — Врачи рассказали мне об операции, которую я перенес. Это рак. Они сказали, долго мне не протянуть. Я уповаю на Христа, что они правы.
Ему сообщили об этом сразу после Рождества, когда у него начались сильные боли, и он спросил врачей обо всем впрямую. Сейчас боли были настолько сильными, что, несмотря на все средства, он мог выдержать время от времени лишь час перед камерой.
— Как там дела у Папы в Мэйо?
Уловка с псевдонимом Вернон Лорд не удалась, и газеты по всей стране муссировали слухи о болезни Эрнеста.
— Неплохо.
— Что с ним случилось, Хотч?
— Повышенное давление. Но теперь они держат это под контролем.
Будь я проклят, если я возложу на его плечи и эту тяжесть — правду о болезни Эрнеста.
— Ты лучше расскажи ему обо мне. Мы всегда доверяли друг другу во всем, всю жизнь, и я не хочу, чтобы он узнал от кого-то еще или из газет. Я пытался позвонить ему, но меня не захотели соединить, а писать о таком я не хочу.
И вот теперь я рассказал Эрнесту. Он ничего не сказал. Только посмотрел на меня так, как будто я его предал. Затем взял свою штормовку и медленно надел ее, приладил на голове шапку, и мы вышли из его тюрьмы.
Мы шли от центра города, который резко переходил в предместья.
— Ваши доктора, оказывается, отличные парни, — сказал я
— Вы так считаете, потому что они доверили мне ружье?
— Ну, это чудесно с их стороны, что они выпускают вас отсюда...
— В чем эти специалисты по психотерапии ничего не смыслят, так это в писателях, и в таких вещах, как угрызения совести и раскаяние, и что с ними делать. Надо заставить всех психиатров пройти курс литературного творчества, чтобы они поняли, что такое писатель.
— Они прекратили лечение?
— Какой смысл в том, чтобы разрушать мою голову, подрывать мою память — мое главное достояние — и выводить меня из строя. Это великолепный курс лечения, но при этом теряется пациент. Это пустое занятие, Хотч, просто ужасное. Я просил руководство клиники лечить меня, но они ничего не знают о возмездии, которое меня ждет. <...>
Я не мог поверить...
Затем снова последовал утомительный, изнуряющий допрос об Онор и иммиграционных агентах и все в таком духе. Мания не изменилась и не ослабела. Его комната прослушивается, так же как и больничный телефон, и он подозревает, что один из врачей является переодетым агентом ФБР.
Я сократил прогулку как только мог, но, несмотря на это, она казалась бесконечной.
Это случилось 18 апреля. В 8 часов воскресного утра 23 апреля мне позвонили из Кетчума. Эрнест находится в больнице в Сан-Вэлли, ему дадут сильнодействующее успокоительное каждые три часа, круглосуточно дежурят сиделки.
Когда в то утро Мэри вошла в гостиную, она обнаружила Эрнеста стоящим в вестибюле, где была стойка с ружьями, в одной руке он держал охотничье ружье с открытым затвором, в другой руке у него было два патрона. На ружейной стойке лежала адресованная ей записка. Мэри знала, что Вернон Лорд должен был вот-вот приехать, чтобы измерить Эрнесту давление, и она постаралась отвлечь внимание Эрнеста, пока не появится Вернон. Она знала, что Эрнест очень подавлен тем, что не может писать, но она не подозревала, что депрессия зашла так далеко.
Эрнест был спокоен и не сделал ни движения, чтобы вложить патроны в патронник, так что Мэри не стала вообще обращать внимание на ружье, а попросила дать ей записку. Эрнест отказался, но прочитал несколько фраз. Там упоминалось его завещание и говорилось, что он позаботился о том, чтобы обеспечить Мэри и чтобы она не волновалась. Также сообщалось, что он перевел тридцать тысяч долларов на ее текущий счет.
Затем он отложил письмо и перешел к тому, что беспокоило его последнее время — подоходный налог заговорил и говорил без конца о том, что ФБРовцы хотят заставить его платить налог за уборщицу, пока не приехал Вернон. Когда он взялся за ружье, Эрнест разрешил забрать его без всякого протеста.
Вернон уже позвонил в клинику Мэйо, и меня теперь спрашивали, не могу ли я связаться с доктором Реноуном и вкратце изложить ему ситуацию.
Вернон позвонил в четыре тридцать пополудни. Он сообщил, что доктора в Мэйо настаивают на том, чтобы Эрнест ехал в Рочестер добровольно, а Эрнест решительно отказывается.
Кетчум, 1961
— Я говорил с доктором Реноуном, — сказал я. — Он должен был позвонить в Мэйо и перезвонить вам.
— Он звонил. Он договорился обо всем в Мэйо и обсудил все процедуры, но я думаю, что он не знает об их условии, что Эрнест должен ехать только по собственному желанию. Черт возьми, нет у него никакой своей воли! О чем они говорят? У меня есть ассистент, доктор Осли, он помогает мне с Эрнестом, но мы теряем время. У нас нет никаких возможностей для таких случаев, и, Хотч, клянусь Господом, если мы не поместим его в соответствующее заведение, и быстро, он непременно убьет себя. Это только вопрос времени, если он останется здесь, и с каждым часом это становится все более вероятным. Он говорит, что больше не может писать, это единственное, о чем он говорит со мной вот уже много недель. Говорит, что ему больше незачем жить. Хотч, он никогда больше не будет писать. Он не может. Он кончился. И этим объясняется его желание покончить с собой. Но это в конце концов только внешняя причина. И я должен принимать этот довод потому, что у меня нет соответствующего оборудования, чтобы заглянуть глубже. И, что касается меня, это очень серьезный довод, и, честно говоря, я очень волнуюсь. Мы дали ему сильную дозу содиум амитала, но как долго мы можем держать его в таком состоянии? Должен сказать тебе, что это ужасная ответственность для сельского врача. Я говорю все это не потому, что он мой друг, а потому, что он Эрнест Хемингуэй. Мы должны сделать все, чтобы отправить его в Мэйо.
Остаток дня мы перезванивались между Нью-Йорком, Кетчумом, Голливудом и Рочестером, но докторов из Мэйо нельзя было вызвать в Кетчум или заставить каким-нибудь другим образом отказаться от их твердой позиции: пациенты должны поступать в клинику добровольно. Доктор Реноун предложил Вернону несколько процедур, чтобы попробовать склонить Эрнеста. Я хотел ехать в Кетчум, чтобы помочь, но доктор Реноун полагал, что мне следует подождать и ехать на смену, если у Вернона ничего не получится.
На следующий день Мэри позвонила в ужасе. Произошел кошмарный инцидент. Вернон, наконец, склонил Эрнеста к мысли о возвращении в Мэйо. Из Хейли заказали наемный самолет. Но Эрнест сказал, что прежде, чем он поедет, ему надо взять кое-какие вещи из дома. Вернон сказал, что он пошлет за ними Мэри, но Эрнест ответил, что он должен взять их сам и что без них в Мэйо он не поедет. Вернон неохотно согласился, но сначала попросил Дона Андерсона, в котором шесть футов роста и около двухсот футов веса, пойти вместе с ним. Вернон также взял Мэри и сиделку. Они подъехали к дому все впятером, и Эрнест пошел к двери, за ним — Дон, затем — сиделка, за ней Мэри и Вернон. Внезапно Эрнест бросился к двери, захлопнул ее изнутри и запер на засов раньше, чем Дон смог войти. Дон бросился вокруг дома к другой двери, ворвался в дом и увидел Эрнеста возле ружейной стойки, держащего ружье и вкладывавшего патрон в патронник. Дон бросился на Эрнеста и повалил его. Началась отчаянная борьба из-за ружья. Вернону пришлось помогать. К счастью, ружье было на цредохранителе. Теперь Эрнест в больнице, ему дают сильные наркотики.
Он снова говорит, что не вернется в Мэйо, но Вернон держит самолет на взлетной полосе в Сан-Вэлли, надеясь, что ему удастся уговорить Эрнеста. Между тем велись переговоры с сотрудниками больницы Мэннингера.
На следующее утро позвонила Мэри и сообщила, что Эрнест внезапно передумал и решил ехать и что самолет уже вылетел в Рочестер. Вернон и Дон Андерсон полетели с ним. Мэри с трудом приходит в себя. Она обещала, что Вернон позвонит, как только вернется.
Звонок раздался после полудня. Вернон сказал, что ввел Эрнесту сильное успокоительное перед вылетом, но вскоре после того, как они поднялись в воздух, Эрнест попытался открыть дверь и выпрыгнуть из самолета. Дону и Вернону пришлось приложить невероятные усилия, чтобы оттащить его от двери. Затем Вернон сделал Эрнесту большую инъекцию содиума амитала, и вскоре после этого он задремал.
Через некоторое время забарахлил мотор маленького самолета, и он был вынужден сделать посадку в Каспее, в штате Вайоминг. Выходя из самолета, Эрнест попытался попасть под вращающийся пропеллер, но Дон удержал его за руку и встал сам между Эрнестом и пропеллером, хотя Эрнест мог таким образом, неумышленно толкнуть Дона под крутящийся винт.
Ремонт занял несколько часов, но Эрнест казался спокоен, пока полет не продолжился, тогда, притворившись, что он спит, в тот момент, когда самолет пролетал над Южной Дакотой, Эрнест -предпринял новую попытку выброситься.
Доктора из Мэйо уже ждали их, когда они приземлились в Рочестере, и Эрнест, теперь уже послушный, приветствовавший докторов как старых друзей, был немедленно доставлен в госпиталь Святой Марии и помещен в отделение особой безопасности под постоянный надзор. <...>
В течение мая Эрнест прошел курс электротерапии. Когда к концу мая процедуры кончились, Мэри разрешили побыть у него три дня. Она рассказывала, что Эрнест еще больше возмущался этим лечением, чем в прошлый раз, еще с большей горечью жаловался, что его память разрушена, что он кончился как писатель, и винил во всем этом докторов из Мэйо, которые в конце концов уступили его требованию и прекратили лечение электричеством. Суть этого конфликта между Эрнестом и его врачами заключалась в том, что он не допускал и мысли, что его состояние требует такого сильнодействующего лечения. Было очевидно, что врачи не могли объяснить ему всю серьезность его положения.
Эрнест уже не говорил с Мэри о том, что покончит с собой, и твердо заявил, что перестал думать о самоубийстве, но навязчивые идеи оставались, и теперь они были направлены против Вернона Лорда и против самой Мэри. В первую ночь он обвинил ее в том, что она заточила его в Мэйо, чтобы завладеть его деньгами. Но на следующий день он был к ней нежен и внимателен. Его настроение было подвержено самым диким переменам. У него появилась новая навязчивая идея относительно Кетчума: он не может вернуться в Кетчум, потому что они лежат в засаде и ждут случая схватить его и бросить в тюрьму за неуплату налогов. Он уже подозревал Мэри в том, что она тайно сотрудничает с ними и заманивает его обратно в Кетчум, чтобы они могли поймать его.
Читайте также:
А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1951-54)
А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1948-50)
А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (годы 1954-58)
А.Е. Хотчнер "Папа Хемингуэй" (Последние дни Хемингуэя)
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"