Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Джон Дос Пассос - Воспоминания о Хемингуэе

Конечно, Хемингуэй был исключением, точно так же, как был исключением Каммингс. В построенный мною для себя мирок пишущей братии вообще — а гринвичвиллиджским и парижским изгоям в частности — доступ был наглухо закрыт. Их взгляд на жизнь был мне отвратителен. Но стоило мне с кем-то из них сойтись поближе, и он (или она) — становился исключением, единственным в своем роде и непогрешимым.

Хотя Дон, Эрнест и я начали часто встречаться только после того, как я познакомился с супругами Мэрфи, мне кажется, что знакомство с Эрнестом произошло в год когда вышел "Улисс", а сам он работал в Париже от "Торонто Стар". Смутно припоминаю, как я обедал с ним и с Хэдли у Липпы, когда Бэмби еще и в помине не было, и Эрнест чудесно рассказывал о какой-то международной конференции, на которой он недавно побывал. Я в жизни не встречал человека, который умел бы так ловко вывести на чистую воду любые политические притязания, как он в молодые годы. Его знакомство с боксерами-профессионалами и знание жаргона полицейских протоколов, которого он набрался в Канзас-Сити и Торонто, позволили ему выработать лексикон, сообщавший его рассказам особую выпуклость и точность. Все было четко сформулировано. Ядовитые оценки, которые он давал и Клемансо, и Ллойд Джорджу, и Литвинову, приводили меня в восторг. Мы сошлись на том, что всеобщее преклонение перед Либкнехтом и Розой Люксембург до некоторой степени оправдано. Вероятно, тогда он и показал мне коротенький отрывок, который позднее вошел в сборник "в нале время", потому что я тут же классифицировал его как человека, который с английским языком на-короткой ноте.

Но, где бы ни состоялось наше знакомство, мы впоследствии потратили немало времени, пытаясь восстановить в памяти нашу первую встречу, когда еще ни он, ни я и представить себе не могли, что оба станем тем, кого осмеянный нами за это выражение бедняга Шервуд Андерсон называл "собратьями по перу". Первая встреча, должно быть, произошла в мае 1918-го, когда Эрнест только-только прибыл в Италию с четвертым взводом санитарной службы Красного Креста, а я готовился покинуть первый взвод этой службы в Бассано с несколько подмоченной репутацией. Мы с Фэрбенксом занимались эвакуацией раненых в тыловой госпиталь под Сие и, видимо, в одну из таких ездок обедали за одним столом с четвертым взводом. Неясные воспоминания об этой встрече у нас с Эрнестом сохранились.

Но только в 1924 году, когда Хем и Хэдли поселились На лесопилке на Нотр-Дам-де-Шан, начали мы играть ощутимую роль в жизни друг друга. Хэдли мне сразу понравилась. Появился на свет Бэмби. Произошло это во время одного из моих внезапных наездов в Париж.

Мы с Хемом время от времени встречались в "Клозери-де-Лила" на углу Сен-Мишель и Монпарнас, чтобы за разговором о трудностях, с которыми сталкивается человек, пытающийся изложить свои мысли на бумаге, выпить какой-нибудь безобидной жидкости, вроде смеси кассиса с вермутом. Мы оба перечитывали Ветхий завет и читали друг другу вслух особенно понравившиеся нам места. Любимыми у нас были "Песнь Деборы", "Числа" и "Книга Царств".

Вышел сборник "в наше время", и я трубил о нем на всех перекрестках. Главный мой довод был, что, строя свои чеканные, лаконичные предложения по образцу телеграфных текстов и исправленного и дополненного перевода Библии, Хем неизбежно займет первое место среди знаменитых американских стилистов.

Вероятно, дело было весной, потому что сидели мы в треугольнике сада, зажатом тротуарами двух проспектов, и, как я припоминаю, мне казалось забавным, что, будто в оправдание названия, в "Клозери-де-Лила" и впрямь цвел куст сирени.

Около пяти мы поднимались и, протискиваясь сквозь толпу спешащих по домам служащих, шли на лесопилку и помогали Хэдли купать Бэмби. Бэмби был крупный, крепкий, приветливый младенец и процедуру воспринимал с удовольствием. Затем его укладывали спать и, когда появлялась нянька — француженка, славная грудастая крестьянка, шли в ресторан ужинать. Мне всегда нравилось помогать своим друзьям укладывать спать их детей, прежде чем идти с ними куда-нибудь поужинать, что стало в некотором роде ритуалом в обществе недавно повзрослевших американцев. Мужчины в женском обществе, как правило, ведут себя менее эгоистично. Ну и потом, молодым людям — как женщинам, так и мужчинам — трудно бывает напускать на себя важность, когда приходится возиться со своими отпрысками.

С Хемом вечно что-то случалось — это было просто бедствие какое-то. В жизни не встречал человека, который так калечил бы собственную плоть. В тот раз, открывая фрамугу в уборной, находившейся в коридоре рядом с их квартирой, он умудрился грохнуть себя рамой по голове, да так, что заработал сотрясение мозга и рваную рану на скальпе, после чего ему понадобилось несколько недель, чтобы оправиться. Шрам сохранился до конца жизни.

Ну а если не было несчастных случаев, так всегда имелось в запасе больное горло. Он был похож на тех атлетов-профессионалов, которые, хоть и здоровы как быки, вечно носятся с каким-нибудь недомоганием. Что касается его увлечения боксом, то тут я старался держаться в отдалении, считая тот факт, что я ношу очки, достаточно веской отговоркой. Мне не было нужды тягаться с ним в этой области — я и на велосипеде-то не умел ездить. А Хем обожал гонять на велосипеде. Он любил нарядиться в полосатый джемпер, как участник соревнований Тур-де-Франс — колени чуть не достают до ушей, подбородок уперт в руль, — и носиться кругами по бульварному кольцу. Мне это казалось глупым, но в те времена Хем довольно легко сносил насмешки.

В нем явно чувствовалась проповедническая жилка, стоило ему загореться какой-нибудь идеей — и он тут же начинал пропагандировать ее среди своих друзей.

Я, например, охотно ходил с ним на шестидневные велосипедные гонки. Эти "Six Jours" на Зимнем стадионе доставляли мне несказанное удовольствие. Было во французских спортивных состязаниях что-то комичное, и это приводило меня в восторг. Обычно мы накупали в ларьках и у лоточников на одной из очень нравившихся нам тесных торговых улочек вина, сыра, хрустящих рогаликов и горшочков с паштетом, а то и холодную курицу, и устраивались наверху на трибунах. Хем знал всех велосипедистов по имени, знал, чего каждый из них стоит, знал всю их подноготную. Энтузиазм его был заразителен, однако о деле он ни на минуту не забывал. Мне же нравилось просто есть, пить и глазеть по сторонам.

Время от времени он вспоминал, что я собрат по перу, то есть конкурент, и замолкал, а иногда предупреждал меня даже довольно резко, чтобы я не вздумал писать о велосипедных гонках. Это сфера его деятельности. Я заверял его, что спорт — не моя стихия, и, кроме того, с этой темой отлично справился Поль Моран в своей "La Nuit des Six Jours" [Главная ночь Шестидневных гонок (фр.)]. Возможно, я и зрелищем этим так наслаждаюсь потому, что прочитал Поля Морана. Хотя сам я, так же как и Хем, изо всех сил стараюсь, чтобы все, что я пишу, рождалось из жизни, отделаться от подозрения, что в большинстве случаев это жизнь копирует искусство, мне так и не удалось.

Хем, бывало, заставлял бедную Хэдли просиживать там ночи напролет, я же обычно незаметненько пробирался к выходу, как только на меня нападал сон. С молодых лет Хем был суров с женщинами, входившими в его жизнь. Однако, по-моему, он скорее закалял их, чем сокрушал. К моменту расставания они оказывались куда лучше приспособленными к жизни, чем до встречи с ним. Надо сказать, что в более молодом возрасте он, при всех своих капризах и постоянно сменяющихся пристрастиях, был способен расшевелить кого угодно. За то время, что мы были с ним в дружеских отношениях, он заставил меня по-новому увидеть спорт, без него некоторые аспекты спорта так и остались бы для меня непознанными.

Даже тогда он был человеком настроений. Вечно томился жалостью к себе и особенно жалел себя за то, что не пришлось ему учиться в колледже. Я же всегда утешал его, что тут ему как раз крупно повезло. Только подумать, сколько всякой дряни пришлось бы теперь из мозгов вытряхивать. А вдруг бы он в Йельский университет угодил и напоролся бы на вопрос о Боуне, как это случилось с Доном Стюартом. Он хохотал и соглашался, что тут бы ему крышка.

У Хема было необычайно хорошее зрение. Острый, спокойный глаз охотника. В те дни мне казалось, что он видит все и вся не подкрашенным, не тронутым ни чувствами, ни мыслью. Все было залито холодным ясным белым светом, тем светом, которым пронизаны его лучшие рассказы, "Там, где чисто, светло", например.

В отношении живописи глаз у него был столь же хорошо наметан. Может, его поднатаскала Гертруда Стайн, которая в этой области была далеко не профаном. Он с единого взгляда безошибочно определял высокое качество цвета и композиции. В парижской школе в то время преобладали всевозможные психопаты, так что иной раз смотреть было тошно. Хем, однако, сразу определял достоинство картины и на дребедень никогда бы не клюнул.

В политике ли, в литературном труде или в живописи он умел выразить суть любой ситуации одним красноречивым бранным словом.

Я хорошо помню, как он покупал "Ферму" Хуана Миро — как мне кажется, это была послед няя картина Миро, написанная в жанре предметной живописи, поскольку мне пришлось метаться по всему городу, чтобы наскрести на нее денег. Мы все то и дело занимали деньги друг у фуга. Он узнал, что можно купить ее за две, ну не больше чем за три, тысячи франков (до смешного мало в пересчете на доллары), готов был лезть на стену при мысли, что кто-то картину у него перехватит, и с торжеством притащил ее домой на лесопилку. Она остается одной из лучших работ Миро. Понятия не имею, сколько она может стоить теперь. Взгляды наши на живопись обычно совпадали.

Увлечения Хема были заразительны. Хотя в меня было прочно заложено отвращение к азартным играм, он однажды затащил на скачки даже меня. Хем уверял, что выигрывает крупные деньги, и в один прекрасный весенний день я потащился с ним в Лонгшан и Огейль. Но интересовало меня скорей само зрелище, а не выигрыш. Понимать толк в лошадях и жокеях научил меня Дега.

Бесплатный совет, на какую лошадь ставить, мы получили от Гарольда Стирнса. Гарольд был личностью незаурядной. Он сделал себе имя как автор ряда статей, напечатанных в "Нью Рипаблик" и других либеральных журналах, и как редактор одного из первых и наиболее удачных сборников эссе, отражающих различные взгляды на американскую цивилизацию. После чего приехал в Париж.

В Париже Гарольд перестал писать и вообще все бросил. Интерес к женщинам и вину у него угас. Был он худ и бледен, но при этом сохранял какие-то остатки шарма и оставался занятным собеседником. Он вел горькую жизнь кабацкого завсегдатая. На хлеб же зарабатывал, продавая американским туристам сведения о скаковых лошадях, собираемые им по пивным, из которых не вылезал.

На одном из скаковых кругов была объявлена скачка с препятствиями с участием отборных лошадей, и Гарольд посоветовал нам поставить на некую лошадку, отнюдь не фаворита. Шансы на выигрыш, по его словам, были тридцать к одному или близко к тому. Со своих фузей за советы он никогда ничего не берет и сейчас клянется воем, что у него есть святого — мы непременно сорвем огромный куш.

Мы с Хемом наскребли несколько сот франков и ринулись к заветному кругу. Гарольд договорился с конюхом, что он даст нам взглянуть на нашу лошадь. Это оказалась крепенькая, низкорослая, гнедая кобыла. Жокей доверительно сообщил нам, что сам ставит на нее все свои сбережения. Мы с вожделением смотрели на лошадь, трепали ее по шее и несли какую-то ерунду на ипподромные темы по-французски и по-английски. Добравшись до окошка тотализатора, мы узнали, что перевес ставок на других лошадей огромен, и начали строить планы, как потратим часть своего выигрыша на роскошный ужин у Фойо.

Лошадь и впрямь легко брала препятствия, однако перед рвом с водой она заартачилась, скинула через голову наездника и понеслась по кругу в обратном направлении. Прежде чем ее изловили, она успела взять немало препятствий, заезд был сорван. Мы чуть не лопнули от смеха. Я вернулся в Париж, значительно укрепившись в своей уверенности, что азарт до добра не доводит. Следующий раз, когда мы заглянули в бар Генри, Гарольд сделал вид, что нас не видит.

Обоим нам такой проигрыш был не по карману, но мы не переставали веселиться по этому поводу. Хем толи уже бросил, то ли собирался бросить работу в газете. Зарабатывать на жизнь литературой было очень нелегко.

"В наше время" — книга, изданная Робертом Мак-Элмоном и восторженно принятая в кругу "recherche" [Тонкие ценители (фр.)], денег не прибавила. Основным источником доходов Хема были малопристойные поэмки, которые он писал для немецкого журнала, называющегося "Квершнитт". Название это не переставало нас веселитъ. <...>

Хема постоянно тянуло в Антиб, но я не припомню, чтобы мы с ним были там когда-нибудь одновременно. Знаю, что чувствовал он себя у Мэрфи скованно, хотя ему очень нравилась Сара. Рыбаки, как мне кажется, особого удовольствия от купанья в море не получают, и он, наверное, чувствовал бы себя идиотом, загорая на пляже. А чтобы наслаждаться жизнью на вилле "Америка", необходимо было подчиниться ритуалу, тщательно разработанному Джеральдом. Хем и сам к тому времени почувствовал себя режиссером, и ему вовсе не хотелось участвовать в спектаклях, поставленных кем-то другим.

Он тогда уже занимал прочное место в верхнем ярусе пантеона литературного Парижа. Форд Мэдокс Форд хотел заручиться его помощью в издании "Трансатлантик ревю". Он был в дружеских отношениях с Эзрой Паундом, часто завтракал с Джойсом. Его опекала Гертруда Стайн. Он подумывал написать книгу о бое быков для "Квершнитт", которую должен был иллюстрировать Пикассо.

Сближал нас с Хемом, помимо прочего, общий восторг от всего решительно испанского. Останавливался я в Париже в большинстве случаев проездом в Испанию или из Испании. Хем с Хэдли, впервые возвращаясь в Европу с Бэмби, плыли пароходом до Виго и явились в Париж с массой чудесных воспоминаний о Компостелле, Астурии и стране басков. Испаномания у Хема достигла апогея, когда он впервые в августовскую жару побывал на фиесте в честь святого Фермина в Памплоне.

Меня не было в Памплоне в год первого великого сборища, подсказавшего Хему сюжет "И восходит солнце", но я был там в августе следующего года. Все мы жили в гостинице "Ла Перла".

Хем был центром всеобщего внимания. В гостинице жила некая довольно-таки прожженная титулованная англичанка, именовавшаяся леди Дафф. Хэдли тогда еще была замужем за Хемом. Но кажется мне, что сестры Пфейфер, Полина и Джинни, вертелись тут же. Ну и еще английский армейский офицер, которого мы прозвали "Азиатом", Дон Стюарт, Билл Берд с женой, их юный друг по имени Джордж О’Нил. А также Роберт Мак-Элмон.

О семействе Берд ничего плохого сказать не могу, хоть они и были эмигрантами, а вот Мак-Элмон чем-то меня раздражал. И все же было в этом человеке что-то обезоруживающее, заставлявшее меня чувствовать себя перед ним виноватым оттого, что мнение мое о нем столь низко. Возможно, был там и Гарольд Леб. А может, и еще кто-нибудь. После того, как я прочел "И восходит солнце", не могу с уверенностью сказать, какие описанные в этом романе события в действительности имели место, а какие Хем сам напридумывал. Все это напоминало организованную Куком туристическую поездку с Хемом в качестве распорядителя. Как зрелище "ферия Сан-Фермин" была просто грандиозна. Оркестры. Шествия. Взлетающие ракеты. Прибытие быков. Момент, когда их выводят из стойла. Беспорядочный бег животных по улицам. В каждом сквере толпы пляшущих поселян в синих беретах. Из каждого скверика звуки баскских дудок и дробь барабанов или же блеянье галицийских волынок и перестук кастаньет.

У любой самой маленькой компании имелся свой бурдюк с вином. Но, если мне не изменяет память, озорство никогда не переходило определенных границ. Пристойное поведение в обществе людей, которые знают и уважают друг друга, — вопрос первейшей важности.

Но с быками полагалось вести себя muy hombre [Очень мужественно (исп.)]. Бежать впереди, когда их гнали на арену, прорываться в загон, где их осматривали судьи. Потом быков выпускали прямо на арену, кишевшую народом.

Быки были совсем молодые и не из самых свирепых, но, попав в кольцо наваррских парней, которые старались раздразнить их, взмахивая перед самой мордой куртками и платками, они время от времени грозно бросались на них. Многим из этих ребят порядком доставалось, хотя я не помню, чтобы кто-то в тот год поплатился жизнью.

Я никогда не мечтал провести денек на арене, предназначавшейся для боя быков, в толпе расхорохорившихся наваррцев, демонстрируя при этом полное незнание правил поведения в таких обстоятельствах, но Хему было просто необходимо находиться там вместе со всеми aficionados [Поклонники (болельщики) (исп.)].

Его соотечественники считали, что и им не мешает проявить свою ретивость. Интересно, что, в дураках в конечном счете остался я — дело в том, что разругав в пух и прах всю затею, я гордо удалился, но на пути нос к носу столкнулся с быком. Он, как выяснилось, перескочил через забор и теперь несся сломя голову по другую сторону барьера. Мы встретились глазами! И решили разойтись подобру-поздорову. Вскарабкаться по выступам в стене до нижнего яруса трибуны не заняло у меня много времени. Впоследствии я это объяснял тем, что искал место повыше, чтобы делать зарисовки.

Было очень весело. Мы вкусно ели и много пили. Но в компании у нас было, на мой взгляд, многовато людей, не сдержанных в проявлении чувств. Вид молодых людей, постоянно старавшихся выставить напоказ свою неустрашимость, меня раздражал. Я не прочь был сходить иной раз на бой быков — зрелище, что и говорить, колоритное, — но каждый день, в течение целой недели, это было уж слишком!

Другое дело Хем. Тому, что интересовало его в данный момент, он, в отличие от всех нас, отдавался целиком, без остатка. Будь то шестидневная велосипедная гонка, или бой быков, или лыжный шорт, или ловля форели, идущей на нерест, он упорствовал до последнего, пока не постигал, наконец, всего, что в этой области можно постичь. Он впивался как пиявка, и его было не оторвать, пока он не высосет последовательно все, что хотел узнать. Он завоевывал доверие местных профессионалов и вбирал вое, что они говорили, до малейших подробностей изучая предмет. За исключением некоторых знакомых мне ученых, которые готовы ставить опыт за опытом во славу науки, я не встречал человека, столь въедливого. Некоторые из лучших вещей Хемингуэя являются следствием именно этого качества. Описывая смерть матадора в "Смерти после полудня", он прекрасно знал, о чем пишет. <...>

Вероятно, Хем прочел мне "Вешние воды" позднее той же осенью — хотя, может, это было на следующую. Начал он читать повесть под вечер в "Клозери-де-Лила", когда все кругом было залито красноватым закатным светом. Местами у него получилось действительно забавно, особенно там, где он ввел мичиганских индейцев, — индейцы Хему давались отлично — но я оказался в затруднительном положении. Дело в том, что это я уговорил Хорэса Ливрайта напечатать "в наше время", и Хем считал меня не то чтобы очень, но все же ответственным за подписанный им бессовестный договор, по которому он передавал Ливрайту право на напечатание нескольких своих книг.

Тем временем Скотт, который считал себя в некотором роде открывателем молодых талантов и самоотверженно и щедро помогал печататься другим, сейчас в поте лица трудился, пытаясь заставить Макса Перкинса напечатать Хемингуэя в издательстве Скрибнера. Скотт испытывал к Хему очередную литературную влюбленность. Спортсмен-стилист! Боксер и автор рассказов! Обсуждая Хема как-то вечером, мы со Скоттом решили, что, возможно, из него получится когда-нибудь современный Байрон. Скотт был прав — Хем должен был издаваться у Скрибнера. Но вот что делать с ливрайтовским контрактом?

Я так никогда толком и не понял, что было у Хема на уме, когда он писал "Вешние воды"? Нарочно ли он написал нечто такое, что Ливрайт, как издатель и друг Шервуда Андерсона, никогда не напечатал бы, или же это была просто бессердечная выходка безжалостного мальчишки? Я, естественно, хохотал, когда он читал мне эту вещь вслух, однако постарался отговорить его печатать ее, по крайней мере, теперь. Я сказал, что для пародии она не столь уж хороша, что "в наше время" так блестяще сделана, что после нее ему нельзя печатать посредственную вещицу — надо подождать настоящего шедевра.

В тот вечер он с готовностью соглашался, что Шервуд Андерсон — последний человек, чьи чувства он хотел бы ранить. Шервуд был очень добр к Хему, когда тот молодым человеком работал в Чикаго, кроме того, оба мы прекрасно знали его детскую обидчивость. Я соглашался с Хемом, что "Темный смех" сентиментален и что кто-то должен ему об этом сказать, но я не думал, что это следует делать Хему. У Хема была малоприятная манера во время разговора вдруг начать напевать что-то себе под нос.

Когда мы в тот вечер расстались, мне казалось, что я отговорил его от публикации "Вешних вод". Пожалуй, нечего мне было совать в это дело свой нос, но в те времена дружба к чему-то обязывала. Однако по-моему не вышло.

В последний раз я встретился в Европе с Хемом и Хэдли в Шрунсе, в австрийском Форарльберге. Это были приятнейшие, веселые, ничем не омраченные каникулы. Лыжный курорт Шрунс они открыли предыдущей зимой. Джеральд и Сара тоже присоединились к нам. Дешевизна была просто неправдоподобная. Мы остановились в очаровательной старой гостинице с изразцовыми печами, которая называлась "Ди Таубе". Мы ели по-особенному приготовленную форель и пили горячий кирш. Кирш подавался в таком изобилии, что мы растирались им после катания на лыжах.

Бегали мы исключительно по пересеченной местности. Поднимаясь в горы, надевали специальные снегоступы. Поход к "Мадленер-Хаус", стоявшему посреди широкого снежного плато, откуда открывался прекрасный вид на город, считался непременным развлечением. "Мадленер-Хауо" был своего рода клубом лыжников. В огромных каминах ревел огонь, а еду подавали обжигающе горячей. Публика, собиравшаяся там, была удивительно приятна. "Gruss Gott" [Салют! (нем.)] — кричали вам встречные. Все было как на старинной рождественской открытке.

Хем увлекся лыжами не на шутку. Он тренировался с утра до вечера. Ему обязательно надо было всех превзойти. Джеральд шел к совершенству другим путем. Они даже заключили пари, кто из них добьется лучших результатов в четырехдневный срок. Результатов оба добились прекрасных.

Все же, как мне кажется, я проводил время куда приятнее, чем любой из них. Потому что знал с самого начала, что из меня не получится лыжника. Слишком уж я был неповоротлив.

Пыхтя и обливаясь потом, я лез в гору на своих снегоступах, не переставая в то же время линоваться видом. Было не слишком холодно, а на солнце даже пригревало. Снежные горы струились голубыми и сиреневатыми тенями. Но зевать по сторонам не приходилось, потому что во второй половине дня всегда существовала опасность обвалов. Я был свидетелем такого обвала, когда мы спускались с горы по дороге из "Мадленер-Хаус". И, надо сказать правду, порядком струхнули.

Поднимался в гору я всегда с удовольствием, но для того, чтобы съехать с нее, мне приходилось прибегать к особой тактике, потому что я никак не мог научиться делать лихие виражи. Лучшее, на что я был способен, это научиться профессионально падать. Когда склон становился очень уж крутым, я обычно усаживался на свои лыжи, превращая их в некое подобие салазок. Ну и издевались же надо мной, когда по возвращении в Шрунс выяснилось, что я до дыр протер штаны.

За столом мы столько хохотали, что не успевали есть. Всю эту неделю в Шрунсе, не переставая поддразнивать друг друга, мы поедали огромное количество форели и выпивали немало бутылок вина и кружек пива, а потом спали, как сурки, под пышными перинами. Расставаясь, мы чувствовали, что стали братьями и сестрами, и, когда несколько месяцев спустя, я услышал, что Эрнест оставил Хэдли, это явилось для меня настоящим ударом. Когда симпатизируешь какой-то паре, непременно хочется, чтобы их супружество было нерасторжимым.

Джон Дос Пассос - Из книги "Лучшие времена"